– Вот уж позволь мне решать, где ты полезнее будешь, – фыркает Бая. – Сказала – здесь сиди, значит, здесь сидеть и будешь. Или забыл ты уже все слова свои красные? Меня ты должен слушаться, а не свои желания мне навязывать. Навязал уже одно – пора и успокоиться.

– Но если я правда…

Вран не видит, слышит: удаляется от него Бая быстро, не успевает он и договорить. На несколько хвостов волчьих в мгновение ока относится – и бьёт ему в глаза синева снега ночного на миг, когда Бая через другую дверь выскальзывает.

А затем всё вновь чёрным становится.

Разумеется, подскакивает тут же и Вран к двери этой – да только нащупывают его руки не дерево шершавое, а землю. Обычную землю, если бы такой тёплой не была.

Вран и другую дверь немедля проверяет, первую, – и её нет.

Вот это уже совсем увлекательно становится.

Нет, не могла, не могла Бая его вокруг пальца обвести, на веки вечные в этой темнице сырой… ну ладно, не такой уж и сырой… не могла она тут его навсегда запереть – без еды, без воды, только с теплом волшебным, из какого-то неизвестного источника исходящим. Не могла же? Зачем ей это? Уж тогда бы в лесу его бросила – просто и сердито, и смерть бы к нему быстрее пришла…

Вран сглатывает.

– Бая, – говорит он. Сводит горло от волнения, слова чуть ли не карканьем выходят. Вран откашливается – быстро, судорожно. – Бая! Бая!

Ни ответа, ни привета. Вран бьёт кулаком по земляной стене – больше от бессилия, чем с какой-то целью.

Надо думать о хорошем. Если бы уже проворачивали люты с кем такое, наверняка бы здесь следы этих несчастных остались – кости, по крайней мере… Да уж, очень хорошие мысли – о костях чужих… Может, и лежат они где-то здесь, в уголке укромном, непроглядном? Зрение-то Враново всё равно к темноте никак привыкнуть не может. Но разве люты так с гостями своими поступают? Не слышал Вран ни одной истории подобной, ни одного предупреждения: не связывайся с волколаками, не приставай к ним с просьбами своими, не любят они, когда навязчиво их о чём-то просят…

Только вот откуда взяться им, предупреждениям этим? От кого?

– Бая, – повторяет Вран упрямо, ногтями в землю впиваясь. – Ба…

Он резко замолкает: открывается снова отверстие прямоугольное, две головы в него просовываются: одна – спереди, вторая – за плечом у первой маячит.

Вран сразу в них тех двух юношей опознаёт, которые на холме с Баей заговорить пытались.

– Чего кричишь? – шепчет один из юношей. – Ты кто вообще?..

– Всё, хватит, – мигом его второй обрывает. – Тебе сказали: заткнись и стой. Что мы вообще сюда попёрл…

– Сам заткнись, – щерится первый. – Что он тут орёт, словно его железом пытают? Ну-ка, давай-ка…

– Сбрендил совсем? Нет, нет, не пойд…

Первый ловко второго за шиворот хватает, перед собой проталкивает – и сам внутрь к Врану заходит, а дверь так открытой и остаётся.

– Ты кто? – повторяет первый тем же громким шёпотом. – Что здесь делаешь? Беглый, что ли? А все остальные где?

Кто – беглый, откуда – беглый, что за «все остальные»? Много вопросов у Врана, но облегчения ещё больше: если пришли эти юноши странные сюда, значит, никто его заживо хоронить не собирается, значит, не в обычае лютов это всё-таки.

– А ты кто? – спрашивает Вран, чтобы время выиграть.

Похожи эти юноши чем-то друг на друга, и в то же время – разные совсем. Оба невысокие, крепкие, никакой стройной изящности Баи в них нет, никаких скул точёных – простые у них лица, но в целом приятные. Один на Врана голубыми глазами смотрит, другой – зелёными. У одного волосы светлые, отросшие, взъерошенными вихрами на лоб спадающие, второй тёмный, коротко остриженный, и как-то с дюжим подозрением Врана взглядом исподлобья сверлит. Явно не его это была затея сюда идти.

– Я?.. – озадаченно переспрашивает первый. – Ну Верен я, допустим. А что?

– Ты зачем ему своё имя…

– Кому верен?..

Улыбается первый юноша вдруг, и понимает Вран, что молод он совсем, хотя и в плечах широк уже. Лет четырнадцать-пятнадцать, не больше – а вот второй старше выглядит, может, оттого и подозрений у него больше.

– Имя у меня такое – Верен, – поясняет первый бесхитростно. – А это – Нерев, брат мой.

– Мать лесную, хватит именами нашими…

– В дозорные нас сегодня поставили, – хвастливо продолжает Верен, не обращая внимания на шипение брата. – В первый раз, между прочим. И сразу что-то началось – как знал, что спокойно не простоим. А ты из какого племени? Я что-то запах твой никак угадать не могу, издалека ты, что л…

– Да неужто не чувствуешь – не пахнет волком от него? – сердито перебивает его Нерев. – Человек это, навозом от него шмонит да молоком коровьим – что, думаешь, в скотоводы стаи дальние подались?

– Человек?.. – моргает Верен. – А зачем Бая сюда человека привела?..

– Откуда я…

– Ну и как это понимать?

Распахивается и вторая дверь, резко, словно пнули её, – и видит Вран Баю на пороге. Недалеко ушла, видимо. Может, и вообще никуда не уходила.

– Бая, – говорит Вран быстро, все слова её гневные опережая. – Я всё сделал, как ты сказала: спать лёг, спящим притворялся, но тут они пришли, и…

– Не спал он! – возмущённо хмурится Верен. – Звал тебя так, что вся граница ходуном ходила, я подумал, может, плохо ему, и проверить решил!

Бая сужает глаза. Снова этот взгляд её недобрый – снова Вран поражается, как многолика она может быть. Не весёлая девушка из леса перед ним уже стоит, а волчица настоящая, с которой все шутки плохи – вот только беда в том, что все втроём они уже пошутили, и не очень удачно.

Смотрит Бая на Верена, смотрит на Нерева. Ледяной этот взгляд, не укоризненный, не возмущённый – просто со свету тебя потихоньку выстуживающий. Ни слова она не говорит, но и не нужно ей это; Верен сглатывает, явно все свои оправдания куда подальше отправляя, Нерев сообразительнее оказывается: тут же пятится и Верена за собой утаскивает.

Хлоп – и как ни таращится Вран на дверь закрывшуюся, никуда она у него на глазах не испаряется.

– Я… – начинает он, на Баю покосившись.

– Ещё одно слово – и с деревьями говорить будешь, вдоволь наговориться сможешь, – прерывает его Бая. – Деревья тебя с удовольствием выслушают, терпеливые они – а у меня терпение на исходе.

Вран хочет было ей вслух ответить, но быстро спохватывается. Кивает только.

Кивает и Бая – и опять исчезает.

Вран без особой надежды в тьме кромешной к двери подходит, руку к ней протягивает.

Земля. Всё такая же тёплая.

Не знает Вран, что и думать по этому поводу. Но в одном уверен: Баю лучше не злить, и так она им не слишком довольна. Велела спать лечь, значит, хотя бы попробовать надо.

Никогда Вран ещё на земле голой заснуть не пытался – бывало, конечно, валялся на траве у реки, когда солнце уже с неба уходило, но это же совсем другое было. И вокруг ты оглядеться можешь, и встать всегда с травы этой, домой пойти да куда душа пожелает по дороге зайти – а здесь таким себя побаловать нельзя, назвался груздем – полезай в бочку, назвался волком урождённым – полезай, получается, в дыру какую-то, в холме вырытую, и не перечь.

Земля, впрочем, такой же тёплой оказывается, как и летом у реки – если глаза закрыть, то представить можно, что просто вечер глубокий уже, а тебе всё лень с места подниматься и двигаться куда-то. Бывало у Врана и такое – с последующими выволочками от старейшин, конечно.

Одна перчатка Вранова так на земле заснеженной возле холма и валяется – Вран о ней вспоминает, когда руку под голову подкладывает. Барабанит пальцами по земле задумчиво – и те как-то сами собой к поясу тянутся, который Бая на нём оставила.

Мягкий пояс этот, кожа хорошо выделана, искусно. Проводит по ней Вран подушечками и вдруг на пряжку натыкается. Большую, явно очертаниями своими во что-то определённое складывающуюся. Ощупывает Вран пряжку внимательнее, угадывает очертания – и улыбается.

Волк. Ну конечно. Кто ещё может на поясе Баи быть?

Глава 4
Договор

Дрёма вязкая Врана быстро в объятья свои затягивает, тяжесть стремительно на всё тело наваливается, к земле пригвождая, но толком забыться не позволяя.

Беспокойно Вран спит. Спит – и понять не может, сон ли это или чудится ему что-то от дня непростого.

Кажется Врану, всю ночь кажется: разговаривает с ним кто-то.

Только вот кто, никак Вран не смекнёт.

– Перчатку ты свою обронил, – шелестит у его уха голос женский, не то девичий, не то старушечий – смешивается всё в этом голосе и звонкость юности, и дрожь старости. – Перчатку я тебе твою принесла. Хорошая перчаточка, красивая. На такую перчаточку грех не посмотреть. Что же не глядишь ты? Что же очи свои не откроешь? Ты посмотри, посмотри: я её узорами расшила, мехом оточила, чтобы тепло тебе было да приятно. Любишь подарки ты? Любишь, любишь, кто же их не любит. И поговорить ты любишь – слышала я, как говоришь ты, нравится мне слог твой, ладно ты слова складываешь. Сложи и мне что-нибудь – а я тебе перчаточку отдам.

Тяжёлое тело у Врана, но веки удивительно лёгкие – и язык с губами ничего не сковывает. Так и хочется глаза распахнуть, проморгаться, морок ночной от себя отогнать, может, слова какие верные прошептать, за нож под подушкой, что с младенчества там лежит, от нечисток защищая, успокаивающе схватиться…

Нож…

Оставил свой нож Вран дома, забыл о нём совсем. Как из леса после первой встречи с Баей вернулся, взбудораженный, ни о чём, кроме волколаков, думать не способный, засунул нож этот под подушку обратно – да и вылетел он у него из головы на сутки целые, хотя никогда раньше Вран с ним не расставался. Отец сам этот нож сделал, особенный нож, на рукояти – голова волка, грубоватая, и на волка-то не похожая, но зато отцовскими руками выкованная, хоть и не искусен был отец в деле кузнецком. Но всех сыновей своих ножами одарил.

– Ножик хочешь? – мурлычут Врану на ухо хрипловато. – Вижу, вижу, прекрасный ножик – но больно далеко. Я бы с радостью за ним сходила – ты только попроси. Ты скажи: иди, подруга, за ножиком моим в хату мою, в дом мой, иди, да, может, себе чего пригляди. Покажи мне дом свой ещё раз. Дивный домик, крепкий, деревянный – давно я в таких домиках не была…

Гладит Врана что-то по голове – не то ногти неряшливые, длинные, нестриженные, не то просто коряга, из-под земляной стены холма торчащая. Ворочается Вран, жарко ему, воздух уже не тёплым – спёртым становится, затхлость какая-то в нём чувствуется, ветерок несвежий, больно на зловонное дыхание похожий. Ворочается Вран и понять не может: правда ли тело его хоть как-то движется или это тоже кажется ему? Не страшно Врану почему-то, не жутко, не боязно – как бояться того, что то ли есть, то ли нет? Как бояться не сна, не яви – чего-то промеж них, предложения тебе в уши шепчущего и исчезающего вместе с шёпотом своим через мгновение, как и не было его?

– Тонкие пальцы, длинные… – Теперь уже по руке его что-то скользит, кожу нежно поцарапывая. – Не грубые совсем. Работаешь мало, работать не любишь? И правильно – пусть работают те, кто при свете дня родился, а ночным такого не нужно, ночные для других вещей созданы. А перчаточка-то как влитая сядет – неужто примерить её не желаешь, неужто увидеть её не хочешь? Холодно здесь, замёрзнешь ты, не чувствуешь – снег идёт?

«Какой ещё снег?» – чуть не спрашивает Вран: удушающая жара продолжает его с ума сводить, стекает пот струйками по спине и по лбу, только и руки он поднять не может, чтобы вытереться хотя бы.

– Снег тебя уже наполовину укрыл, милый, – оживляется голос, и становится отчётливее в нём хрипотца возбуждённая, предвкушающая. – В овраге ты лесном лежишь, а я тебя тут и нашла. Завела тебя волчица твоя далеко-далеко, голову тебе задурила, мысли твои перепутала – а я тебя нашла, помочь тебе хочу. Такому молодцу как не помочь? Ох, туча какая надвигается – с ног до головы тебя снегом засыплет, околеешь ты здесь, замёрзнешь до смерти, ты только посмотри…