– Картишки по такому поводу не нужны. – Несколько смягчившись, она вытирала статуэтку снятой перчаткой. – Знайте, молодые люди, в преддверии любви человеческий организм начинает излучать особые свет и энергию, которые ни с че-ем, ни с че-ем не спутаешь. Заявляю вам это категорически. А число, – она ткнула в Кирилла пальцем, – пусть останется для него тайной, ибо в любви хороша внезапность. Когда же событие сие свершится, милости прошу с избранницей в гости. Сдается мне, она окажется чудо как хороша. – Во весь рот старуха улыбалась исключительно Кириллу, показывая родные, вполне приличные зубы. – Да-да, вовсе не хуже этой изящной фарфоровой штучки, – игриво заключила она, покрутив перед носом Кирилла однорукой балериной, прежде чем поместить ее в обширный карман куртки защитного цвета, явно с чужого плеча.

– Остап Бендер тоже любил приглашать в гости, только никому не оставлял адреса, – заметил Кирилл, когда их троица, шагнув к шоссе, пережидала поток машин.

Она возразила им в спины:

– С Остапом Бендером меня отдаленно может роднить лишь его полное имя – Остап Сулейман Берта Мария Бендер бей Задунайский! И отсутствие личной крыши над головой!

И уже совсем им вдогонку она крикнула хорошо поставленным голосом:

– Ульрих, запомните, мальчик, Ульрих Берта Генриховна, комната восемна-адцать, второй этаж во-он того желтого здания для просроченных деятелей культуры и сплетников все-ех масте-ей.

Сергей на ходу бросил:

– Обязательно запомнит, станет посещать каждую среду и пятницу.

Прохлаждаться им больше не хотелось, они направились сквозь перелесок к машине.

– Прикольный персонаж, с пафосом. Я бы на их террариум глянул одним глазком. – Алексей первым подошел к «шкоде».

– Ясновидящая, блин, – процедил Сергей, щелкнув кнопкой сигнализации. – Знаем мы таких, независимых, гордых интеллектуалов – любителей шариться по помойкам.

– Фу-у, какой ты сегодня недобрый, наверное, от вчерашнего недотраха. – Сев рядом с водительским креслом, Алексей пристраивал на резиновом коврике безразмерные ноги.

– Ну ты же у нас реинкарнация Альберта Швейцера, тот еще альтруист был. – Сергей включил зажигание.

Недолгая вспышка задора, возникшая в Кирилле, угасла. На обратном пути он мечтал вздремнуть на заднем сиденье. Некоторое время все трое молчали. Когда мимо пронеслась «Юго-Западная» с бесчисленным многонациональным людом на остановках, Алексей принялся терзать радиоприемник в поисках чего-нибудь привлекательного.

– Выруби эту байду, – попросил, не открывая глаз, Кирилл.

– Наш математик замер в ожидании любви! – хмыкнул Сергей.

– Пошел ты. Дай поспать.

Сергей не унимался:

– Мне неясен твой пессимизм, Кира. У твоего отче в Москве квартир задницей жуй, а тебе напряжно чуток прогнуться? Включи правильного сына, подыграй ему в амбициях. Имей я такого денежного предка, развел бы его не по-детски, продемонстрировал охренительную любовь.

– Хочешь махнуться отцами?

Алексей не выдержал:

– Кончайте бодаться, не портите мне на завтра настрой.

Они замолчали до Ордынки. Высаживаясь у подъезда, Алексей энергично пожал друзьям руки.

– Завтра в семь вечера чтоб были как штыки. Не пропустите концерт века.

– Куда мы денемся, – без энтузиазма кивнул Кирилл.

– Дуй в свою трубу без промаха, трубач, – успел хлопнуть его по плечу Сергей.

* * *

С порога Кирилл услышал знакомые телефонные излияния матери. «Значит, отец успел соскочить в клуб, – отметил про себя Кирилл. – Чего-то сегодня рановато». Воскресный сценарий был хорошо ему известен. Отца, как обычно, под утро приведет и поставит под квартирную дверь его бессменный шофер Коля. Пропитанный парами виски, дымом сигар «Bolivar», смесью своего любимого парфюма «Extreme» от Тома Форда с чужеродными женскими духами, отец плюхнется, не снимая брюк и рубашки, на диван в гостиной и с тяжелыми вздохами проваляется там до вечера воскресенья. Пару раз затребует развести ему «Алка-Зельтцер», к обеду попросит геркулесовой каши, спустя еще пару часов бутерброд с сырокопченой колбасой. У отца это называлось «снимать недельный трудовой стресс». Мать с деревянным лицом и скорбно опущенными губами будет молча подносить ему. Ближе к вечеру ее прорвет, она выкрикнет что-нибудь типа: «Да что я, нанялась тебе?» И понесется, понесется…

В данный момент из гостиной звучал ее взбудораженный голос: «сколько лет впустую… где тепло, элементарная благодарность… да какое там, досуг… я, Аня, не помню, когда мы с ним в последний раз…»

Скинув ботинки и куртку, Кирилл прошел в ванную комнату. Присел на край ванны, пустил холодную воду. Представил, как мать, с дурацким собранным на затылке хвостиком, снует из угла в угол гостиной с трубкой у левого уха, каждый раз зачем-то поправляя отцовскую пепельницу, проходя мимо стола. Материнские телефонные откровения вызывали в Кирилле неприязнь и вместе с тем тоскливую жалость. Он не понимал, как можно, задвинув абсолютно все интересы, жить только выяснением с отцом давно загнувшихся отношений. Глядя на бодро хлещущую воду, он поднес ладони к струе – умыться, но передумал, подставил под струю голову целиком. Это было проверенное, мгновенно сгоняющее сонливость, усталость и ненужные мысли средство. Нещадно растерев лицо и волосы полотенцем, он отправился на кухню. Перед утренней поездкой на авторынок он почти ничего не ел, и сейчас в нем разыгрался аппетит. Распахнув двухстворчатый холодильник, он пробежал глазами по полкам, пестрящим пластиковым, металлическим, целлофановым изобилием. Половина продуктов хронически летела в помойку, но отец требовал, «чтоб было всё и даже больше», и мать три раза в неделю послушно отправлялась в ближайшую «Азбуку вкуса» исполнять его гастрономические запросы – благо магазин имелся на их улице. Кириллу хотелось банального бутерброда с твердым сыром, он стал пробираться сквозь камамберы, дорблю, маскарпоне к упаковке голландского. Вскоре появилась мать, подошла включить чайник.

– Вскипел две минуты назад.

– Хорошо, как раз 95 градусов. – Она выбрала на полке банку с «Орхидейным улуном», заварила его в специальной чашке, присела за стол напротив.

– Не надоело? – спросил Кирилл, откусывая бутерброд.

– Что? – пожала она плечами.

– Перетирать одно и то же со всеми подряд?

– Аня, между прочим, моя подруга. – Мать потянулась к вазочке за печеньем.

– Сука твоя Аня. Завистливая сука. Видел я ее глаза, когда в гостях была. Вот кто сейчас счастлив.

– Ты-то хоть не добивай.

– Не пойму, ты у него в пожизненном рабстве, что ли?

– Предлагаешь нанять адвоката и объявить ему войну? И кто, как ты думаешь, победит в этой войне? – Она бросила сломанное печенье назад.

– Вышла бы на работу для разнообразия, переключила мозги.

– Кирюш, кто меня возьмет в сорок семь лет с таким перерывом в стаже? А потом, если и возьмут, зарплата вшивая.

Кирилл встал из-за стола.

– Всё, разговор не задался. Я пошел.

У себя в комнате он раздвинул шторы, приоткрыл створку окна. Кирилл предпочитал работать обязательно за столом и в прохладе. Как можно, валяясь с ноутбуком на диване или сидя с ногами в кресле, создавать что-то стоящее? Сев за стол, он придвинул к себе серебристый «Мак», поднял крышку, кликнул стрелкой на «рабочем столе» в нужный документ и с удовольствием погрузился в работу.

Субботы он любил гораздо больше воскресений. В отсутствие отца атмосфера в доме разряжалась, Кирилл, пусть ненадолго, освобождался от незримого давления, от всеобъемлющей власти, которую тот пытался проявлять по любому поводу. Присутствие в квартире матери его почти не раздражало. Сегодняшний деловой настрой немного подтравливал ночной родительский скандал, но Кирилл пятнадцать минут назад дал себе в ванной комнате «правильную установку» и погрузился в работу мгновенно, без остатка. В понедельник он планировал сдать реферат руководителю.

Поступая три с половиной года назад на мехмат МГУ, он знал, что непременно выберет на третьем курсе кафедру теории вероятностей. Это была не просто одна из рядовых математических теорий. Это была целостная глубинная философия, охватывающая, по убеждению Кирилла, любую мелочь и одновременно всё мироздание. Еще в школе, принимая участие в различных математических олимпиадах, он изучил «Искусство предположений» Якоба Бернулли и «Опыт новой теории измерения жребия» Даниила Бернулли. Вник в понятия «математического ожидания» и «безрискового эквивалента», всей душой полюбил теорию рисков. Это на сегодняшний день история открытий представителей семьи Бернулли стала для математиков общим местом, а тогда, в XVII веке, гениальные швейцарцы из Базеля сумели на два столетия опередить свое время. Кирилл почему-то с детства верил в непознанную закономерность случайностей. Сейчас, на четвертом курсе, он писал реферат «О вероятных пространствах, в которых не существуют независимые события». В работе он хотел, помимо прочего, продемонстрировать, что математика вовсе не засохшая наука мертвых формул, а вполне живой, развивающийся, дышащий организм.

Глава четвертая
Она

Маленький концертный зал Колледжа эстрадного и джазового искусства, что на Большой Ордынке, был переполнен. Слушатели представляли собой коктейль из студентов, их родителей, преподавателей, просто любителей живого джаза. Мест на всех не хватило, кое-кто стоял, подпирая стены. Алексей учился на выпускном курсе отделения «Инструментов эстрадного оркестра». Для тех, кто хорошо его знал, он был не просто рядовым начинающим «духовиком», он был «духовиком», влюбленным в трубу до самозабвения.

Со сцены звучала классика жанра: «Summertime» Гершвина. Кто и как только не изгалялся над этой мелодией за годы ее существования! И всё-таки выступающая сейчас троица исхитрились сделать это по-своему. Пианистка представляла собой харáктерную актрису, плечи ее то опадали, то вздымались, спина то закруглялась в скобку, то превращалась в летящую ввысь стрелу, кисти и пальцы рук казались гуттаперчевыми. Небольшого роста, пухленький, с коротковатыми руками ударник двигался в иной, но не менее уникальной манере. Его жесты являли отточенный хип-хоп, способность туловища изгибаться, градус поворота головы зашкаливали, ладони, взаимодействуя с тарелками, виртуозно шаманили щетками. Не в пример пианистке и ударнику, Алексей оставался стойким оловянным солдатиком, к этому обязывала труба. Он позволял себе лишь отбивать такт правой ступней. Но столь эклектичному трио непостижимым образом удалось слиться в удивительной звуковой гармонии. И вот слушателей накрыли финальный аккорд клавиш, последний затихающий выдох трубы, прощальное перешептывание щеток с тарелками – мгновение тишины… и зал взорвался аплодисментами.

Где-то во втором ряду сидели родители Алексея. Вероника Евгеньевна – преподаватель по классу фортепиано этого же колледжа и Олег Владимирович – бессменный журналист одной из московских газет. Кирилл хорошо знал этих милых его сердцу людей. Он не только был вхож в их дом с раннего детства, но в свои пятнадцать лет сплавлялся с ними по реке Катуни, запомнив захватывающее путешествие по Горному Алтаю на всю жизнь. Сейчас он пытался узреть их головы, представлял их счастливые, гордые за Леху лица, однако никак не находил глазами их затылки. И тут взор Кирилла наткнулся на макушку девушки. Девушка сидела впереди через ряд, чуть правее от него, и, подавшись вперед, усердно аплодировала. Что-то заставило Кирилла задержать на ней взгляд, скользнуть с макушки по волосам, поймать линию плеч, спуститься вдоль спины к талии. Плечи были хрупкими, спина тонкой, изящной, а длинные, рассыпанные по плечам прямые волосы в искусственном освещении казались насыщенно-каштановыми. «Интересно, крашеные или нет?» – мелькнуло у Кирилла. Впечатление от девушки было кратким; еще не утихли аплодисменты Гершвину и выступавшей троице, еще музыканты улыбались и кланялись, но тут кто-то крикнул из зала:

– Леха, дай Квинов «Форева», соло!