Иероглиф «сладкий» обнажает слепоту мацяосцев во всем, что касается гастрономической культуры, отмечает границы их познаний в этой сфере. Но если как следует разобраться, у каждого из нас тоже найдется множество слепых пятен в самых разных областях. И границы между известным и неизвестным у разных людей всегда проходят в разных местах. Слабый огонек человеческого сознания не в силах осветить все уголки огромного мира. Даже сегодня большинство китайцев едва ли найдет антропологические отличия между народами, населяющими Западную, Восточную и Северную Европу, и едва ли сможет обозначить разницу между культурами Англии, Франции, Испании, Норвегии и Польши. Названия народов Европы остаются для нас лишенными смысла иероглифами из учебника, зачастую китайцы очень смутно представляют, какой тип лица, национальный костюм, язык и комплекс обычаев соответствует тому или иному европейскому этносу. Европейцу это покажется невероятным, точно так же, как нам кажется невероятным, что европейцы не способны отличить шанхайцев от кантонцев, а кантонцев от дунбэйцев. Поэтому в Китае всех белых называют или «лаоваями», или «людьми с Запада», как в Мацяо для обозначения всех приятных вкусов используют одно слово «сладкий». Разумеется, англичанам, французам, немцам или американцам, которые не желают быть подстриженными под одну гребенку, столь огульное обобщение может показаться просто смешным.

Точно так же большинство современных китайцев (в числе которых есть и экономисты) не делают почти никаких различий между американским, западноевропейским, шведским и японским капитализмом. Как не делают различий между капитализмом XVIII века, капитализмом XIX века, капитализмом первой половины XX века, капитализмом шестидесятых и капитализмом девяностых. Многим китайцам одного понятия «капитализм» вполне достаточно для описания мира и обоснования своих симпатий и антипатий.

Во время поездки в Штаты я прочел один антикоммунистический журнал и был немало удивлен тому, что политические вкусы его редакции застряли на уровне мацяоского «сладко». Например, сначала они критикуют коммунистов за то, что те извратили учение Маркса и предали марксизм, потом критикуют и сам марксизм (стало быть, в извращении и предательстве марксизма нет ничего дурного?); сначала разоблачают одних коммунистических деятелей за супружеские измены и внебрачных детей, потом высмеивают других коммунистических деятелей, подавлявших свою человеческую природу аскетизмом и воздержанием (стало быть, измены и внебрачные дети вполне соответствуют человеческой природе?). Редакция не видела путаницы в своих рассуждениях и пребывала в полной уверенности, что любой выпад против коммунизма – это похвально, это хорошо, это «сладко». И в том же самом журнале я прочел новость о китаянке по фамилии Чэнь, которая бежала из Хайнаня в Гонконг, объявив себя борцом с коммунистическим режимом, и моментально получила политическое убежище в одной европейской стране. Спустя несколько месяцев я встретился с сотрудником посольства этой страны, мне было до злости обидно, что их так легко одурачили. За обедом я рассказал, что знаком с этой самой госпожой Чэнь. В бытность свою на Хайнане она никогда не занималась политикой, зато организовала литературный конкурс под названием «Жаркий остров», собрала с молодых авторов по всему Китаю почти двести тысяч юаней оргвзносов, вильнула хвостом и сбежала в Гонконг, бросив в гостинице толстую стопку рукописей. Ей не удалось заманить меня в жюри своего конкурса, но это было уже не важно, потому что в газетном объявлении о приеме рукописей она перечислила с десяток самых известных на тот момент писателей, которых только смогла вспомнить: Маркеса, Кундеру, Льосу, – и кто бы мог подумать, все они входили в состав жюри, как будто госпожа Чэнь задумала вручать на Хайнане Нобелевскую премию по литературе.

Мой рассказ привел дипломата в некоторое замешательство. Наморщив лоб, он сказал: я допускаю, что она получила эти деньги обманом, что обман вышел весьма топорным, но ведь ее действия можно расценивать как своеобразный способ политической борьбы?

Говоря это, он отчаянно жестикулировал.

Я не смог продолжать разговор. Мне вовсе не хотелось менять политические взгляды моего собеседника. Любые последовательные и вместе с тем миролюбивые взгляды заслуживают уважения, хотя с ними можно соглашаться, а можно спорить. Я лишь ощутил себя в тупике. Как в Мацяо я не мог открыть местным глаза на разницу между всевозможными «коврижками», так и сейчас не мог объяснить своему собеседнику разницу между всевозможными китайскими «диссидентами». В этой непонятной и чужой для него стране денежная афера тоже выглядела вполне съедобной «коврижкой». Вот и все.

▲ Ио́дная тинкту́ра
▲ 碘酊

Китайцы часто придумывают обиходные названия для разных промышленных изделий. Я родился в городе и считал себя достаточно прогрессивным молодым человеком, но до приезда в Мацяо никогда не слышал словосочетания «иодная тинктура» – только «йод» или «настойка йода». Точно так же раствор бриллиантовой зелени я привычно называл зеленкой, перманганат калия – марганцовкой, гидрокарбонат натрия – содой, настойку валерианы – валерьянкой, аккумуляторы – батарейками, амперметр – счетчиком, а сигнал воздушной тревоги – сиреной.

В Мацяо я часто поправлял местных, когда они называли разные городские вещи по-деревенски. Например, городская площадь – она и есть площадь, а не «поляна» и уж точно не «гумно».

И я никак не ожидал, что все местные от мала до велика будут величать флакончики с йодом строгим термином «иодная тинктура». При этом они очень удивлялись, когда я называл их тинктуру невзрачным словом «йод». Даже тугая на ухо, подслеповатая мацяоская старуха говорила более наукообразно, чем я. Термин «иодная тинктура», произнесенный на мацяоском наречии, напоминал некий секретный шифр, который в обычное время хранится в тайне, и лишь при необходимости местные произносят его вслух, чтобы соединить Мацяо с далеким миром современной науки.

Я попытался выяснить, откуда в Мацяо появился этот термин. И ни одна из моих догадок не подтвердилась. В Мацяо никогда не было иностранных миссий (в больницах при миссиях могли использовать научные термины), здесь не квартировали крупные гарнизоны (мацяосцы могли услышать этот термин от кого-то из раненых), учителя все были из местных, получивших образование в уездном центре, если они и выбирались дальше, то только в Юэян или в Чанша, а там говорили «йод». В конце концов я выяснил, что появление «иодной тинктуры» в Мацяо связано с одним загадочным человеком.

Дядюшка Ло из нижнего гуна, потягивая бамбуковую трубку, рассказал мне про человека по имени Оглобля Си, который и принес в Мацяо иодную тинктуру.

△ Глухома́нь
△ 乡气

Про Оглоблю Си мне почти ничего не известно. Невозможно узнать, откуда пришел этот человек, кем он был до жизни в Мацяо, почему решил здесь поселиться. Неизвестно даже, как его звали: иероглиф си «чаяние» редко используется в качестве фамилии. Очевидцы вспоминают, что наружностью Оглобля отличался от местных: длинный заостренный подбородок, складчатые веки. Лишь много времени спустя я понял, какую важность представляют эти приметы.

Из всех рассказов об Оглобле Си мне удалось установить, что этот человек появился в Мацяо в тридцатые годы и прожил здесь не то десять, не то двадцать лет, а может, и того больше. С ним был старик, он помогал Оглобле со стиркой и стряпней, чистил клетки с птицами. Оглобля «городил глухомань», то есть изъяснялся на неизвестном в Мацяо наречии, так что его почти никто не понимал. Например, говорил «иодная тинктура». Или «глядеть» вместо «смотреть». Или «гульба» вместо «веселье». Еще он называл мыло «щелоком», и в конце концов это слово прижилось в Мацяо, а потом разошлось и дальше, на всю округу.

По словам вроде «щелок» и «тинктура» можно заключить, что этот человек учился западным наукам, по крайней мере, у него были определенные познания в химии. Еще рассказывали, будто он обожал есть змей, – в таком случае есть резон считать Оглоблю Си кантонцем, которые известны своим пристрастием к змеиному мясу.

В Мацяо о нем остались противоречивые воспоминания. Одни хвалили Оглоблю: первым делом разложил перед местными заморские снадобья, заморские ткани и заморские палочки (так в Мацяо называли спички), менял их на продукты и цену называл справедливую. А кто приносил змею, тому Оглобля на радостях отдавал товар почти даром. Еще Оглобля Си умел лечить разные хвори и даже принимал роды. Местные лекари дружно прозвали его шарлатаном, дескать, этот Си заморочил людям головы своими фокусами, а сам даже в триграммах багуа^[18] ни бельмеса не смыслит, пульса не умеет послушать, какой из него лекарь? И нутро у шарлатана насквозь ядовитое – а как иначе, если он даже щитомордниками не брезгует? Но скоро всем стала очевидна беспочвенность их нападок. Одна женщина из Чжанцзяфани никак не могла разродиться, каталась по полу от боли, ревела страшным зверем, всех лекарей и повитух распугала своим ревом, и до того дошло, что дядя роженицы решил сам покончить с этим делом – взял кухонный нож, наточил как следует и приготовился вспороть племяннице живот.

По счастью, Оглобля Си подоспел как раз вовремя: дядя уже примеривался ножом к животу, но тут услышал резкий окрик Оглобли да так и застыл на месте. А Оглобля выпроводил всех зевак за дверь, не спеша выпил чаю, намылил руки. И спустя пару часов в доме послышался плач младенца, а Оглобля Си так же неторопливо вышел из внутренней комнаты и снова уселся пить чай. Люди бросились в дом, смотрят – дитенок живой и с матерью все благополучно.

Спросили Оглоблю, как он так ловко принял роды, а он опять завел свою глухомань, ни слова не разобрать.

Дитенок рос здоровеньким, как начал говорить да бегать по деревне, родители велели ему пойти к Оглобле Си и отбить несколько земных поклонов. Судя по всему, Оглобля Си любил пащенят: привечал у себя и того дитенка, и всю его деревенскую компанию. Постепенно в речи пащенят тоже стала слышаться глухомань, а однажды они заявили, что змеятина страсть какая вкусная, и потребовали у родителей наловить им побольше змей.

В Мацяо никогда не ели змей. Деревенские были уверены, что змеи – злейшие твари в Поднебесной, что змеиное мясо озлобляет человеческую натуру, и всегда с ужасом смотрели, как Оглобля Си пьет сырую змеиную кровь и ест змеиные потроха. Посовещавшись между собой, они решили, что деревне такое соседство ничего хорошего не сулит. Родители запретили пащенятам подходить к дому Си – боялись, что Оглобля приучит их есть змеиное мясо. Пугали детей: видали Оглоблю Си? Он пащенятами торгует, в другой раз затолкает тебя в мешок и унесет на рынок продавать. Не видел разве, у него дома – целая гора мешков!

Пащенята морщили лбы, никакой горы мешков они не помнили, но лица у взрослых были до того серьезные, что больше никто не захаживал в гости к Оглобле, самое большее – бегали посмотреть издалека на его дом. Си радостно махал им с порога, но ближе подойти пащенята не смели.

Оглобля Си умел принимать роды – потому только мацяосцы не подожгли его дом и не выгнали их со стариком из деревни. Но добрых чувств к семейству Си никто не испытывал. Людям не нравилось, что Оглобля ленив: ноги его покрывала густая черная шерсть, а это верный признак ленивой натуры. Не нравилась его расточительность: некоторых своих птиц Оглобля кормил яйцами и сырым мясом. И совсем не нравилась мрачная рожа Оглобли: человек он был неприветливый и спесивый, даже к старшим не выказывал уважения – сесть не предложит, сигарету не вынесет, чаем не угостит. Чуть что – принимается распекать гостя, а если не понимаешь его тарабарщины, только хмыкает и уходит заниматься своими делами, бормоча под нос глухомань. Да с таким злющим видом – явно бранится! Думает, никто его не понимает, так можно людей хулить? Оглобля Си подарил слову «глухомань» явственное воплощение, и дело было не только в непонятном говоре – рядом с Оглоблей человеку становилось холодно, тревожно и неуютно, будто в глухом лесу. По его милости слово «глухомань», которое и прежде не означало ничего хорошего, стало звучать как настоящее ругательство, все чаще люди цедили его сквозь зубы. И отнюдь не лишним будет предположить, что именно из-за Оглобли мацяосцы стали так недоверчивы к чужакам.