Друзья зовут её Сиси. По-моему, она красива. У неё самые роскошные светлые волосы, которые я когда-либо видел в жизни, – не грязно-жёлтого оттенка, а такого тона, который приводит на ум свежесобранный мёд; они почти что зовут тебя погрузиться в них, даже попробовать на вкус. Столь же красивы и ореховые глаза, в которых, кажется, вмещается целый мир.

Она не из сквернословов. Она даже никогда не виделась с Мишей, потому что ни разу не была у меня дома. И, если быть честным, я лишь раз заговорил с ней в комнате для персонала – попросил передать мне подставку для кофейной кружки. Она улыбнулась этой идеальной улыбкой и произнесла два самых прекрасных слова, какие я только слышал: «Да, конечно».

У Сиси есть младшая сестра, которая учится в школе. Что-то в манерах этой не по годам развитой девочки напоминает мне Мишу. Довольно часто я фантазирую, как мы все проводим время вместе, – хотел бы я, чтобы эта мечта могла сбыться. Каждый раз, когда я вижу Сесилию с её сестрой, что-то сжимает сердце.

Истина в том, что я не так-то много раз набирался смелости, чтобы поговорить с какой-то из здешних девушек. Они очень милые и хотят со мной дружить – может, даже больше, – но тут свои сложности. Я ни разу по-настоящему не влюблялся – или говорю так себе в дни, когда убеждён, что та детская любовь не в счёт. Но детская любовь – она чистая, и это чувство, когда лишь один человек занимает все твои мысли, неподдельно. Лучший вид дружбы: понимание настолько глубокое, что вам даже разговаривать не требуется. Трясу головой, борясь с легкомысленностью.

Засунув под мышку большущую папку с документами учеников, я проверяю время на мобильнике. Осталось отработать ещё три часа, и можно возвращаться к себе в квартиру. Пусть даже там нужно разобраться с отоплением, моё жильё – это единственное место, где я чувствую себя в полной безопасности. На улицах мне иной раз становится не по себе, словно лондонские дома сговорились и обступают меня со спины всякий раз, когда я отворачиваюсь. Даже погода кажется суровой, будто тоже меня наказывает. Иногда я не способен объяснить, как себя чувствую: если я злюсь или расстроен, я чувствую себя запертым в ловушке бесконтрольной ярости. И иной раз в такие моменты я корчусь на полу и плачу. Да, я полон проблем, но у кого их нет? Талха велит мне учиться владеть собой, воспитывать внутреннюю силу, освободиться от оков сомнений и слиться с внутренней правдой. Самого его очень вдохновляют эти нью-эйджевые идеи, но они не для меня. И потом, он-то лёгкий на подъём, общительный и вызывает симпатию. Ему не приходится прикладывать усилия, чтобы соответствовать среде; он не должен контролировать на людях собственную тревожность; у него нет всех этих чувств, с которыми требуется справляться. Даже когда подростком ему приходилось несладко, родители его поддерживали и понимали его проблемы. Тётушка и дядюшка принимают Талху целиком. Ему никогда не приходилось решать, какая часть его личности может послужить причиной того, что родители откажутся от него, начнут игнорировать или пристыдят. В их разговорах нет неловкого молчания, нет пауз. Они могут много дней не узнавать, как он там, но это не порождает отстранённости в их отношениях.

Тем временем и Мама, и Баба регулярно звонят, чтобы «проверить меня», и притом мы никогда не выходим за рамки поверхностных тем для обсуждения: как у меня дела? Что я ел? Как работа? Завёл ли я друзей? Не касаемся даже темы возможных подружек. Они буквально никогда не спрашивают о Мише, притом что, как я считаю, она – единственное, о чём им действительно стоило бы волноваться. Они уже старые, так что я не слишком-то их виню, и они больше не вместе, поэтому мне почти каждый день приходится отвечать на одни и те же вопросы дважды, просто разным людям. По их словам, мой переезд в Лондон был нужен для того, чтобы «уберечь меня», чтобы я мог «найти себя», но, если честно, я должен признать, что в жизни не чувствовал себя настолько потерянным.

Йога тоже не помогает, и всё равно Талха собирается затащить меня в йога-ретрит на Бали, где ты «самововлекаешься», занимаешься интуитивной терапией, рейки или какой-то подобной хренью. Но я пока ни на что не подписывался. Если я только заикнусь Баба, он тут же пойдёт и забронирует для меня поездку, но я не до конца уверен. И потом, что я буду делать с Мишей? Я не могу её бросить. Не могу подвести её – только не снова. И никогда больше.

Надия

Лахор, Пакистан

– Я проверил счета по меньшей мере дважды. Может быть, какая-то ошибка вкралась со стороны Леско? У нас разные показания для двух этажей, и не похоже, чтобы мы использовали какое-то дополнительное электрооборудование.

Я стараюсь удерживать взгляд ровнёхонько на столе сахаба Шадаба, слушая его речь о счетах за электричество. Смотреть ему в лицо мне вовсе не хочется. Меня отталкивают эта подленькая, совершенно излишняя ухмылка и любопытные глазки, которые исследуют каждый дюйм моего тела с интенсивностью лазерного луча.

– Покажи мне это, – говорит он и тянется к бумагам в моей руке.

Он задевает своей рукой мою, прикосновение длится секундой дольше, чем нужно, и я знаю, что это не ошибка и не совпадение, потому что так бывает каждый раз, когда я оказываюсь у сахаба Шадаба в кабинете. Вспоминаю, как сказала об этом Узме. А она поспешно отмахнулась:

– Он со всеми такой.

– Как ты можешь так говорить? – недоверчиво спросила я.

– Вреда от этого нет, – коротко сказала она, выпрямив спину, беспокойно оглянувшись и вновь уставившись на собственные колени. Я поняла, что разговор окончен.

Нет вреда? Какая чушь! Мне это вредит! Мне не нравится то, как я себя из-за этого чувствую. Но я знаю, что не могу уйти, потому что работа вполне достойная. Зарплата хорошая и позволяет мне сохранить крышу над головой. А с учётом того, что происходит с Мубаширом, я не могу позволить себе риска остаться безработной. Как это говорится? Уж лучше тот дьявол, которого знаешь.

– Да, выглядит так, словно проблема на их стороне, – говорит сахаб Шадаб, поглядывая на часы. – Почему бы тебе не позвонить им и не зайти ко мне домой позже? Расскажешь, что они ответили. Прямо сейчас у меня встреча с сахабом директором.

– Сэр, я могу позвонить и передать, что они сказали, – предлагаю я в очевидной попытке избежать надвигающейся беды.

– Нет, ты должна объяснить мне это лично. И мне нужны протоколы, так что принеси все счета ещё и за прошлый год. Мы не можем позволить им так поступать с нами.

– Сэр, мой муж нездоров.

Я знаю, поверить в это трудно. Я пользуюсь этой отговоркой всё время, но сейчас чувствую себя загнанной в угол и ищу любой способ избавить себя от визита в дом сахаба Шадаба.

– Надия, может, перестанешь вести себя как каамчор? Это займёт полчаса, не больше. Мне нужны все подробности к шести вечера. К этому времени я уже буду дома.

У меня в голове роятся потенциальные оправдания. Однажды он уже просил меня прийти к нему. Слава богу, в тот раз сахаб Куршид вызвался передать бумаги вместо меня. Добрый человек вмешался с мастерством опытного дипломата и спас меня от того, что могло бы произойти, а сахаба Шадаба – от какой-либо неловкости. Но на этот раз не похоже, чтобы у меня остались пути к спасению. Может, не стоит беречь сахаба Шадаба от неловких переживаний? Я должна как-то избежать этого визита. Что, если попросить Мубашира подождать меня снаружи на байке? Так, по крайней мере, у меня останется возможность спастись. Спастись? Да о чём я думаю? Конечно, сахаб Шадаб любит поглазеть, но он женат, и дети у него есть, кажется. Не может быть, чтобы он задумал что-то неподобающее. Я безмолвно киваю, соглашаясь с его требованием.

«Хватит вести себя как каамчор», – ненавижу эту фразу, а она по какой-то причине, похоже, преследует меня. Повар, Шах Заман, говорил мне это всё время. Когда Аммы не было рядом, он просил меня мыть разделочные столы из чёрного гранита, так вот ненавязчиво заставляя работать бок о бок с ним. В иные дни он брал меня за руку, показывая, как протирать столы. В другие дни – ну, другие дни в моей памяти несколько затуманены, но я помню, как он говорит мне, что очень устал и ему нужен массаж.

Чувствую, как волоски на руках протестующе дыбятся. На моей верхней губе выступает пот при воспоминании о влажных ладонях Шаха Замана на моём костлявом локте. Медленное, целенаправленное руководство по мытью столов – моё тело напрягается вопреки его же указаниям. «Вот так», – говорит он, с силой прижимаясь к моему податливому торсу. Его руки поглаживают мои плечи, спускаются ниже, сжимают меня, тискают. Я быстро моргаю, удерживая слёзы.

Во внутренностях нарастает острая боль; я хватаюсь за живот и вдавливаю в него ладонь, надеясь, что от этого боль исчезнет. Я почти чувствую её на вкус, эту ужасную пульсацию. Несколько лет назад я ходила к врачу, и он посоветовал сделать несколько анализов, но они оказались смехотворно дорогими. Я не могу позволить себе таких трат – живот же не болит всё время. Так или иначе, прямо сейчас моя основная забота – добыть те счета для сахаба Шадаба. Никакой рыцарь в сверкающих доспехах не спасёт меня от моих трудностей. И свою работу я всё же хотела бы сохранить, заранее спасибо.

Миша

Карачи, Пакистан

Я устала, и ноги болят. Мама советует позвать Ноно, чтобы сделала мне массаж, но я не могу просить о таком лучшую подругу. Это было бы дико. Я понимаю, что не могу сказать так Маме, – иначе она заведёт свою бесконечную лекцию о том, что Ноно мне не лучшая подруга и что я должна найти себе друзей по возрасту в школе, кого-нибудь вроде Миры или Арианы, а не «какую-то дочку прислуги». Но я не понимаю маминого отношения к Ноно. Мама платит за её учебу и покупает ей школьную форму, но никогда не позволит ей сесть рядом со мной или Бхаем на диване или хотя бы поехать с чача Рашидом в школу. Ноно ездит на школьном автобусе. Однажды я спросила, можем ли мы подхватить Ноно из школы, но Мама сказала «нет» и даже, кажется, слегка разозлилась. Не знаю, в чём тут проблема. Я хочу, чтобы Мама начала относиться к Ноно так же, как я, – как к одной из нас.

Хочу, чтобы этой ночью Ноно спала у меня в комнате. Спрашиваю у Мамы разрешения, и она говорит, что там нет дополнительной кровати, так что Ноно придётся лечь на полу. У Ноно есть чарпая, но она делит постель с Мази, и очевидно, что я не могу уложить их обеих на свободное место рядом с моей кроватью. Спрашиваю Ноно, не страшно ли, если она поспит на полу.

– При одном условии. – Она улыбается мне.

– Окей, что за условие? – осторожно спрашиваю я.

– Я хочу тот браслет с единорогом, который твой Баба привёз тебе из Америки.

– Эй, да он совсем новый! И я его люблю… – Мой голос пресекается.

– Окей, тогда – нет, я не хочу спать на полу.

Она надувает губы. Я знаю, что выхода из ситуации нет.

– Ладно, можешь взять его себе. Но… тогда… – Я вздыхаю, сдаваясь. – Нет, ничего.

Я передаю ей браслет. Глаза Ноно тут же озаряются, и она быстро надевает браслет на левое запястье. Он сверкает, когда она крутит рукой так и этак. Я почти сожалею о том, что отдала браслет, но потом говорю себе, что просто попрошу Баба привезти мне другой. Придется ждать несколько месяцев, но на этот раз я скажу, чтобы купил два: один с единорогом и один с радугой.

Ноно раскладывает на полу одеяло и кладёт сверху грязную подушку. Она выше меня ростом и ноги торчат, демонстрируя миру пятки в трещинах. Фу-у, нужно сказать ей, чтобы тщательнее мылась.

– Эй, ты же замёрзнешь. Кондиционер будет работать, – говорю вместо этого.

Я не хочу ранить её чувства и расстраивать так сильно, чтобы она передумала.

– У меня нет второго одеяла. – Ноно строит рожицу.

Всё оказывается сложнее, чем мне казалось поначалу.

– Она может взять моё, – со своей кровати подаёт голос Бхай.