Он привык получать тумаки, заступаясь за женщин. Но снова и снова, сам не зная зачем, лез в семейные драки и расплачивался за свое заступничество синяками и ссадинами, а порой – вырванными волосами и выбитыми зубами. Иные женщины, которых он пытался защитить, оказывались еще и недовольны, что спяшник лезет не в свое дело, и в запале принимались колотить кулаками по лысому черепу, пока муж наминал Ваньюю бока. Спяшник хоть и обижался, но зла на них не держал. Поговаривали, что у него с этими женщинами ли-гэ-лан, а он даже радовался таким разговорам.

Звукоподражание «ли-гэ-лан» используется для напева пятинотных народных мотивчиков, но в Мацяо этим словом называют еще влюбленных и вообще – любовь. Точнее сказать, «ли-гэ-лан» – любовь игривая, не самая серьезная и глубокая, о такой любви поются народные песенки под хуцинь^[41] – чувство на границе влюбленности и дружбы, которое бывает непросто облечь в слова. Именно поэтому для его обозначения приходится использовать зыбкое слово «ли-гэ-лан», сопряженное с самыми разными образами. Соитие на траве – это ли-гэ-лан. Шуточки между парнями и девушками – ли-гэ-лан. Я уверен, что, если показать мацяосцам, как городские танцуют бальные танцы или прогуливаются парочками по улице, они тоже определят увиденное как ли-гэ-лан – понятие, которое не поддается четкому описанию или анализу, но охватывает широкий спектр отношений между мужчиной и женщиной, не состоящих в браке.

В коллективном сознании Мацяо существует множество неясных областей, где царит первозданный хаос, и одной из таких областей можно считать ли-гэ-лан.

△ Драко́н
△ 龙

«Дракон» – бранное слово, обозначающее мужской половой орган. В мацяоских перепалках часто можно услышать:

– Дохлый ты дракон!

– Дракон туполобый, полюбуйтесь на него!

– Смотри куда прешь! Все ноги мне отдраконил!

Ваньюй тоже не чурался крепкого словца, но терпеть не мог, когда его называли драконом. Почему-то, услышав в свой адрес такое ругательство, он немедленно наливался краской, хватал первое, что под руку попадется, и бросался на обидчика хоть с камнем, хоть с мотыгой.

В последний раз я видел Ваньюя после возвращения из уездного центра – отнес ему мыла и пару женских носков, которые он просил привезти из города. Сын Ваньюя стоял во дворе и бдительно охранял дом, даже плюнул в меня, не желая пускать внутрь.

Я сказал, что пришел повидаться с его отцом. Скорее всего, Ваньюй услышал наш разговор: когда я шагнул к его постели, он вдруг отдернул рваный, почерневший от грязи полог и высунулся наружу:

– А чего меня видать? Ну, вот он я, гляди!

Это было ни капельки не смешно. Я насилу его узнал: лицо Ваньюя налилось желтизной и сделалось худым, словно щепка.

– Видишь, соскучился по тебе, даже занемог!

Это тоже было совсем не смешно.

Я спросил о его самочувствии, посокрушался, что он так и не съездил в город с концертом, не отведал мясных пирожков, которыми нас кормили в гостинице. Ваньюй отмахивался:

– Ишь, доброхот нашелся. Петь про сельхозработы? Галиматью про мотыги и отхожие ведра? Да это разве подступы?

И вздохнул: вот раньше были подступы так подступы, с самого Нового года по восьмое число третьего месяца никто не работал, народ целыми днями гулял да песни пел. Ходили с подступами из деревни в деревню, с одной горы на другую – вот это было веселье. Мальцы и девчата запевали гостевые подступы: садились друг напротив друга и начинали петь, а после каждого подступа двигали скамеечки на цунь ближе друг к другу, так что в конце скамеечки стояли вровень, а сопротивники сплетались руками, прижимались щекой к щеке, и пели подступы друг другу на ухо, и голоса их звучали тише комариного писка. Такие подступы назывались шептушками. Глаза Ваньюя радостно заблестели, он прищелкнул языком:

– А девчурки были – что твой бобовый сыр: беленькие, нежные, ущипнешь – из нее сок брызжет.

Спешить мне было некуда, и я попросил Ваньюя спеть какой-нибудь из «низовных» подступов, давно хотелось послушать. Сперва он смущенно отнекивался, потом принялся торговаться:

– А ну как меня прижмут за такое дело?

– Я тебе мыла с носками купил, а ты спеть отказываешься!

Тогда он бодро спрыгнул с кровати и закружил по комнате, прочищая горло и расправляя грудь. Я вдруг увидел перед собой совсем другого Ваньюя – отважного и бравого воина, глаза его горели, будто два фонаря, а все приметы болезни разом отступили.

Ваньюй начал петь, но я не успел разобрать и пары слов, как он замахал руками, схватился за край кровати и страшно закашлялся.

– Боюсь, не петь мне больше подступов, – выдавил из себя Ваньюй, вцепившись в мою руку своей холодной рукой.

– Нет, ты здорово поешь.

– Правда?

– Конечно, правда.

– Ты мне голову не морочь, говори как есть.

– Я и не морочу.

– Думаешь, голос еще вернется?

– Конечно, вернется.

– А ты откуда знаешь?

Я отпил воды из чашки.

Взгляд Ваньюя потух, он тяжело вздохнул и полез обратно под полог.

– Не петь мне больше подступов, не петь, а все начальник Хэ, злодейская душа…

И он опять принялся костерить начальника Хэ, который неизвестно в чем перед ним провинился. Я не знал, что на это ответить, и молча пил предложенную мне воду, делая вид, будто очень увлечен этим занятием.

Спустя несколько месяцев на окраине деревни послышался траурный грохот петард. Я пошел узнавать, что случилось, оказалось, это Ваньюй рассеялся (см. статью ^{«Рассеяться»}). Говорили, он умирал в одиночестве, и только на вторые сутки после смерти сосед Чжаоцин зашел и обнаружил в постели окоченевшее тело. Еще говорили, что во всем доме Ваньюя не осталось ни крошки съестного, только в кармане покойника нашли три конских боба – на другой день ему было бы нечего есть. Его единственного сына, мальчонку лет десяти, давно забрал к себе в деревню какой-то дядька по матери. Я видел, в какой нищете живет Ваньюй: стены его хибары были затканы паутиной, по полу катался утиный помет, в доме не было даже сундуков – все тряпье валялось кучей в старой колыбели, по которой скакали соседские цыплята. Говорили, из-за баб Ваньюй всю жизнь свою пустил коту под хвост, потому от него и жена ушла, а так хоть бы каши горячей поел перед смертью.

Ваньюй даже гроба себе не припас, в конце концов Бэньи пришлось отдать на похороны корзину зерна из своих закромов, еще корзину в качестве матпомощи выделила бригада, зерно сменяли на две еловых лесины и сколотили Ваньюю гроб.

По мацяоскому обычаю, под голову покойного сунули мешочек с рисом, в рот ему положили медяк. А как начали обряжать, Чжаоцин вдруг говорит:

– У него дракона нет…

Все обомлели.

– Правда!

– Правда нет, совсем!

Один за другим деревенские подходили к телу, и каждый с изумлением обнаруживал, что у Ваньюя в самом деле нет дракона – то есть полового члена.

К вечеру эта новость успела облететь всю деревню, женщины тоже удивленно перешептывались. Только дядюшка Ло не разделял общего недоумения, словно давно знал Ваньюеву тайну. Говорит: тут и гадать не надо, по нему сразу было видно, что евнух, почему иначе у него ни усов не росло, ни бровей? Еще дядюшке Ло рассказывали, будто лет двадцать назад Ваньюй вздумал докучать какой-то богатой красавице из Чанлэ, но не успел вовремя унести ноги. Муж той красавицы был грозою всего поселка, да к тому же «центральное правительство» поставило его во главу местного отряда миньтуаней^[42], и как Ваньюй ни умолял, обиженный муж отрезал ему дракона под самый корень.

Услышав этот рассказ, люди заохали, завздыхали. Вспомнили, как сильно Ваньюй старался угодить женщинам, как помогал им по хозяйству, как получал за них тумаки. И чего ради? Двадцать лет он слушал раскаты грома, даже не надеясь на дождь, двадцать лет кормил свинью, даже не помышляя попробовать мяса, да в своем ли он был уме? Всю жизнь себе поломал. Выходит, и сына Ваньюй растил чужого – теперь все вспомнили, что они были ни капельки не похожи.

Без Ваньюя деревня будто затихла, и подступы с улиц почти исчезли. Иногда послышится рядом знакомый голос, прислушаешься – а это ветер воет.

Похоронили Ваньюя на кладбище у подножия хребта. После я несколько раз навещал его, когда поднимался в горы за дровами. В день праздника Цинмин^[43] могила Ваньюя оказалась самой нарядной на всем кладбище, холмик был аккуратно прополот и усыпан пеплом от ритуальных денег, рядом догорали свечи и благовония, стоял целый строй чашек с жертвенным рисом. Я видел, как к его могиле стекаются женщины, некоторые лица были мне знакомы, других я прежде не встречал. Женщины приходили и из Мацяо, и из дальних деревень, с покрасневшими глазами они вставали у могилы Ваньюя и тихо всхлипывали. Никто не стыдился, не прятал своих слез, а одна толстуха из Чжанцзяфани и вовсе уселась на землю у могилы, хлопнула себя по ляжкам и заголосила, что Ваньюй – дружочек ее ненаглядный, дружок сердечный, всю жизнь провел в нищете и умер с тремя конскими бобами в кармане. Могила Ваньюя напоминала место стихийного женского митинга. Я еще удивился, как мацяосцы позволяют своим женам оплакивать чужого мужчину.

Фуча сказал, что все деревенские остались должны Ваньюю денег за работу, потому и помалкивают. Но я думаю, дело в другом. Мацяосцы знают, что Ваньюй был не вполне мужчиной и никаких шашней с их женами у него быть не могло, а значит, можно не беспокоиться, пускай себе плачут.

△ Драко́н (продолжение)
△ 龙 (续）

Драконов изображают с рогами, как у оленя, когтями, как у ястреба, телом как у змеи, головой, как у быка, усами, как у рака, зубами, как у тигра, мордой, как у лошади, чешуей, как у рыбы, и все эти приметы одинаково важны, ни одной нельзя пренебречь. Роспись с драконами встречается на стенах, зеркалах, колоннах и поперечных балках, резные драконы украшают изголовья кроватей, рядом обычно помещают волны и облака, соединяя в композиции сразу три начала: воду, небо и землю. Выходит, образ дракона не имеет отношения ни к представителям современной фауны, ни к древним динозаврам. Дракон – фантастическое существо, сплав всего многообразия животного мира в единый, обобщенный образ.

Дракон – всего лишь идея. Скрупулезно проработанный символ могущества и величия. Некоторые историки считают, что образ дракона появился в результате объединения тотемов различных древних племен, и эта версия выглядит вполне логичной.

И драконовы лодки получили такое название потому, что копировали облик дракона. Мы попали в Мацяо в разгар «культурной революции», и гонки на драконовых лодках, проходившие каждый год на Праздник начала лета, теперь были раскритикованы и упразднены как устаревший обычай. Лишь из рассказов деревенских я узнал, что в старые времена на эти гонки собирался народ со всей округи, деревни по берегам реки Ло боролись друг с другом за первенство, и члены проигравших команд сходили на сушу, обмотав головы собственными штанами, готовые к целому граду насмешек и оскорблений. Еще рассказывали, что в старые времена драконовы лодки семижды семь раз промазывались тунговым маслом – приступая к работе над такой лодкой, мастера непременно возжигали благовония и делали многочисленные приношения в храмах, а готовую лодку берегли пуще зеницы ока: не мочили под дождем, не оставляли на солнце и не спускали на воду без особой надобности, и лишь когда подходил день состязаний, молодые парни под бой барабанов несли ее на плечах к месту начала гонки. И даже если путь их лежал вдоль реки, все равно лодка должна была ехать на гребцах, а не гребцы на лодке.

Я спросил, к чему такие сложности.

Мне объяснили, что лодке надобно как следует набраться сил и не утомиться раньше времени.

Так в день праздника дракон снова превращается в обычного зверя, и сил у этого зверя, прямо скажем, немного.