– Без билета придется тебе другие ячейки окучивать!

Все расхохотались, и Ваньюй наконец смутился:

– Надо же подумать! Недостойный раб забрел в императорские покои! Ухожу, ухожу!

Он выскочил за дверь и на пороге столкнулся с кем-то из партийных.

– Хорошее дело! – обрушился на него Ваньюй. – Хотел Ваньюй посидеть на вашем собрании, да меня выставили вон! А когда Ваньюю недосуг, гоните на собрание! Ну, больше я на ваши собрания ни ногой, даже не зовите!

И в самом деле, с того дня Ваньюй не появлялся ни на одном собрании, а в ответ на требования явиться разражался гневной тирадой:

– Почему же вы меня с прошлого собрания прогнали? Видать, хорошие собрания у вас все вышли, осталась одна погань, тут вы и вспомнили о Ваньюе, тут и прибежали. Нет уж, размечтались!

После того злополучного собрания Ваньюй не упускал случая выказать свою обиду на партию. Как-то раз он помогал деревенским женщинам красить ткани, весь вспотел от радости и усердия. За работой говорили о том о сем, Ваньюй распустил хвост и наболтал лишнего. Говорит: вот у председателя Мао тоже борода не растет! Что скажете, похож наш председатель на третью бабушку Ван из Чжанцзяфани? Женщины рассмеялись, и Ваньюя понесло еще дальше, говорит: у меня дома висят сразу два портрета великого вождя, один я приладил у бадьи с рисом, другой – у отхожего ведра. Если вижу, что рис закончился, даю кормчему хорошую затрещину! Если отхожее ведро стоит пустое, грядки удобрять нечем, получай, кормчий, вторую затрещину!

Глядя, как женщины покатываются со смеху, Ваньюй совсем разошелся, говорит: на будущий год хочу в столицу съездить, потолковать с председателем Мао. Пусть расскажет, почему на заливном поле в Чацзыване сажают рис двойного посева, а урожай снимают всего раз в году?

Когда его слова дошли до начальства, в Мацяо прибежали ополченцы с винтовками, скрутили Ваньюя и доставили в коммуну. Спустя несколько дней он вернулся, причитая и охая, с заплывшим от синяков лицом.

– Что, Ваньюй, – спросили его деревенские, – ездил с инспекцией в коммуну?

Ваньюй криво усмехнулся, ощупывая побитое лицо:

– Начальство ко мне со всем почтением – не шибко наказали, не шибко.

Он хотел сказать, что кадровые работники коммуны учли его бедняцкое происхождение и оштрафовали всего на сто цзиней зерна.

С тех пор фраза «со всем почтением» (или «начальство ко мне со всем почтением») тоже стала в Мацяо крылатой – так говорят, когда человек пытается себя утешить, или когда начальство штрафует деревенских зерном. Если вас оштрафовали за какой-нибудь проступок, мацяосцы обязательно спросят: «Начальство сегодня со всем почтением?»

На первую репетицию Ваньюй явился одетым, как последний бедняк, в старой ватной куртке, подпоясанной соломенным жгутом, в съехавшей набок суконной шапке, в штанах с короткими штанинами, из которых торчали покрасневшие от холода голые ноги. В руках он держал бычий кнут – пришел на репетицию прямо с поля. Вид он при этом имел весьма недовольный, ворчал: вот еще выдумали, сначала запрещают петь подступы, теперь заставляют петь подступы, да ко всему прочему отправляют с подступами в уездный центр, словно Ваньюй не человек, а ночной горшок, захотели – вытащили из-под кровати, захотели – убрали. От начальника Хэ разве дождешься чего хорошего?

В действительности начальник Хэ, руководивший нашей коммуной, к выступлениям агитбригады никакого отношения не имел.

Ваньюй подошел ко мне и спросил с заговорщическим видом:

– Раз песни спяшные разрешили, значит, компартия наша того… – и он сделал жест, словно накрывает что-то рукой.

– Ты в своем уме? – Я сунул ему листок с текстом песни о весенней запашке. – Сегодня чтоб выучил, завтра будем прогонять, послезавтра поедем на смотр в коммуну.

Он битый час разглядывал иероглифы, потом схватил меня за рукав:

– Это что за подступ такой? Петь про мотыги? Про цапки? Про коромысла? Как землю навозом удобрять да как рис вымачивать?

Я не понял, чего он от меня хочет.

– Товарищ, мы и так в поле целыми днями этой чертовней занимаемся, а мне про нее со сцены петь? Честно тебе скажу, только подумаю про мотыги да коромысла, меня с души воротит. А тут – петь?

– А ты думал, о чем будешь петь? Согласен – оставайся, не согласен – возвращайся на работу!

– Ой-ей, не сердись так, товарищ!

Листок со словами он оставил себе.

Деревенские сильно преувеличивали его песенное мастерство, голос у Ваньюя в самом деле был звонкий и ясный, но звучал слишком резко и как-то деревянно, такое пение мало чем отличалось от женского визга, слушать его было все равно как слушать скрежет лезвия по черепице. Мне казалось, что носовые пазухи слушателей Ваньюя должны вибрировать и сокращаться, что песни его не льются в уши, а клинками вонзаются в ноздри, лбы и затылки. Мацяосцы не могли не чувствовать этих клинков, но все как один хвалили голос Ваньюя, только городским он был не по душе.

Еще меньше нам понравился костюм, который он выбрал для выступления: на следующую репетицию Ваньюй явился в старых кожаных туфлях, весьма довольный собой. К туфлям он подобрал плисовые брюки, а на нос нацепил очки. Работники уездного дома культуры, которые помогали нам ставить номер, согласились, что этот костюм никуда не годится: где это видано, чтобы крестьяне выходили на весеннюю запашку в господских одеждах? Нет, так дело не пойдет. Они посовещались и предложили Ваньюю выступать босиком, закатав штанины, на голову надеть треугольную шляпу доули, а на плечо закинуть мотыгу.

– Мотыгу? – удивился Ваньюй. – На кого же я буду похож? На булдыжника? Срамота какая!

– Много ты понимаешь, – сказали ему работники дома культуры. – Это искусство.

– Раз это искусство, давайте я сразу ведро с навозом на сцену вынесу!

Не окажись Бэньи в тот день на репетиции, их спор продолжался бы вечно. На самом деле Бэньи тоже считал, что мотыга не особенно украшает номер, но раз уж товарищи из уездного центра решили, что надо мотыгу, ему оставалось только согласиться.

– Говорят тебе взять мотыгу, вот и делай, как говорят! – орал он на Ваньюя. – Тверёзый, хуже борова! Все равно чем-то ведь надо руки занять? Не стоять же на сцене как истукан? Позу нужно принять!

Ваньюй поморгал, но с места не сдвинулся.

Разгорячившийся Бэньи вылез на сцену показать Ваньюю, как надо управляться с реквизитом: сначала оперся на мотыгу, потом забросил ее на левое плечо, потом перекинул на правое, чтобы Ваньюй как следует рассмотрел.

На следующих репетициях Ваньюй понуро стоял со своей мотыгой в сторонке. Он был заметно старше остальных артистов, потому и в общих разговорах почти не участвовал. А если кто из деревенских женщин заглядывал посмотреть на репетицию, Ваньюй страшно смущался и бормотал, морща лицо в кривой улыбке:

– Сестрица, не смотри, срамота одна!

Выступать в уездный центр он так и не поехал. Когда за агитбригадой прислали трактор, мы ждали Ваньюя битый час, но он будто под землю провалился. Потом наконец пришел, но без мотыги. Спросили, куда подевалась его мотыга, он только мялся в ответ, дескать, это пустяки, там на месте у кого-нибудь одолжусь. Бригадир говорит: это тебе не деревня, чтобы одалживаться. А если там не найдется подходящей? Бегом за мотыгой! Но Ваньюй сидел на месте, засунув руки в рукава, и придумывал новые отговорки. Было ясно, что он просто не может смириться с этой мотыгой и ни за что не хочет выходить с ней на сцену.

Пришлось бригадиру самому идти за реквизитом. Но когда он вернулся, Ваньюй уже сбежал.

На самом деле он ни разу не был в городе и очень ждал этой поездки. Загодя отмыл грязь с туфель, постирал штаны и рубаху – готовился. И однажды украдкой попросил, чтобы в городе я помог ему, если придется переходить через дорогу, – оказалось, он до смерти боится автомобилей. И против шпаны городской ему одному не сдюжить. А женщины в городе красивые – залюбуешься на них, так и потеряться недолго. Поэтому Ваньюй просил, чтобы в случае чего я пришел ему на выручку. Но в конце концов так никуда и не поехал – в своей борьбе с мотыгой он решил идти до конца. После Ваньюй объяснял, что никак не мог запомнить все эти подступы про навозные ямы, прополку сорняков, внесение удобрений и посадку риса: слова в голове путались, сердце заходилось от страха, и если бы он все-таки поехал тогда выступать, добром бы дело не кончилось. Он старался, еще как старался: и свиных мозгов себе сварил, и собачьих, и бычьих, но все без толку, вроде заучит несколько строчек, а потом снова сбивается на спяшные песенки. Так что пришлось ему скрепя сердце покинуть поле боя перед самым сражением.

За тот побег Бэньи оштрафовал его на пятьдесят цзиней зерна.

Выходит, нерадивый, беспечный Ваньюй мало в чем бывал так серьезен, как в пении подступов. На него мало в чем можно было положиться, и только спяшным песням Ваньюй оставался беззаветно предан. И поступил, как истинный мученик искусства: зная, что начальство устроит ему выволочку, оштрафует зерном и вычтет трудоединицы, Ваньюй все равно отказался от желанной поездки в город, потому что не смог принять искусства, в котором на сцену нужно выходить с мотыгой, искусства, в котором мужчине не дозволяется петь о женщинах.

△ Ли-гэ-ла́н
△ 哩咯啷

Однажды Ваньюй увидел, как каменолом Чжихуан смертным боем бьет свою жену, и бросился его урезонивать, говорит: прекрати, я тебя как друга прошу, прекрати. Чжихуан глянул на голое безбровое лицо Ваньюя, и у него едва дым из ноздрей не повалил, говорит: а ты какого хера тут взялся? Захочу – до смерти свою потаскуху забью, тебе какое дело? Ваньюй ему: культурнее надо быть – как-никак, в новом обществе живем, женщины – наши товарищи, а не груши для битья!

Они немного попрепирались, в конце концов Чжихуан говорит: ладно, раз тебе так жалко товарища женщину, пусть будет по-твоему. Стерпишь от меня три оплеухи – я ее больше не трону.

Телом Ваньюй был все равно как изнеженный барич и больше всего на свете боялся боли: укусит его пиявка – крик стоит на всю округу. Поэтому от слов Чжихуана спяшник побледнел, но решил довести доброе дело до конца, тем более что кругом уже толпился народ. Ваньюй собрал волю в кулак, зажмурился и крикнул срывающимся голосом: бей!

Ваньюй слишком переоценил свои силы, жмуриться было бесполезно. После первой же оплеухи он с громким воем повалился в придорожную канаву и битый час не мог подняться на ноги.

Чжихуан усмехнулся и пошел восвояси.

Ваньюй выбрался из канавы и приказал маячившему впереди силуэту: «Бей, бей еще!», но силуэт не сдвинулся с места, зато кругом послышался смех. Тут спяшник протер глаза, разглядел, что силуэт перед ним – никакой не Чжихуан, а веялка для зерна, и гневно прокричал в ворота Чжихуанова дома: «Куда же ты побежал, сынок? Иди сюда и дерись, если хватит духу! Волчье твое сердце, не держишь слова, ты должен мне еще две оплеухи, да ты… ты… скотина – вот кто!» Ваньюй опять просчитался, и его дерзкая речь не дошла до адресата: Чжихуан давно ушел на хребет.

Пошатываясь, Ваньюй возвращался домой.

– Что, мастер Вань, опять инспекцию проводил? – шутили деревенские, глядя на его испачканную одежду.

– Я жалобу на него подам, жалобу! – криво усмехался Ваньюй. – Народное правительство у власти, а наш дорогуша думает, я его кулаков испугался?

И добавил:

– Я любимчиков начальника Хэ не испугаюсь, пусть хоть на части меня режут!

Во всех своих неприятностях он винил начальника Хэ, всюду видел его коварные происки, и никто в деревне не понимал, чем начальник Хэ так ему так насолил, да и сам Ваньюй толком не мог этого объяснить.