– Не так уж много помогал, если честно, – признаёт он. – Но ты тоже мне честно скажи: много ли в тебе желания помогать тому человеку будет, который до этого на смех тебя поднимал да над несчастьями твоими злорадствовал? Вас у нас любят, вас за серых принимают, а серым у нас поклоняются, покровителями своими считают, коли что хорошее серый человеку сделает – так тут же сказания об этом слагают, гордятся этим. А будет ли кто сказания о Вране из Сухолесья рассказывать, который ему руку помощи протянул? Не думаю.

Бая склоняет голову набок.

– Не очень хороший ход мыслей у тебя, Вран, – говорит она. – Помогать не за восхваления надо: если бы вы нас ненавидели, стрелами бы в нас метили да копьями, всё равно не поводом это было бы ребёнка заблудшего в лесу оставлять или к пруду его с русалкой сердитой подпускать. Если славы ты хочешь, не получишь ты её у нас, все волки у людей в одного сливаются, и никто уж разбираться не будет, кто его в час трудный на верный путь направил – Бая, Вран, лют, волк настоящий… Все едины мы для вас.

– Мне не слава нужна, – возражает Вран мгновенно. – Не то ты в словах моих услышала. Может, и ищу я признания, с этим спорить не буду – но от своих признания, а не от чужих. Не хочу я под дудки скучные плясать, себя ломать, чтобы в деревне на меня наконец с уважением смотреть начали – не моё это, всю жизнь под откос пускать, чтобы в конце оглянуться и понять – а зачем всё это делал-то? И мёд я готов собирать, и вокруг костров прыгать, и любую работу выполнять, и любую помощь оказывать – но с теми, кто ценить меня будет, и для тех, кого я ценить буду. Такая уж мечта моя – думал, что несбыточная, но вот же она, прямо передо мной стоит. Дай мне шанс, Бая. Один шанс всего лишь. Клянусь, если не примут меня твои, если решат, что не подхожу я им, если назад меня отправить захотят, так я туда и отправлюсь сразу же, ни тебя, ни их смущать не буду. Права ты, может, действительно я надумал себе что-то, может, послали мой дух хозяева в тело это, чтобы я жизнь свою в общине прожил – но зачем тогда тебя ко мне послали? Зачем встречу нашу устроили, зачем увидела ты меня вчера, зачем из леса ко мне вышла? Не бывает таких совпадений, не верю я в них.

Кажется, удалось ему наконец словами своими Баю тронуть. Ещё задумчивее она становится. Глаза её Врана чуть ли не насквозь прожигают, внимательно на него смотрят, проницательно – словно не Бая, а волчица с тотема ожившая на него сейчас глядит, всю душу, все тайны его знает.

– А как же семья твоя, Вран? – спрашивает Бая негромко. – Род твой, отец твой, мать твоя, братья с сёстрами твои? Друзья твои, может? Неужто от них так легко отречься тебе?

Хороший вопрос – хороший и опасный даже. Умеет Бая вопросы задавать.

– Семья моя давно уж мне радоваться перестала, – так же негромко отвечает Вран. – И братья с сёстрами мои больше её радуют, чем я. Вздохнут они все спокойно, если я из их жизни исчезну вдруг. Погорюют, конечно, немного, но всем на благо это пойдёт.

– Больно уверенно ты за других говоришь, – замечает Бая. – От чувств расстроенных всегда кажется, что…

– Ну и что же ты мне предлагаешь – назад воротиться, всю деревню опросить, кто плакать по мне всю жизнь будет, а кому и двух дней хватит? – перебивает её Вран с лёгким раздражением. – Как же мне за них не говорить, если их здесь нет? А если и были бы, то вряд ли правду бы сказали – какая мать признаться захочет, что опостылел ей ребёнок собственный?

– А уверен ли ты, что матери вообще может её дитя опостылеть?

– Бая, я в таких тонкостях общемировых не разбираюсь, – вздыхает Вран. – Не могу я за всех матерей на свете отвечать, только за свою отвечу: не таким ударом это для неё будет, как ты думаешь. Сёстры мои младшие подрастают, мужей им приглядывать пора; братья старшие мои уже семьи свои создают, скоро у самих дети появятся. Много радости у матери будет, много забот у неё сейчас, есть ей чем заняться, а не слёзы по мне до смерти проливать. Так что, возьмёшь ты меня с собой или нет?

Бая тоже вздыхает. Тяжело-тяжело.

– Умеешь ты зубы заговаривать, Вран из Сухолесья, – говорит она. – Этого у тебя не отнять. Не мне решать, останешься ты с нами или нет, я тебе уже говорила. Не надейся ни на что особо.

– То есть… – у Врана от неожиданности голос проседает, – …то есть, согласна ты?..

– Согласна… «шанс» тебе дать, о котором ты так просил, – отвечает Бая. – Одну лишь возможность. Приведу я тебя к нам, если так этого хочешь, а дальше уже всё от тебя зависеть буд…

Вран с чувствами собственными не справляется – слишком яркие чувства эти, жаркие, вспыхивают в нём огнём живым и мгновенным, всё нутро спалить грозят. Бая растерянно осекается: подлетает к ней Вран, хватает за руки, к себе притягивает и…

…и соображает: не девка это деревенская, вряд ли горячие поцелуи хоть в щёку, хоть в губы красные оценит. Девки деревенские от такого алеют да хихикают, от себя ладонями отталкивают, а взглядами назад тянут – а вот Бая едва ли так делать будет.

– Гм… Спасибо тебе, Бая, – смущённо говорит Вран. – Век этого не забуду.

– Век сначала прожить надо, – отвечает Бая, странно как-то в глаза ему глядя.

– Да, – говорит Вран. – Это точно.

Никогда ещё он так близко к Бае не стоял – и ворожба её неведомая, чары её волчьи, кажется, от близости такой сильнее становятся только: чудится Врану, что видит он в глазах её отблески янтарные, что чувствует он от волос её запах чудной, не зимний совсем – летний; пахнет от Баи травами душистыми, ягодами сладкими, но с кислинкой, и ведёт от этого запаха и взгляда странного у Врана голову, и ведёт, ведёт, ведёт…

– В моих глазах проход в мой дом не откроется, Вран из Сухолесья, – насмешливо говорит Бая. – Спешить нам надо, если до рассвета хотим ко мне попасть. А я бы на твоём месте очень этого хотела – хоть времени мне немного выгадаем, чтобы я с главой переговорить успела.

– Да, – повторяет Вран, моргая и приходя в себя. – Да, конечно. Сделаем всё в лучшем виде, Бая. Я быстро хожу, какой там рассвет – до сумерек утренних управимся.

Бая смотрит на него с лёгким сомнением, но ничего не говорит.

И из рук его почему-то опять не вырывается – второй раз уже.

– Дай мне руку, – почти шепчет Бая, поворачиваясь.

– Что?.. – рассеянно Вран переспрашивает.

Он уже и забыл, что за Баей следует, а не сам по лесу бродит – так долго они идут, так молчаливо, так быстро. Одно дерево другим сменяется, один сугроб в другой перетекает, один хруст их шагов слышится да дыхание Врана прерывистое. Безветренно в лесу, даже снег с неба не падает, да всё равно кровь в жилах от холода стынет – ног Вран уже почти не чувствует, как инородное что-то внизу туловища движется, одной волей ведомое. Пальцы Врана тоже замёрзли уже, никакие перчатки не спасают, никакие разминания – а Бая ни слова ни роняет, по-прежнему вперёд птицей резвой летит, птицей дикой и ко всем этим условиям привычной. Улетают птицы обычно на зиму в края тёплые, в земли, для живых недоступные – и выходят, видимо, на смену им другие птицы, птицы волчьи, птицы зимние. Этим птицам никакие морозы не страшны – Бая будто в них и родилась, из них и вышла, и они – часть её, а она – их.

Вот такие мысли нелепые всё это время в голове Врана и роятся.

– Руку мне, говорю, дай, – нетерпеливо повторяет Бая. – Да не в перчатке, зачем мне твоя перчатка? Её я, что ли, в дом свой приглашать должна?

Вран наконец соображает, чего от него хотят, и торопливо перчатку зубами с правой руки стаскивает, ладонь Бае протягивая.

Тёплая у Баи ладонь, до боли тёплая – Вран морщится, когда тепло это колючими иголками его коже передаваться начинает.

А Бая только руку его крепко сжимает и говорит:

– Со мной.

И падает перчатка у Врана из зубов.

Потому что лес перед его глазами вдруг с ума сходить начинает, с ног на голову переворачиваясь.

Дрожит воздух морозный, рябит – и отступают в стороны деревья, непроницаемым узором в дикую чащу сросшиеся, и тают на глазах сугробы, до середины стволов доходящие. Холмы какие-то из-под земли вырываются, большинство – пологие почти, едва над снегом заметные, расчищается вдали за ними поляна причудливая, камнем по кругу обнесённая – но, едва Вран приглядываться к ней начинает, мигом перед ним самый крупный холм вырастает, высокий-высокий, голову задрать приходится, чтобы вершину его рассмотреть.

И не знает Вран, стоило ли ему вообще смотреть. Потому что видения продолжаются: как из-под земли две тени на холме этом появляются, человеческие тени, юношеские, самые, вроде бы, обычные – только тоже без тулупов, без плащей зимних, как Бая. Одна и вовсе, Врану кажется, босиком на холме стоит.

– Замолчали оба, – быстро Бая приказывает, прежде чем юноши успевают рты открыть. – Сама обо всём, кому нужно, расскажу, если увижу, что вы хоть шаг отсюда сделали – носы пооткусываю.

– Бая… – начинает один из юношей.

– Тихо! – шикает на них Бая.

И Врана за собой тащит – к новому чуду, из ниоткуда ему явившемуся: грубой двери деревянной, прямо к заснеженной земле холма прилаженной.

Распахивает Бая эту дверь, Врана вперёд проталкивает – и тут же её за собой захлопывает.

Черным-черно в темнице этой земляной, Вран хоть что-то видеть мигом перестаёт, и запах ему тотчас на голову обрушивается – сырой, как в погребе недавно отстроенном, но почему-то тёплый, нагретый и приятный.

– За границей нашла, к границе подвела, на границе сейчас стоит, а я его дальше приглашаю, – бормочет голос Баи рядом, и совсем уже ничего Вран не понимает: сдёргивает Бая с него шапку, споро тулуп расстёгивает, штаны из онучей вытаскивает. – Глазам разрешаю я: видьте, – её пальцы торопливо мажут по его векам – хорошо хоть Вран их прикрыть догадался, – ушам разрешаю я – слышьте, – тот же приём с ушами, – губам разрешаю я – говорите, рукам разрешаю я…

Рукам Бая разрешает «трогать», ногам – «ходить», животу почему-то – «есть и пить», хотя едят и пьют обычно ртом, даже позволяет сердцу «биться», а жизни – «по всем членам его струиться»; Врану становится слегка не по себе. А что, если бы они без всех этих разрешений обошлись, ничего из этого он бы делать не смог?..

– Какой у вас обстоятельный подход, – говорит он с усмешкой вымученной. – А как же мой нос? Я им дышу. Ты не забыла включить это в мои возможности?

Бая не отвечает – слишком сосредоточена. Вран понимает, что, возможно, попросту ей сейчас мешает, – но ничего не может с собой поделать.

– Бая, – зовёт он её напряжённо. – Бая, объясни мне, что ты…

– Я же тебя не спрашивала, зачем ты кусты целовать побежал, когда в лесу выругался? – перебивает его Бая, и голос её недовольством отдаёт. – Вот и ты ко мне сейчас с расспросами не приставай. Должна я это сделать, чтобы всё хорошо было.

– Не спрашивала, но смеяться начала, – замечает Вран.

Бая бормочет что-то уже совсем невнятное, и Вран чувствует, как нечто туго обхватывает его талию – ни дать ни взять, пояс её собственный.

– Ну, смейся, если хочешь, – говорит Бая и добавляет уже громко: – Верой своей подпоясываю, поддерживаю, подкрепляю; пусть столько этот пояс держится, на сколько гость задержится, такова воля моя.

– Пояс-то маловат мне будет, – говорит Вран.

– Нет, это я его так затянула, – отвечает Бая, наконец со своими пришёптываниями закончив. – Всё. Теперь спать ложись, как надо будет – я тебя разбужу.

– Спать?.. – растерянно повторяет за ней Вран.

Прямо здесь? В глубине холма земляного, на «границе» какой-то? Бая же его вроде «дальше пригласила». И где же оно – это загадочное «дальше»?

– Спать, спать, – подтверждает Бая. – Здесь тепло, не замёрзнешь. Если придёт к тебе кто – ты спящим дальше притворяйся, не станут к тебе приставать, в покое оставят. Не разговаривай ни с кем, на вопросы не отвечай, любопытство чужое не подпитывай. Всё понял?

– Нет, – мотает головой Вран. – Послушай, зачем мне спать сейчас? Я не хочу. Пойдём вместе, куда ты там собралась, я там полезнее буду, чем здесь.