Она в хорошем настроении: прибавляет громкости радио, где передают песню «Бон Джови» о жизни в молитве^[1]. Краем глаза я вижу, как пальцы Оддни барабанят в такт мелодии.

– Надо бы остановиться у «Перекрестка», – предлагает она. – Перекусим чем-нибудь.

– Почему бы и нет.

– Я сегодня не завтракала. Не отказалась бы снова от супа из даров моря.

Однажды мы уже ездили на запад страны и ночевали в дачном домике, принадлежащем родственникам Оддни. Эта дача в скверном состоянии, ее необходимо привести в порядок. Когда мы ездили туда, я вовсю расстарался: покрасил террасу, сделал в разных местах мелкий ремонт, но этого, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто ничего не сказал.

– Давно же мы твою сестру не видели, – говорю я. – Когда мы с ней в последний раз встречались? Прошлой весной на конфирмации^[2]?

– Да, наверно, – отвечает Оддни. – Только не удивляйся: она так изменилась!

– В каком смысле – изменилась?

Оддни торжествует:

– Подтяжку лица сделала. Знаешь, растянула кожу, чтоб морщины разгладились. Наша Эстер ведь зациклена на внешности. Ингвар, брат, сказал, что сейчас она выглядит так, будто слишком долго стояла лицом против ветра.

– Правда?

– Да. – Оддни опускает козырек на стекле, смотрит в зеркальце на его внутренней стороне и приглаживает бровь. – А еще она ни в чем не признается. Как, например, когда она сделала операцию на веках и потом притворялась, как будто так и было. Я уверена, что ее Халли заставил это сделать.

– Халли? – удивляюсь я. – Ты так считаешь? – Харальд – натура властная. У него этого не отнять, но вряд ли он станет приказывать жене пойти к пластическому хирургу.

– Ты же знаешь, каков он, – произносит Оддни, снова закрывая козырек. И, улыбаясь мне, прибавляет: – Как же мне повезло по сравнению с сестрой!

– Я в твоей внешности ничего не хочу менять, – признаюсь я, и каждое мое слово – всерьез.

На самом деле это мне повезло, что я встретил Оддни: она для меня слишком хороша. И ее родня считает точно так же. Они не понимают, что она нашла в побитом непогодой неимущем плотнике – да и сам я тоже не понимаю.

Я принадлежу этой семье не так давно – и мне странно говорить, что я «принадлежу» ей. Если начистоту, то мы с Оддни – полные противоположности. Общего у нас мало.

Приехав в «Перекресток», мы заказали суп и бутерброд, сели за столик у окна и стали молча смотреть на проезжающие машины. Я съел полбутерброда, как вдруг слышу: кто-то зовет Оддни по имени с вопросительной интонацией.

Оддни просветлела лицом, увидев своего брата Ингвара и его жену Элин. И вот она отставляет свой стакан с водой и быстро встает.

– Вы здесь? – Голос у Оддни такой звонкий и громкий, что ее слышно абсолютно всем.

Мы оба встаем, чтоб поздороваться. Объятия, поцелуи в щеку, расспросы о новостях.

– Давайте чокнемся! – предлагает Элин и вместе с Оддни спешит к прилавку.

Ингвар расспрашивает о нашей с Оддни поездке в Испанию в прошлом месяце.

– Хорошо было съездить в жаркие страны?

– Да, очень, – киваю я; ведь как раз такой ответ все и хотят услышать. Но по правде, мне кажется, что жару хвалят зря; мне не нравится, когда я в полной праздности лежу у бассейна, осоловев от зноя. Обычно мне и дышать нормально невозможно, пока я не вернусь на родину, под холодный бодрящий северный ветер.

Женщины возвращаются с двумя маленькими бутылочками белого вина и двумя стаканами пива.

– Вот оно как, – говорит Ингвар, а сестры прыскают, как маленькие девочки.

Никто ни слова не произносит о том, что нам еще ехать, пусть и недолго. Но я не прикасаюсь к алкоголю, и Оддни знала это заранее, и когда она допивает свое вино, я незаметно пододвигаю ей мой стакан.

– Хаукон Ингимар не приедет? – спрашивает Ингвар.

– Приедет, только чуть попозже, – отвечает Оддни, нежно улыбаясь, как и всегда, когда речь заходит об ее сыне. – Хаукон всегда страшно занят.

– Да, конечно, – произносит Ингвар, явно намекая на все эти новости про Хаукона Ингимара, в которых показано, как он блещет на светских мероприятиях, каждый раз под ручку с новой девушкой.

– Он в рекламе снимается! – В голосе Оддни сквозит гордость. – На леднике.

– Каком леднике?

– Он не сказал. Но рекламирует он походную одежду.

– А разве на леднике не плавки надо рекламировать? – спрашивает Ингвар.

Мы смеемся, а я припоминаю, что как раз где-то видел фотографию Хаукона Ингимара зимой в плавках. Потом разговор переключается на грядущие выходные: кто приедет, а кто не приедет и чьи дети чем занимаются.

У Оддни брат и сестра: Ингвар и Эстер, у обоих семья и дети, причем у кого-то даже один приемный. Я долго не мог запомнить, у кого из них какие дети и как кого зовут, а сейчас худо-бедно затвердил – по крайней мере, я так надеюсь. А еще нельзя забывать про Хаукона, их отца, который приедет в субботу, чтоб присутствовать на застолье. Ему всего около восьмидесяти, а у него уже какое-то дегенеративное заболевание, которое диагностировали пару лет назад, и с тех пор оно все прогрессирует.

До того, как Оддни встретила меня, у нее уже родилось двое детей: Хаукон Ингимар, а потом Стефания или, как ее обычно называют, Стеффи. Хаукон Ингимар, или, как его зовет кое-кто, Хаукон-младший, если разобраться, немного сам по себе. Оддни всегда притворяется, будто у него ужасно много дел, но насколько мне известно, он днями напролет только и знает, что пялится в объективы фотоаппаратов, а по большей части – в собственный телефон, с которым не расстается. Но тут уж не мне судить, ведь я вырос совсем в другие времена и, возможно, являюсь порождением какой-то иной реальности.

Стефанию я видел редко: она живет в Дании и работает там в какой-то косметической фирме. У нее очень крутое образование – инженерное, хотя я точно не помню, на какого именно инженера она училась.

Сам я обзавелся детьми лишь в тридцать лет, когда встретил женщину, у которой был трехлетний мальчик. Его я воспитал как собственного сына, и с тех пор он так и следовал за мной, хотя с Нанной мы уже давно развелись и перестали общаться. У этого мальчика не было отца, во всяком случае такого, о котором можно говорить, и я счел за честь сыграть эту роль в жизни ребенка. Я понятия не имел, как много труда требует – и в то же время как много дает человеку – ответственность за сына. Все эти великие и малые моменты его взросления: я проводил его в первый раз в школу, учил читать, водил на занятия по плаванию, смотрел на школьный выпускной с подступающими к горлу слезами. Отцовство – лучшее, что было в моей жизни, и с этим ничто не сравнится.

– Ну, нам пора, – говорит Оддни, допивая из моего стакана.

Вставая, она роняет на пол сумочку, и они с золовкой вдосталь смеются. Щеки у Оддни раскраснелись, как и всегда после выпивки. Я ощущаю небольшую тревогу, но отгоняю ее прочь. В этот раз все наверняка будет не так плохо.

За тот год с небольшим, который мы провели вместе, я не мог не заметить, что семья Оддни непростая. Конечно, я и так знал, что такое семейство Снайбергов, но особо не следил за их жизнью, ведь я редко читаю светскую хронику или деловые газеты, но если б читал, то, возможно, был бы лучше подготовлен ко всему.

В их семье много людей со взрывным характером, и эти взрывы бывают весьма громкие. Я и раньше наблюдал у этого семейства, как одно-единственное незначительное замечание может спровоцировать бурную ссору. Где кто-нибудь скажет такое, о чем лучше промолчать, а другой выбежит вон. Чтоб понять, какие они, лучше всего представить себе стадо бегемотов в тесном озерце: все постоянно сталкиваются друг с другом. Когда сходятся такие сильные личности, никогда не знаешь, что произойдет, лишь одно ясно: в какой-то момент непременно дойдет до точки кипения.

Петра Снайберг

– Скажите «чи-из»! – Я держу телефон и фотографирую нас всех в машине. Подростки на заднем сиденье вяло улыбаются, а в голове возникает картинка, когда они были маленькими и миленькими и улыбались до ушей, крича «чи-из!». А сейчас оба сидят со своими беспроводными наушниками в ушах, и их лица ничего не выражают. Многое изменилось с тех времен, когда все поездки на машинах приходилось планировать тщательно, с остановками длиной в час, детскими песенками или сказками, включенными на полную громкость, пока сам ты держал пальцы крестом, надеясь, что спокойствие не нарушится. А сейчас в машине царит молчание, так что я даже начинаю скучать по детским крикам. Скучаю по тому периоду, когда главной проблемой моих детей было кому выбирать, какую песенку сейчас послушать.

– Все в порядке? – спрашивает Гест так тихо, что детям не слышно.

– Да, конечно, – отвечаю я с деланой радостью в голосе.

Гест знает меня хорошо и сразу видит, что я притворяюсь.

– Тебе сегодня ночью снился кошмар. А я-то думал, они уже прекратились.

– Правда?

Гест не отвечает. Он знает, что у меня есть несносное обыкновение заполнять паузы в разговоре, а также знает, что я вру: сегодняшний сон я помню хорошо. Этот сон преследует меня с подросткового возраста. Я стою одна посреди дороги недалеко от горы Акрафьятль. Вокруг темень, хоть глаз выколи, а вскоре начинается снегопад. Все тихо и мирно. И вдруг – резкий белый свет, он слепит меня, и тут я просыпаюсь. Вскакиваю, словно произошло что-то ужасное.

Из-за этих снов я несколько месяцев не могла спать, и мама послала меня к специалисту. Как и во многом другом, родители считали, что здесь необходима помощь профессионалов. Когда в пятом классе мне с трудом давалась математика, пригласили репетитора – и еще потом, когда я была в Акранесском общеобразовательном колледже. А еще, когда я начала делать нелепые ошибки в игре на скрипке, позвали психолога. Для того, чтоб исправить ситуацию, родители всегда звали кого-нибудь постороннего вместо того, чтоб просто сесть и поговорить со мной. Понимаю, что они так поступали из лучших побуждений, но все же порой я задавалась вопросом, почему они не пытаются сначала выяснить у нас самих, в чем дело.

И все же я осознаю: я ни за что не сказала бы им, что сама совершенно точно знаю, откуда у меня такие кошмары.

– И эта ерунда с ногтями, – спокойным тоном прибавляет Гест.

«Ерундой с ногтями» он называет мою привычку грызть заусенцы.

– Да это так, ничего, – говорю я, а сама непроизвольно зажимаю пальцы между ляжек.

И снова нас окутывает молчание. В отличие от меня Гесту не трудно выносить паузы. Они не мешают ему так сильно, как мне.

Я сосредоточиваю внимание на виде за окном. Погода солнечная, видимость хорошая, а по радио звучит старая песня, напоминающая о прошлом больше, чем хотелось бы.

Я хочу, чтоб в эти выходные все прошло хорошо. Давно мы не собирались всей семьей. Мы всегда так тесно общались, пока я была моложе и жила в Акранесе. Бабушка с дедушкой жили в соседнем доме, и мамины сестры тоже, так что я переходила из дома в дом как мне заблагорассудится. Моими лучшими друзьями были кузены – Виктор и Стефания. Со Стеффи мы родились в один год и росли почти как сестры, мы были не разлей вода. «Как сиамские близнецы», – говорил мой папа.

Я часто думаю о Стеффи. Ее лицо в самые неожиданные моменты возникает у меня в голове: по вечерам перед сном, когда я смотрю на дочь в кругу подруг или слышу громкий звонкий детский смех. Смесь тоски, печали и дум о том, как все могло бы быть…

Как странно: детские и подростковые годы – всегда такая значимая часть человеческой личности, хотя и довольно короткая часть.

Мы проезжаем под горой Хапнарфьятль, где разросся березняк и деревца по-зимнему полуголые, а по ту сторону фьорда открывается вид на город Боргарнес.

– Мама, – подает голос Ари, и я убавляю громкость музыки. – А можно мы остановимся в «Вершине»? Я пить захотел.

– Я тоже. – Лея вынимает один наушник. – А еще мне в туалет надо.