– Бхай, а ты уверен, что Мама не будет против? – Я вглядываюсь в его половину комнаты.

Он пожимает плечами. Наверное, у всех двенадцатилетних мальчишек есть эта бесячая привычка вечно пожимать плечами.

Жму плечами в ответ.

Вдруг мне становится не очень хорошо. Может, паста была слишком жирная? Я знала, что с соусом что-то не так. Чача Шах Заман обычно добавляет немного кетчупа, чтобы сделать соус оранжевым, но сегодня он испробовал другой рецепт. Соус был белый, и у меня в животе ему как-то неуютно.

Ложусь на спину. Ноно лежит рядом на полу, поверх собственного одеяла, накрытая одеялом Бхая. Её рука покоится на грязной подушке.

Поворачиваюсь на сторону Бхая. Он читает книгу.

В животе у меня урчит, будто там извергается вулкан. Теперь я поворачиваюсь на другой бок, к Ноно.

– А-ах, – вырывается у меня.

А через минуту меня выворачивает. Рвотные массы вырываются изо рта, разливаются повсюду, достигают импровизированного ложа Ноно. Теперь она покрыта блевотиной: волосы, руки, даже одеяло Бхая.

– Прости! Буэ-э-э… Прости, Ноно… – извиняюсь я между приступами рвоты.

– Ты чокнутая! – Бхай вскакивает с места и пытается оттащить одеяло подальше от меня. Вид у него такой, словно и его вот-вот стошнит.

Я знаю, что он дико разозлится. Я наблевала на его одеяло. Он никогда больше не станет продавать мне чорун. Расскажет родителям, что я стянула две шоколадки из холодильника и не доела ужин во вторник. Ой, ой, ой!

Чувство такое, будто комната вращается. Кажется, я падаю в глубокую, тёмную, закручивающуюся спиралью дыру. Она поворачивается и извивается и, наверное, не кончится никогда.

Снова открыв глаза, я вижу, как Бхай ведёт Ноно в душевую. Ноно оборачивается – её волосы перепачканы в рвоте – и смотрит на меня холодно. Позволяет Бхаю взять её за руку.

Это последнее, что я помню.

На следующее утро я просыпаюсь в комнате Мамы. Понимаю это, потому что первым делом, открыв глаза, вижу её занавески с узором «пейсли». В горле пересохло, и я пытаюсь дотянуться до стакана воды на прикроватном столике. Рука нащупывает что-то, лежащее рядом. Перед глазами у меня всё ещё туман, так что я подношу предмет к лицу: Ноно вернула мой браслет с единорогом. В любой другой день такой поворот событий меня осчастливил бы. Но сейчас я чувствую лишь огромную грусть.

Миша

Карачи, Пакистан

– Видишь ту птицу, Миша? – спрашивает Баба, указывая на шеренгу голубей, рассевшихся на толстых проводах между столбами.

– Баба, это же голуби! А не птицы, – заявляю я, стесняясь того, что знаю куда больше его.

– Ну да, голуби – это такие птицы. А ты знаешь, что это за вид голубей?

– Не знаю… серые голуби?

– Ха-ха! Да, Миша, серые голуби – отличный вид! Куриные твои мозги… – поддевает меня Бхай.

– А что? Может быть такой вид – серые голуби… Ты что, учёный-птичник, что ли? – парирую я.

– Птичник? Ты хотела сказать – орнитолог? – Бхай покатывается со смеху.

– Эй-эй, бачи, не заставляйте меня жалеть, что я привёл вас сюда, – сурово произносит Баба, и его густые брови поднимаются в шутливом гневе. – Они, конечно, серые, но называют этих птиц типлерами.

– О, ну ладно, я не знала. И что в них особенного?

– Много чего. Во-первых, они очень умные, точь-в-точь как ты, – с улыбкой говорит он мне.

Я выпячиваю грудь, в точности как делает Бхай, когда испытывает гордость за что-то сделанное и достойное похвалы. Одновременно мне удаётся быстренько скосить глаза на Бхая, который строит мне рожу – но молча.

– Во-вторых, они чрезвычайно выносливы.

– Э-э-э… А это что значит? – Я сбита с толку. У Бабы есть такая привычка, время от времени использовать реально сложные слова. Они вылетают у меня из головы ещё до того, как я успеваю мысленно их произнести.

– Это значит, что они стойкие. По виду, может, и не скажешь, но это так. Они могут лететь почти целый день. Двадцать часов подряд или около того.

– Но они выглядят такими ленивыми… Просто сидят там рядом, такие… бездельники. Будто у них нет никаких забот, – замечает Бхай.

– Да, Зохейб, но мы же не должны быть поспешными в суждениях, верно? Знаешь, эти птицы такие сильные и смышлёные, что участвуют в лётных соревнованиях. Их тренируют, а потом хозяева получают за них призы.

– Похоже на собачьи бега, только для птиц, – самоуверенно говорю я. – И в небе.

– Ха-ха! Да, именно так.

– Всё равно не могу поверить. Такой у них мирный вид. Будто так и сидели бы весь день на этих проводах, – произносит Бхай, глубоко погружённый в мысли.

– Да, бета, но вспомни: иногда вещи не такие, какими кажутся. Не позволяй покою перелётного голубя обмануть тебя. В жизни всегда есть место открытиям. Смотри и наблюдай.

Мы шагаем по Сивью, воздух пахнет солью и рыбой. Баба любит гулять вдоль пляжа рано утром – как он говорит, чтобы прочистить голову. Я увязываюсь за ним, если проснусь к тому времени – обычно я не встаю так рано по субботам. Иногда с ним идёт Бхай. Баба любит брать с собой только одного ребёнка за раз – он называет это «качественным временем». Сегодня, я так понимаю, нам обоим понадобилось немного «времени Баба». Солнце ещё не полностью встало, но небо полнится цветами, которые говорят нам, что оно вот-вот будет здесь. Я вижу множество оттенков оранжевого и голубого. В любую минуту мы можем увидеть поднимающийся полукруг яркого жёлто-оранжевого шара. Запрокидываю голову, чтобы посмотреть на голубей, и пытаюсь представить их, участвующих в гонках.

– Можно мне пособирать раковины, Баба? – возбужденно спрашиваю его.

– Не сейчас, бачи. Сегодня мне нужно рано быть в суде.

Мой Баба – бизнесмен. Не знаю точно, что у него за бизнес, но офис у него огромный. На него работает уйма людей. Они льют воду на мельницу. О какой мельнице речь, я тоже не знаю – может, спрошу у него однажды. Сегодня он, кажется, в отстранённом настроении, так что я просто киваю и переплетаю свои пальцы с его. Ладонь у него тёплая и шершавая. Но мне нравится за неё держаться. Дома нам не выпадает много возможностей поговорить. Эти прогулки – единственный шанс для меня провести с ним время. Бхая он берёт с собой по пятницам на богослужения, а иногда даже и на теннис, но мне не настолько нравится спорт. Плюс к тому Бхай говорит, что теннисист из меня плохой, потому что я неправильно держу ракетку. Он говорит, что у Ноно получается лучше, но уж конечно Баба не возьмёт на теннис Ноно. В конце концов, я его дочь. У Ноно тоже есть Баба, она зовёт его Абба. Он живёт в деревне и иногда приезжает забрать у Мази деньги. Его вид мне не нравится, хотя я никогда не скажу Ноно об этом. Он вечно курит или плюётся, и Мама утверждает, что у него плохие манеры. Но этого я Ноно тоже не говорю. Не думаю, что ей понравится такое услышать.

Теперь солнце высоко. Я воображаю на его круге улыбающееся лицо, но, если смотреть прямо, оно слишком яркое. Зажмуриваюсь и пробую снова. Баба сжимает мою руку, и мы молча продолжаем шагать по Сивью.

Надия

Лахор, Пакистан

Моя жизнь не должна была так обернуться. Мне нужно было остаться в Окаре, выйти замуж в Окаре, родить детей и в итоге быть похороненной в Окаре.

Амма начала работать на Хашимов примерно в то же время, что Абба начал её бить. Нас, детей, было много, и родителям вечно недоставало денег, чтобы прокормить всех. Абба начал что-то покуривать. Иногда это было дороже обычных сигарет. До сих пор в точности не знаю, что это было. Вот она, ирония побега из отчего дома: выходишь замуж и оказываешься в точно таком же. Говорят, женщина бессознательно выбирает мужчину, похожего на отца. Интересно, не сделала ли я именно это?

Когда всё началось, мне было, должно быть, года четыре. Каждый вечер одно и то же: Абба возвращается поздно, затевает скандал с Аммой по какому-нибудь поводу, они орут, вопят, иногда Амма плачет. Абба требует у Аммы те небольшие деньги, что она заработала, днями напролет собирая хлопок на полях. Абба раньше работал пастухом, пока однажды не уснул на работе и не потерял всё стадо, которое должен был стеречь. А заминдар, которому принадлежали овцы, нашёл Аббу и пнул его между ног, чтобы разбудить.

– Ступай внутрь, – говорит мне Амма, как только в один ужасный день Абба приходит домой с работы.

Я догадываюсь, что в его глазах она видит что-то такое, чего не вижу я.

– Но почему? Я ещё не собрала рис с пола, – говорю я. Или то была фасоль?

– Потому что я так сказала. Кыш! – настаивает она и, несмотря на мои протесты, отпихивает меня, заслоняя спиной.

– Ты! Это твоя вина! Ты мало работаешь. И мне приходится выслушивать дерьмо от этой свиньи, от этого куска грязи, из-за тебя!

Видимо, Амма понимает, что скоро рванёт.

– Надия, бегом. Иди внутрь, – молит она, когда на неё обрушивается первый шлепок.

Я роняю всё, что собрала к тому времени, и прячусь за чарпаей, где меня прекрасно видно.

– А ты? Чего ты хнычешь? Что ты за проклятье, мелкая дерьмовка, – орёт он.

Мне до смерти страшно: я чувствую, как тёплая струйка мочи стекает по ногам. До сих пор помню этот запах – он навсегда отпечатался у меня в мозгу как вонь страха и унижения.

Вскоре после этого Амма поклялась вытащить меня оттуда. Она уже поговорила с сестрой, которая работала домашней прислугой у кого-то в Карачи. Брать меня с собой Амма не планировала, но мне было всего четыре, а Абба был неуправляем. Никак нельзя было уехать работать и оставить меня с ним одну.

Наша поездка на автобусе из деревни в окружной центр, Окару, была наполнена слезами. Оттуда за полтора дня мы доехали на поезде в Карачи. Амме было грустно оставлять дома прочих моих братьев и сестёр, но она не могла взять с собой всех. Абиде было на четыре года больше, чем мне, Икбаль был чуть постарше её, а Рубине, самой старшей, стукнуло пятнадцать. Рубина была помолвлена с сыном моего маму, который собирался ещё выдать свою дочь за Икбаля, в ваттасатта, когда придёт время. Позднее Амма говорила мне, что была вынуждена так сделать, чтобы набрать денег на приданое дочерям, но я думаю, что она просто хотела убраться подальше от Аббы. Гульшан тоже осталась дома. Гульшан – моя двоюродная сестра и моя подруга. Единственная – других я не знала. Впрочем, Гульшан нечего было беспокоиться: Абба никогда её не ударил бы. Амма сказала, это потому что она – дочь его покойной сестры, а по отношению к её смерти у Аббы осталось ещё хоть сколько-то почтительности.

Я помню, как собирала вещи: в маленький тэила, тот, что остался у меня с тех пор, когда я жила в доме у тети. Пластиковый пакет, но большой и крепкий. С надписью «Супермаркет Имтиаз». Моя кхала, Разия, приезжала к нам из Карачи несколько месяцев назад и привезла мне в этом пакете уйму печенья и хрустящих закусок. Маленькие разноцветные кексики и большие пакеты хрустяшек со вкусом чили и соли. И ещё она привезла печенье «Рио», с их фирменным двуцветным кремом посередине: розовым и голубым. Амма упаковала два платья с колготками, одну пару чаппал, одну повязку на волосы, одну зубную щётку и пакет «Рио» с собой в поезд, а я взяла все камешки, которые мы с Гульшан собирали несколько месяцев. Ещё я взяла амулет тавиз, который она дала мне, чтобы он защищал нас в пути и потом, в нашей новой жизни в городе. Со слезами на глазах Амма срывающимся голосом сказала моим брату и сёстрам: «Я вернусь за вами».

Я всегда делила свою жизнь на «до» и «после». Не сказать, чтобы отрезок «до» был такой уж насыщенный. Считается, что четырёхлетний ребёнок не может ничего особенно помнить. Но кто знает, сколько мне было на самом деле? Я часто спрашивала Амму, но она говорила, что не помнит. Мне могло быть и пять, и шесть. В моём чемоданчике с воспоминаниями я в то время – просто маленький ребёнок, и всё.