Что за бред она несёт? Какой снег, какие тучи? Раскрыть Врану глаза раздражённо хочется, на «овраг» этот посмотреть – и глазам-то раскрыться совсем не сложно, не то что рукой пошевелить или головой, и хоть оглядеться Врану до судорог охота, но…

Теребят эти не то ногти его, не то коряги лесные дальше, ниже – спать-то он прямо так завалился, ни тулуп, Баей во время её обряда распахнутый, не поправил, ни штаны обратно в сапоги не заправил, и ощупывают его эти прикосновения колкие, изучают. По рукаву тулупа пробегают, по рубахе шерстяной скользят, до пояса Баи добираются, его процарапывают – и вдруг в сторону отшатываются, на пряжку железную наткнувшись.

– Снять бы тебе это, да поскорее, – далёкий теперь голос замечает. – В жару такую разве в тулупах да рубахах шерстяных ходят? Зажаришься ведь, в жару собственном задохнёшься, лето на дворе, уснул ты под лучами полуденными, а от такого и умереть недолго…

«Лето? Только что зима же у тебя была», – вновь почти вылетает из Врана, но тут новая странность происходит: лёгкими-лёгкими его руки становятся, невесомыми почти, словно приглашают его, разрешают ему: давай, можно, можно, стяни ты пояс этот глупый, ненужный тебе совсем, только тулуп на тебе такой же бесполезный держащий.

Сказала Бая ему: не разговаривай ни с кем, ни на какие вопросы не отвечай, мол, донимать тебя не станут, в покое оставят. И вот это – «донимать не станут», так это у местных называется? Вран-то простодушно полагал, что о лютах Бая речь вела, их в виду имела, Верена этого с Неревом, например, – а она, оказывается, к нечистке его в гости запихнула?

Возмущается Вран, но чуть-чуть, лениво – слишком сильно его под себя истома горячая подминает, никаким чувствам места не оставляет. Только глазам, губам да рукам теперь волю даёт.

– Лето быстро зиму сменяет, моргнуть не успеешь, как год пройдёт, – объясняет ему голос услужливо и громче уже: снова приблизилось. – Зимой под снегом полежал, весной водицей залило, летом солнце подкоптило – лежишь уже тут, бедный, месяц за месяцем идёт, солнце с луной местами меняются, а тело твоё гниёт, гниёт, гниёт… Бедные руки твои, бедные пальцы твои – во что превратились, костьми белыми стали, а кости эти посерели, скоро совсем уж лес тебя заберёт, да не волком по нему бегать будешь, а мертвецом злым, потерянным – потерял ты свою перчаточку, а я тебе её принесла, ты возьми её, возьми…

Гладят руку Врана ногти острые, уже не так ласково гладят – требовательно, с нажимом, почти в кожу его впиваясь.

– Возьми перчатку, – цедит голос. – Возьми перчатку! Ужели думаешь, мамка я твоя, чтобы всю ночь тебя упрашивать? Плачет по тебе мамка, глаз не смыкает, высохла вся, ножик твой в руках крутит – возьми перчатку, меня поблагодари, да домой к тебе пойдём, мамку твою утешим. Единственного сына потеряла, мучается, места себе найти не может – сына единственного надо вернуть…

«Не единственный я сын», – вяло думает Вран.

Нечто совсем в бешенство приходит:

– Онемел ты, что ли? Коли есть тебе что сказать мне, так скажи, а не с мыслями своими разговаривай! Тут я, здесь я, Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать! Зайцем ты, говорил, стать хочешь? Или хорём острозубым? Ответь Бае с матерью её, ждать нас не заставляй!

Зайцы, хори, Бая с какой-то матерью, которая почему-то должна судьбу Врана решать… Голос и впрямь на голос Баи похож становится, да только не трогает это Врана уже: совсем уж он чушь городит, совсем в склочно-крикливый превращается – не верит Вран, что способна Бая таким голосом на него визжать.

– Ах так? – зло выплёвывает нечто, и дёргается Вран от боли: ногти, нет – когти, когти настоящие в его руку впиваются и кожу злобно раздирают. – Не говорит так, значит, Бая? А что ты знаешь о Бае? В глаза её заглядываешься, волос её запах вдыхаешь – осмелишься ли всё это при муже её повторить? Третьего волчонка от него уже родила, сильного волчонка, складного, век в лесу волком свободным проживёт, а не гнить там будет, как…

Руки Врана всё ещё легки – этим Вран и пользуется. Выкручивает руку, выгибает кисть стремительно – и вслепую пряжкой железной в сторону голоса тычет, лишь бы не слышать больше тарабарщины этой бессмысленной.

Шипит голос, снова его куда-то от Врана отбрасывает – и ещё большая тяжесть на Врана рушится, ещё больший жар по телу его разливается, и кажется Врану, что горят глаза его, грудь горит, что выжжет это нечто его сейчас дотла, если Вран нужное ему не выполнит – но Вран лишь упрямо зубы стискивает и глаза крепче зажмуривает.

И внезапно в настоящий сон проваливается.

– Как у себя дома развалился, – презрительно говорит голос вдруг.

Вран вздрагивает, едва глаза от неожиданности не открывая, но вовремя спохватывается.

Гудит голова, отвратительно рубаха со штанами к телу прилипли, как после затянувшегося кошмара в летнюю ночь – да только ночь зимней была. Ерошит волосы ветерок свежий, морозный, на веки как будто свет дневной падает. Изменило нечто свой подход явно: не жаром его брать теперь решило, а прохладой блаженной, солнцем несуществующим дразнить, да и голос поменяло: не женский он теперь, мужской, молодой, но какой-то… неприятный. Сразу он Врану по душе не приходится. Чем-то голос Ратко напоминает.

– Хоть бы оделся, – добавляет голос ещё недовольнее. – Или род людской сейчас таким не заморачивается?

Понятно – старая песня о главном. Сейчас «перчаточку» предлагать начнёт.

– Шапка набекрень, штаны из сапог торчат, пряжку твою всю обляпал, – не успокаивается голос. – Где ты его откопала? Такое даже в болото не пустят, там у всех одежде под сотню лет, а всё равно приличней…

– Достаточно, – вдруг холодно его другой голос прерывает. Женский, постарше, но не старушечий.

Вот это уже что-то новенькое. В два горла нечистка запела или подружка к ней пришла?

– Вран, – добавляется третий голос: Баи. Как будто. – Вставай.

Нет, не купится на это Вран, хотя и хотел бы. Из предыдущих приключений живым вышел, было бы неплохо и дальше так продолжать. Молчит Вран, ни единой мышцей не шевелит, даже дышать реже старается – может, разочаруется в нём нечто окончательно, плюнет да уйдёт со всеми своими ухищрениями.

– Вран, – повторяет голос Баи.

Слышит Вран шаги, землёй приглушённые, слышит лёгкий шорох рубахи – словно рядом с ним Бая на носочки присаживается. Касаются пальцы чьи-то плеча Вранового, встряхивают легонько.

Вран упорно глаза закрытыми держит.

– Не очень-то он разговаривать с нами хочет, – фыркает неприятный голос.

– Не хочет, – задумчиво подтверждает Бая. – И правильно – я же ему именно это и наказала. Ночь закончилась, Вран из Сухолесья. Это я. Смотри.

И чувствует Вран внезапно, что к пряжке железной кто-то притрагивается – и не отдёргивается.

Ладно.

Вран осторожно один глаз приоткрывает.

Удивительно – но правда Бая перед ним сидит.

И правда одна из дверей, та, через которую выходила она, открыта, и гонит ветерок утренний по земле мелкий снег, и стоят в проёме прямоугольном несколько людей – новых, не Верен с Неревом, не видел их всех раньше Вран.

– Вставай, Вран, – вновь Бая спокойно произносит, руку ему протягивая. – Говорить с тобой пришли.

Вран промаргивается, воздух морозный жадно глотая. На плечах Баи плащ лежит, тёплый, из чёрной кожи дублёной, узорами расшитый – никогда Вран таких плащей до этого не встречал, даже на менялах из деревень особо крупных, где ремесленники через одного расплодились. Такие же плащи и на всех остальных красуются, только цветами различаются: на ком-то – чёрные, как у Баи, на ком-то – более для глаза привычные, серые, коричневые.

Бая незаметно в бок его пинает. «Ну что ты медлишь?» – мелькает на мгновение в её глазах, хотя лицо спокойным и непроницаемым остаётся.

Вран спохватывается. Поспешно за руку её хватается, позволяет Бае себя на ноги вздёрнуть – и едва сдерживается, чтобы не отшатнуться ошарашенно, когда к своей руке приглядывается.

Вся тыльная сторона ладони покрыта царапинами красными, неглубокими, но частыми-частыми.

– Приходила всё-таки, – выдыхает Вран.

– Кто приходил? – спрашивает тот самый холодный женский голос.

И видит Вран, кому этот голос принадлежит.

И дар речи на какое-то время теряет.

Стоит у двери деревянной и грубой двойница Баи настоящая, только старше гораздо. Те же глаза тёмные, раскосые немного, но без нежной поволоки – прямой, пронзительный, проницательный этот взгляд, какой у Баи порой бывал, когда уж слишком Вран её доводил. Те же волосы тёмные, ничем не собранные, до пояса доходящие, то же лицо тонкое, умное – и вспоминает Вран вдруг слова нечистки ночной: «Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать».

Да быть того не может.

Вран быстро по остальным глазами пробегает. По правую руку от женщины – девушка, юная совсем, даже Баи младше; не так она уже на Баю похожа, губы у неё больше и пухлее, глаза светлее и круглее, кожа тоже не такая смуглая – вот такую девушку Вран легко мог бы в деревне своей представить, не чужеземная она уже, хотя всё же слишком для деревенских хороша. По левую руку – парень молодой, сложенный неплохо, только уши уж больно в стороны торчат. А лицо… впервые Вран и вправду здесь в лице что-то звериное видит, волчье: хищное это лицо, скулы резкие и выраженные, челюсть широкая, но тоже острая; и самое главное – глаза. Голубые, прозрачные почти, как ручей весенний, из-под снега пробившийся, только на ручей смотришь – и улыбнуться хочется, а от этого – лишь отвернуться поскорее, так недобро на тебя эти глаза глядят.

Третий, за спиной женщины стоящий, и вовсе великан какой-то. Вран за всю жизнь таких не встречал: под сажень высотой, на две головы Врана выше, макушка круглая – лысая-лысая, как яйцо куриное. Но улыбается этот великан Врану почему-то добродушно, ожидающе. Почти ободряюще.

Никак он здесь главный – единственный мужчина, по возрасту подходящий, ещё и причёска такая… своеобразная. Сразу видно – чтобы выделиться. У парня-то волосы обычные самые, отросшие чуть, совсем как у Врана.

– Так кто приходил? – повторяет женщина, очень знакомо голову набок склоняя.

Врану бы вдох сделать сейчас сильный, глубокий, чтобы успокоиться немного, мысли в порядок привести, да нельзя – заметят. Ещё за слабого примут, растерявшегося – а это ему ни к чему.

– Доброе утро, хозяева, – говорит он почтительно. – Знакомиться со мной этой ночью приходили, пообщаться хотели, очень огорчены были тем, что не стал я беседу вести – мне и жаль было неч… человека хорошего обижать, но сказали мне строго: спящим притворись. Кто такой я, чтобы воле сер… волчьей противиться?

– Спящим, значит, притворялся, – задумчиво произносит женщина. – А спящие разве способны во сне за пояса хвататься и друзей хозяйских железом прижигать? Это тебе тоже, должно быть, посоветовали?

«Друзей»?..

Это чудовище ночное, Врану песни проклятые на уши сипевшее, друг местный?

– Не советовали, хозяйка, – качает головой он покладисто. – Очень жаль мне, если неудобства я какие подруге вашей причинил – показалось мне, что не слишком дружелюбно она ко мне настроена, вот и…

– К тебе-то понятно, что недружелюбно, – прерывает его парень, презрительно морщась. – И так ты решил её дружбу завоевать? Люд…

– Достаточно, – говорит женщина ещё раз – и опять парень замолкает мигом, только Врана продолжает взглядом неприязненным сверлить.

Вран то и дело на мужчину огромного поглядывает, но молчит тот, ни слова не роняет, всё улыбается и улыбается из-за спины женской, как приклеилась эта улыбка к его губам. Бая и вовсе на Врана не смотрит – потолок земляной разглядывает, губу закусив. Будто тоже улыбку прячет. Приободряет это Врана немного – разве стала бы Бая улыбаться, если бы совсем ошибку непоправимую он совершил?