– Кажется, твой новый ученик такой же сообразительный, как и старый, брат.

– Да уж, – признался я. – Точно подмечено, отлично сказано.

– Мерси, господа, – ответила Диор, склонив голову в треуголке, а затем поднесла ко рту черную сигариллу и прикурила.

Я наклонился и вырвал сигариллу прямо у нее изо рта, и резкий ветер разнес искры по воздуху.

– Ой! Какого хрена? За что?

– За то, что сравнила меня с дерьмом, ты, вонючая дерьмовочка.

– Точно подмечено, отлично сказано.

Лаклан вытянул один из пяти колесцовых пистолетов из бандольера на груди, и его острые зеленые глаза внимательно всмотрелись в снежную пелену перед нами. Глядя вниз вдоль реки на останки Авелина, я, честно говоря, не знал куда нам двигаться. Хорошо хоть мы были с наветренной стороны, и нежить не чувствовала нашего приближения. Врываться туда вслепую казалось полным безумием, но до наступления темноты оставалась лишь пара часов, и если мы намерены ввязаться в драку, нам следует начать, пока на нашей стороне тусклый дневной свет.

– Зачем сжигать дома? – пробормотала Диор. – Я думала, вампиры ненавидят огонь.

– Они испытывают к нему отвращение, – ответил я, набивая трубку.

– Холоднокровки не могут войти в дом без приглашения, парень, – сказал ей Лаклан. – Поэтому, когда они захватывают город, их рабы-мечники поджигают крыши. Представляешь, какой у людей выбор, да? Рискнуть покинуть убежище и погибнуть. Или остаться внутри и сгореть.

– Рабы-мечники? – Диор заморгала.

– Так мы называли их в Ордене, – ответил я. – Смертные солдаты на службе нежити. Как бы мрачно это ни звучало, есть люди, которые сражаются за вампиров, а не против них.

– Господи, почему? – ошеломленно спросила Диор.

– Некоторые присоединяются добровольно. Из жажды власти или по темному зову сердца. Другие – просто дураки, думают, что если их укусят, они будут жить вечно. Но большинство – простые пленники, которым предлагается выбор: стать рабом или едой.

Она в замешательстве покачала головой.

– Я скорее умру, чем стану служить этим ублюдкам.

– Большинство сказали бы то же самое, – вздохнул я. – Но правда в том, что никто на самом деле не знает, на что он способен, пока не окажется перед выбором. Встать на колени и глотать или сесть в клетку, чтобы тебя выебали вместе со всеми. Это, конечно, займет некоторое время, но холоднокровки очень хорошо справляются со своим делом. Страх – их клинок. Отчаяние – их плащ. И нет недостатка в людях, которые скормили бы своих сородичей волкам, если бы это избавило их от волчьих клыков.

Диор стиснула зубы, выдохнув пар на морозе.

– Я скорее умру.

– Но в том-то и дело, парень. – Лаклан взглянул на Диор, и на его изумрудно-зеленые глаза набежала тень. – Эти ублюдки тебя не убьют. Они оставят тебя в живых.

Диор осенила себя колесным знамением и поджала губы, оглянувшись на руины Авелина. Встретившись взглядом с Лакланом, я тяжело вздохнул, завязал воротник на лице и бросил ему пару запасных серебряных бомб.

– Хорошо, спускаемся вместе. Диор, держись рядом и будь готов бежать, если я прикажу. Если увидишь что-то, что движется, кричи. Или вопи. Как тебе больше нравится.

– Полагаю, это будет зависеть от того, каких оно размеров.

Лаклан усмехнулся, и мы поехали дальше, он рядом, а Диор позади. Авелин с каждым шагом становился все ближе и больше. Под копытами наших сосья хрустел снег, моя рука лежала на клинке, а сердце колотилось где-то в горле, пока мы приближались к тому, что осталось от убежища, построенного моими друзьями. Снег висел серой пеленой, в лица нам хлестал сильный ветер, и кровь застыла у меня в жилах, когда я наконец заметил движение сквозь снежную коловерть впереди.

– Подождите, – прошептал я, поднимая руку.

– Мать твою, чертова Дева, – выдохнул Лаклан. – Так я и знал.

Диор покачала головой, щурясь.

– Что это?

Я поднял подзорную трубу, и желудок у меня сжался, когда все ужасные опасения оправдались.

– Мясной фургон, – вздохнул я.

Он стоял на льду возле пирса Шато, запряженный четверкой норовистых лошадей. Тяжелая деревянная повозка, железные прутья которой поднимались из поддона, образуя большую ржавую клетку. Внутри томилось множество фигурок, и сердце у меня сжалось, когда я понял, что все они – дети, грязные, окровавленные, прижатые друг к другу, как рыбы в бочке. Я слышал плач, приглушенный завыванием ветра, ругательства и отрывистые лающие команды. Вокруг фургона работало еще несколько фигур, загоняя малышей внутрь под острием меча – дюжина солдат в темных доспехах, все здоровенные головорезы. Но за ними, шаркая по льду и глядя голодными глазами на перепуганных пленников, стояло по меньшей мере две дюжины порченых, бездушных, с мертвыми глазами.

Я набрал в грудь воздуха, собираясь предупредить Диор, чтобы она медленно отступала, но, как и следовало ожидать, Вседержитель воспользовался шансом и всунул свой член мне в ухо. В этот момент ветер сменился с западного на северный и теперь, завывая, дул нам в спину. Я заметил, как один из порченых напрягся – сгнивший старик в лохмотьях, голова которого немедленно повернулась в сторону Диор. Еще несколько мертвецов заметили нас, губы приоткрылись, обнажив острые зубы, и по их рядам прокатилось низкое шипение.

– Дерьмо, – прошипел Лаклан.

Все было именно так, как сказала Селин: мертводух, очевидно, не смог скрыть запах девушки. Когда среди солдат раздался крик, я мысленно бросил кости. Мы сумели бы сбежать, если бы захотели, – мчаться по льду верхом на лошади можно быстро, они бы нас не догнали. Но если на Авелин напала армия, то, похоже, это были ее остатки – несколько рабов-мечников и толпа порченых, которые очищали уже сдавшийся город от отбросов. Кроме того, я хотел знать, что случилось с Аароном и Батистом. Но самое главное – вид этих несчастных детей в клетке вызывал ярость. На меня нахлынули мрачные воспоминания о темных днях: днях крови и славы, священной войны и мрачных злодеяний, и скорбных труб, поющих над багряной поляной.

Раб поднял рог и протяжно затрубил, и этот звук висел в морозном воздухе, когда я взглянул на Лаклана.

– Потанцуем, брат?

Мой бывший ученик улыбнулся, положив руку на рукоять.

– Твоя спина. Мой клинок.

Эхо рога уже разносилось по берегам реки, и вскоре я услышал хрустевшие по снегу шаги. И, глядя сквозь пелену тумана и метели, я увидел их: три высококровки бок о бок выходят из ворот замка. И от этого зрелища волоски у меня на коже встали дыбом.

– Семеро чертовых мучеников…

Первым шагал парень, которому было лет семнадцать или около того, когда его убили. Уроженец Оссвея с мраморной кожей, его длинные ржаво-каштановые волосы обрамляли плоские глаза цвета кремния. Он был крупным и похожим на зверя, а носил меха, изодранный плащ, тяжелые сапоги и темную кольчугу. На лице у него виднелся кровавый отпечаток ладони, а двуручный меч у него в руках выглядел больше меня.

Второй холоднокровка был бородат и представлял собой гору мышц шести с половиной футов в высоту и почти столько же в ширину. Несмотря на холод, он не надел ничего, кроме килта и тяжелых сапог. В ручищах, огромных, как праздничные блюда, он сжимал боевой молот, способный разбить стену замка в щебень. Голова была выбрита и странным образом лишена ушей – только два куска плоти остались по обе стороны черепа.

По свежим дырам в их телах, по ненавидящим взглядам, которые они бросили в сторону Лаклана, я догадался, что эти двое и были теми, кто убил лошадь Лаклана. Но как бы устрашающе они ни выглядели, я удостоил каждого лишь беглым взглядом и уставился на монстра, шагающего между ними.

Это была женщина, очень высокая женщина. Широкоплечая. Дочь оссийских воинов с бледной, как иней, кожей и зелеными, цвета травы, глазами, как в те стародавние времена, когда еще светило солнце. Ее длинные медно-каштановые волосы были заплетены в косы убийцы, и она носила кожу и меха, увешанные украшениями из человеческих костей.

Кулаками она сжимала массивную кувалду из цельного железа, с головкой размером с детский гробик, выкованной в виде рычащего медведя. На поясе висело с полдюжины железных наручников, позвякивающих, когда она шагала к нам. Ее килт, возможно, когда-то пестрел цветами ее родного клана, но теперь он был черным с вышитыми медведями и сломанными щитами: символом крови Дивок. Тяжелой поступью она вышла из разрушенного замка в сопровождении страхолюда и безухой горы, и, когда я увидел ее, моя ярость уступила место холодной совершенной ненависти.

– Я думал, мы убили тебя, сука, – прошептал я.

– Ты их знаешь? – спросила Диор.

– Никогда не встречал этих двоих. – Я кивнул на пару, стоявшую по бокам от вампирши. – Но эту женщину зовут Киара Дивок. Мать-Волчица. Она совершала набеги, чтобы пополнять запасы для ферм в Трюрбале.

Диор вопросительно моргнула, когда я расстегнул плащ.

– Фермы-бойни, – объяснил Лаклан, раздеваясь до рубашки. – Неистовые построили их, когда пятнадцать лет назад осуществили первое вторжение в Оссвей. Они держали там своих пленников. Мужчин. Женщин. Детей.

– Зачем и…

– Чтобы съесть, Диор. – Я увидел, как расширились ее глаза, когда она поняла, что я имею в виду. – Людей держали как скот, чтобы утолить жажду армий Дивока. Серебряный орден освободил Трюрбале, когда мне было девятнадцать. Пиявки скармливали тела мертвецов своим пленникам, чтобы поддерживать в них жизнь. Сотни клеток. Тысячи людей. Я до сих пор чувствую эту гребаную вонь, когда закрываю глаза.

Я сердито зыркнул вниз по реке на Киару, и мои клыки удлинились.

– И эта чертова сука помогала заполнять их.

Судя по виду, Диор замутило, и она тяжело сглотнула. Я снова огляделся в поисках Селин, но не обнаружил никаких признаков ее присутствия в снежной пелене, продуваемой ветром. Соскользнув с Медведя, я спрятал снаряжение, затянул на обнаженной груди бандольер и взглянул на девушку.

– Давай отваливай. И побыстрее. Триста-четыреста футов вниз по реке. Дела у нас херовые, поэтому беги, Диор, беги.

– Габи, мне не нужны тв…

– Я понимаю, что тебе хочется проявить себя. Но Киара Дивок – монстр, за плечами которого сто лет кровавых убийств. А у тебя даже меча нет. Битвы надо уметь выбирать, Диор.

Я развернул Пони, несмотря на протест девочки, шлепнул сосья по крупу. Пони бросился бежать, Диор завизжала, изо всех сил ухватившись за гриву, а мы с Лакланом повернулись к врагу. Рядом с Киарой выстроилась дюжина рабов-мечников, но, учуяв Диор, порченые просто бросились вверх по реке к нам. Мою обнаженную кожу жгло ветром, но когда нежить приблизилась к нам, эгида вспыхнула ярче, и это давно забытое тепло принесло удивительное утешение: кроваво-красный свет пробивался сквозь льва у меня на груди, на руках светилось имя дочери, и все это смешивалось с серебряным пламенем бесстрашной веры Лаклана.

При виде этого свечения Киара подняла руку и взревела, приказывая порченым остановиться. Но повиновалась ей лишь половина монстров, остальные, не сбавляя темпа, бросились к нам. Я поднял Пьющую Пепел в мрачном приветствии, и эгида на мне запылала кровавым жаром. Лаклан начал стрелять – выстрел за выстрелом – из пары верных пистолетов. И когда нежить врезалась в нас, щурясь от нашего ослепительного сияния, мы с моим верным клинком начали танец, как в дни былой славы. От гнилых тел отлетали конечности, с плеч падали головы, из шей били фонтаны крови. А Пью в это время мурлыкала у меня в голове старую, горько-сладкую мелодию – детский стишок, который я пел Пейшенс, когда она была маленькой девочкой и, увидев страшный сон, просыпалась в темноте от страха.