В этом месте чувствовалось очарование тщательно оберегаемой старины. Однако магазин был закрыт, о чем сообщала приклеенная к витрине записка: «Закрыто в связи с кончиной».

Как бы то ни было, я подошел поближе и увидел, что внутри помещения где-то горел свет. Я осмелился постучать в дверь костяшками пальцев. Никакой реакции не последовало – возможно, в магазине никого не было и свет просто забыли выключить.

Я уже собирался уходить, как вдруг мне пришло в голову позвонить по телефону, найденному мной в интернете. Я набрал номер и услышал, как внутри магазинчика раздался звонок. Телефон прозвонил несколько раз, пока наконец из прохода между стеллажами не появился человек, который подошел к прилавку и снял трубку красного аппарата – точно такого, какой был у моих бабушки с дедушкой много десятилетий назад.

– Меня нет, – произнес голос с сильным шотландским акцентом.

– Э-э-э… я хотел бы поговорить с Алистером Морганом, – сказал я.

– Я уже сказал вам, что меня нет, – повторил человек.

– Ну вообще-то вы все же находитесь сейчас в своем магазине. Я стою здесь, снаружи, в нескольких метрах от вас, и, хотя нас разделяет стекло, вижу, что вы разговариваете по телефону. Я понимаю, что сейчас не самое подходящее время…

Он положил трубку, даже не повернувшись, чтобы взглянуть на меня, и я увидел его удалявшуюся сгорбленную фигуру с гривой белых кудрей.

Кажется, я его упустил.

Алистер Морган мог вот-вот снова скрыться в темных проходах между стеллажами своего книжного магазина-аптеки, поэтому я в отчаянии забарабанил в стеклянную дверь и, почти прижавшись к ней лицом, крикнул вслед исчезавшей фигуре:

– Гаэль!

Человек остановился как вкопанный, повернул голову и впервые посмотрел на меня.

– Я сын Гаэля Лопеса де Айялы! Меня зовут Унаи! Мой дедушка передает вам свои соболезнования!

Алистер немного пошатнулся и, вытянув перед собой руку, оперся о стеллаж. Затем, помотав головой из стороны в сторону, словно стараясь прийти в себя, расправил плечи с почти театральным видом. В конце концов он открыл мне дверь, и мы оба застыли на пороге на расстоянии метров полутора, разглядывая друг друга.

Это был шестидесятилетний хиппи, и, похоже, гардероб у него остался прежним с тех самых пор, когда была сделана знакомая мне фотография. Теперь он носил к тому же седую бородку и усы, множество колец на пальцах и колье с магическим амулетом. На нем было пальто, отороченное золотой тесьмой, с заостренными плечевыми накладками. Алистер по-прежнему носил свои синие круглые очки, не думая снимать их даже в помещении, однако ему не удавалось скрыть за ними свои глаза, красные и опухшие от слез и, возможно, еще от каких-то не слишком легальных веществ. Во взгляде Алистера читались страх и недоверие.

– Я понимаю, что при нынешних печальных обстоятельствах вы не слишком рады визитам, – поспешил произнести я, прежде чем мой собеседник успеет вновь скрыться, как улитка в своем домике, – но мой дедушка так рвался поехать на похороны внучки Гаэля… Он очень дорожит памятью о вашем отце, однако ему уже девяносто девять лет, и мне с трудом удалось уговорить его не приезжать в Мадрид из Вильяверде. Я сам приехал сюда, чтобы выразить соболезнования от всей нашей семьи. Искренне вам сочувствую.

Алистер в ответ не произнес ни слова, а лишь провел рукой, унизанной кольцами, по моей щеке, как тот апостол – не помню, как его звали, – которому пришлось прикоснуться к ранам Христа, чтобы убедиться, что он воскрес.

– Сколько призраков… – прошептал он. – Если б ты не назвал себя, я бы подумал, что ты дух Гаэля, который явился, чтобы увести меня с собой в ад.

– Я надеюсь, мой отец находится сейчас в лучшем месте.

– Ну разумеется, да… прости, что я так сказал; пожалуй, не стоило так начинать разговор. Но дело в том, что ты просто вылитый отец, только проживший уже больше лет. Мне даже как-то жутковато видеть тебя… Ну, давай, проходи, составь мне ненадолго компанию. Я сейчас утешал себя лучшим лекарством…

Оказавшись внутри, я внимательно осмотрелся. Стеллажи были снабжены табличками с надписями, сделанными уже знакомым мне элегантным курсивом: «Для читателей с ностальгией по родине», «Чтобы пережить расставание», «Чтобы осознать последствия войны»…

– Вы имеете в виду свои книги?

– Нет, я имел в виду абсент, – подмигнул мне Алистер, и я впервые увидел в нем того бесшабашного повесу, каким он, очевидно, был в менее драматичные времена. – Ты как раз пришел в «зеленый час». У меня есть подруга, управляющая в Маласанье единственной абсентерией в Мадриде. Иногда она, сжалившись надо мной, приносит мне бутылку в обмен на какой-нибудь роман для излечения ее души. Как правило, моя рекомендация оказывается верной.

– Это вообще легально? – спросил я с некоторым сомнением.

– А потерять дочь – это что?

– Это в любом случае большое несчастье, – сказал я, чувствуя себя очень неловко.

Я всегда испытывал неловкость, когда вынужден был разговаривать с родственниками недавно скончавшегося человека.

– Несчастье – это похмелье, которое будет у меня завтра. Но я готов сейчас на что угодно, лишь бы забыться и не ощущать постоянно ее отсутствие.

Я понимал его, очень хорошо понимал.

Алистер предложил мне сесть напротив него за письменным столом и вынул из шкафчика со спрятанным в нем холодильником бутылку с жидкостью зеленого радиоактивного цвета. Затем достал два хрустальных бокала, кусковой сахар, еще одну бутылку – судя по всему, воды – и серебряную ложечку с отверстиями, которую он положил горизонтально на бокал. Наполнив его наполовину абсентом, Алистер стал понемногу наливать воду, растворявшую сахар в ложечке, – и тогда прозрачная зеленая жидкость в бокале начала мутнеть и становиться молочно-белой.

– «Эликсир алхимиков, меняющий мысли» – так это называл Эрнест.

Алистер залпом выпил содержимое бокала. Мне обожгло горло от одного вида этого.

– Кто?

– Хемингуэй. А Оскар говорил: «После первого стакана видишь все таким, каким хочешь видеть. После второго видишь то, чего нет. И в конце концов видишь все так, как есть на самом деле, и это страшнее всего».

– Уайльд, полагаю?

– Вот, мы с тобой уже начинаем говорить на одном языке, – с улыбкой заметил Алистер. – И ты тоже должен выпить. Не составить компанию человеку с бокалом – это невежливо.

– Увы, хоть и с чувством вины, но мне придется воздержаться. Если я сделаю хотя бы глоток, боюсь, потом не смогу вспомнить даже свое имя. Не настаивайте, прошу вас. Мне нужно сохранять ясную голову, я играю очень сложную партию, и времени у меня в обрез. Мне очень жаль, что я вынужден вас побеспокоить, но у меня сейчас тысячи вопросов и так мало людей, к которым можно обратиться. Дедушка сказал, что когда-то мой отец работал у вас и вы знали мою маму…

Алистер повторил свой ритуал, поднял бокал и вновь залпом выпил его содержимое. Я порадовался, что не вступил с ним в алкогольную дуэль, тем более с абсентом. После первого бокала последовали еще два. Я смотрел на Алистера, пораженный возможностями его печени. Казалось, алкоголь на него совершенно не действовал: он легко поддерживал разговор, без каких-либо запинок и пауз.

– Что именно ты хочешь узнать?

– Что вам известно о «Черном часослове» Констанции Наваррской?

Алистер посмотрел на меня, не слишком заинтересованный вопросом.

– Сейчас это не моя специализация, так что вряд ли смогу тебе чем-то помочь. Но вообще мне никогда не доводилось слышать об этом экземпляре, хотя в прежние времена я и был экспертом в области коллекционных книг.

– Почему вы оставили это? – поинтересовался я. – Почему решили променять букинистический магазин на «книжную аптеку»?

– Потому что я люблю книги, но я люблю их за содержание, за это волшебство букв и слов, созидающих другой мир, за чувства, пробуждаемые в душах читателей. Это и есть самая суть книг: рассказывать нам истории, позволяя проживать множество других жизней за несколько дней. В конце концов мне стало ненавистно коллекционирование книг, потому что в этом деле важна прежде всего внешняя форма, материальный носитель, оболочка: чей колофон ^[9] был поставлен на данном издании, в какой типографии, в каком городе, в каком году оно было напечатано… И еще – неразрезанные страницы, чего я терпеть не могу, поскольку это означает, что книга так и осталась девственной, ни один читатель ее не прочел. Для чего же тогда она была написана, для чего ее издавали?

Я улыбнулся. В этом мы были с ним очень похожи: я тоже не мог держать на своей полке новую книгу, не бросившись сразу же ее читать.

– Я же предлагаю своим пациентам-читателям самую душу книг, и каждый человек может найти в них лекарство для собственной души. Все мы немного потеряны в жизни, все мы немного травмированы. Я не знаю лекарства лучше, чем это, – без всякой химии и без побочных эффектов. Голос незнакомца, звучащий со страниц, где сосредоточены все его знания о жизни, – чтобы плод его упорных трудов, возможно, сослужил кому-нибудь добрую службу. Только посмотри, сколько вокруг учителей, наставников и наставниц… Стоит только войти в библиотеку – и перед нами тысячи жизненных выводов, тысячи уроков. Однако миллионы людей пренебрегают этой возможностью обрести мудрость, этой цепочкой опыта, восходящей еще к палеолиту…

У меня возникло ощущение дежавю. Я уже где-то слышал нечто подобное, но мне так и не удалось вспомнить где.

– Или вот еще тема библиографических редкостей, – продолжал свои рассуждения Алистер. – Некоторые библиофилы покупают себе второй точно такой же экземпляр – лишь бы не допустить, чтобы им наслаждался их соперник, другой коллекционер. Они испытывают потребность наркомана, когда на горизонте появляется вожделенная редкая книга, и готовы продать собственную мать, чтобы получить желаемое. Я видел, как семьи оказывались ввергнуты в нищету из-за того, что глава семейства, помешанный на библиофилии, влезал все в новые и новые долги каждый раз, когда антиквар-книготорговец звонил ему, чтобы сообщить о появлении в продаже какого-нибудь соблазнительного экземпляра… а потом он даже не читал его.

– Мне трудно представить, что кто-то может продать мать за книгу, а потом даже не открыть ее, – сказал я.

– Мне неоднократно доводилось в этом убеждаться. Я продавал свои книги с тоненькой прозрачной ниткой, привязанной к корешку. А впоследствии находил какой-нибудь предлог, чтобы наведаться в библиотеку своих клиентов-коллекционеров – из тех, с кем мы были в приятельских отношениях, – и интересовался некогда проданными мной экземплярами. Они наизусть, с гордостью перечисляли мне характеристики этих книг. Я просил разрешения взять их в руки, чтобы полистать, и… выяснялось, что никто их даже не открывал, никто их не читал. Истории, которые я так любил, сделавшие меня тем, кто я есть, – их покупали не для того, чтобы читать, а лишь для того, чтобы обладать ими, как охотник, который делает чучела из голов редких, почти вымерших животных, чтобы любоваться их частью, их мертвой оболочкой. Коллекционер желает просто обладать объектом своей страсти, он лишает его души и видит лишь красивый переплет; потом интерес угасает, и опять начинается дофаминовый цикл в погоне за новым редким экземпляром.

Алистер посмотрел на свой бокал и принялся вертеть его с сосредоточенным видом. На столе стояли также стеклянные песочные часы с золотистым песком. Он перевернул их, и песчинки начали сочиться тонкой струйкой через отверстие.