Покой перелетного голубя (страница 7)
Мысленным взором я вижу красный змей с зелёной нижней половиной, парящий в небесах Карачи. Вижу Мишу, радостно бегущую к нему, готовую следовать за ним куда угодно. Крыша просторная и свободная. Наш змей – не единственный в небе. Множество других испещряют безоблачную синеву всплесками цвета: голубого, чей оттенок копирует океанский; жёлтого, как бирьяни Мамы; пурпурного, как бабочки на платье Миши. Сейчас ветрено, но я крепко удерживаю в руках катушку. Кручу, тяну, отпускаю, дергаю. Отпускаю, тяну. Позволяю змею покачиваться в воздухе. Рядом есть кто-то ещё, кроме Миши, и я говорю – не знаю, с кем. Напряжение из-за попытки вспомнить выматывает меня. Не могу, не хочу об этом больше думать.
– Глубоко вдохните, задержите дыхание на миг, а затем выдохните, – говорит инструкторша.
После того как воздушные змеи покидают мой разум, мысли съезжают на то, запер ли я утром дверь квартиры. Что, если с Мишей что-нибудь случится?
Замечаю, что инструкторша поглядывает на меня с озабоченным видом. Мы переходим к позе стула. Ноги болят. Я еле дышу.
Вскакиваю и быстро выхожу из заполненной комнаты. Снаружи ветер ударяет мне в лицо, точно отвешивая оплеуху. Я забыл куртку. Но не хочу возвращаться. Ненавижу йогу. Да и какой в ней смысл?
– Чувак, что случилось? – Талха вылетает следом с моим синим пуховиком в руках. Он знает, что йога мне не нравится, как знает и то, что мне не нравится большинство вещей в жизни.
– Я не мог там дышать. З-з-змеи. Они в воздухе. Я н-не могу… – выдавливаю я.
Не знаю, откуда взялось это воспоминание. Знаю только, что оно важное, потому что причиняет боль. От него мне больно внутри.
– Ладно, ладно. Ничего страшного. Мы не обязаны заниматься сегодня, – говорит Талха, и голос выдаёт тревогу, которую он пытается скрыть.
Талха становился свидетелем моих эпизодов и раньше. Он всегда даёт мне время, чтобы прийти в себя. Мы достаточно давно дружим, чтобы он выучил мои биоритмы: он знает, когда притормозить, когда поднажать, когда сблизиться, а когда дать мне больше свободы. При всех попытках вовлечь меня в новые виды активностей, он отличнейшим образом позволяет мне уклониться от них.
Правда в том, что я хочу вернуться домой, но – как же мне это сделать, если я не знаю, где теперь мой дом? Мамин, папин или мой? Куда мне идти? У меня в квартире всегда темно, там некого обнять, никто там не нальёт мне чашку кофе. Кофе – в кафе. Получается, кафе становится мне домом? Или офис доктора Уитакера, где я сижу наедине со своими воспоминаниями и возрождаю в памяти картинки из детства: Мама, Баба, Миша, Ноно? Смех, которым мы заливались все вместе, шутки, невинность, надежды и мечты. И боль. Вся та боль и чувство потери. Счастливая картинка разваливается на куски, судьба разносит их в разные стороны, и вот они уже подхвачены ветром. Что из этого реально, а что привнесено работой моего воображения? Теряем ли мы и наше прошлое так, словно его никогда и не было?
В груди болит, и я дышу с усилием. На тело давит невидимый груз, как будто само небо медленно опускается на меня. Я сжимаю голову в руках, и боль докатывается до уголков глаз. Поддаюсь ей и потоку воспоминаний – колени подкашиваются. Хочу кричать, но просто тихонько сижу, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшно холодно, а куртку я забыл. Нет, стоп, Талха же только что держал её в руках. Талха, это его голос я слышу? Может, мне просто замёрзнуть насмерть тут, на мостовой, и это закончится? Я заслуживаю такой участи за всё, что наделал, – а что я наделал? Мне больно, больно. Я снова их вижу: красные, пурпурные, зелёные змеи летают в воздухе. Что, если отпустить их? Боль пульсирует, пронизывает меня. Я это заслужил. Пусть она со мной покончит. Может быть – лишь может быть, – выдох будет ощущаться как прощение. Прощение – это когда ты выпускаешь из себя что-то прочь; и мне нужно освободиться от этого. Просто отпустить. Темно и холодно. Я закрываю глаза.
Талха
Лондон, Соединённое Королевство
Зохейб – мой товарищ. Брат, которого у меня никогда не было, и мне тяжело видеть его страдания. Я уломал его дать шанс йоге, только потому что знал: ему требуется физическая активность. И надеялся, что йога его успокоит. Поверить не могу, что это привело вот к такому.
Мы с Зо видели уже много взлётов и падений. Я вырос в Бренте с тремя сёстрами. Родители перебрались в Лондон после того, как поженились. Папа у меня инженер-электрик, а мама учитель. Здесь они создали для нас жизнь и дом. К тому времени, как родился я, последний из четырех детей, они уже почти пятнадцать лет жили вдали от родины. Я мало знаю о своей культуре и родственниках. Для меня Пакистан был всего лишь зелёным флагом, ностальгически вывешенным в комнате родителей. Я никогда не задавался вопросом, кто я и откуда, но, когда я был подростком, цвет моей кожи и чужеродность имени будто бы возвели вокруг меня невидимый барьер. Белые друзья, проходя мимо, перебрасывались резкими комментариями о карри и терроризме, а темнокожих я видел мало и редко. Люди из социального слоя моих родителей открыто звали меня «кокосом» за отсутствие знаний о собственной культуре – ни урду, ни любви к Болливуду, ни религии. Никто не догадывался о борьбе, которая шла у меня в голове, потому что я сознательно закутался в плащ школьного чудика – не то чтобы клоуна, а просто парня с придурью.
В десять лет я встретил Зо. Он был стеснительным пареньком с кучерявыми тёмными волосами, длинными руками и вечно носил рубашку с воротничком. Однажды он просто пришёл в наш класс – школа предоставила ему пансион, как новому ученику из Пакистана. Он мне тотчас понравился, но, казалось, вовсе не замечал меня – и никого, коли уж на то пошло. Наша дружба началась в тот день, когда он вступился за меня перед хулиганами из нашего класса. Он стоял за меня, когда я чувствовал себя потерянным, когда не знал, в той ли я живу стране, в какой должен, в том ли теле, в той ли одежде. Когда люди начали цепляться ко мне, он принял за меня бой. И остался рядом, защищая меня, пусть даже в результате оставался с расквашенным носом. Тогда я и понятия не имел о том, как сильны его собственные демоны.
Когда мы закончили школу, для Зо пришло время переезжать из дома дядюшки Фарруха. Я знал, чем хотел заниматься и что изучать. Это правда: мне хотелось заняться спортивной наукой в университете Эдинбурга. Когда я получил письмо, сообщающее о том, что я на определённых условиях принят, я взволновался, как рой пчёл. Но Зохейб получал одно письмо за другим из разных университетов, и все с отказами. В итоге ему пришло условное предложение изучать бизнес в Университете Западного Лондона. Я видел, как он погружается в себя. Он мучился мыслями о том, как он будет жить после школы-интерната, о том, что станет с режимом и ритуалами, которыми он себя окружил. Его родители всё ещё не были в восторге от идеи его возвращения в Пакистан, и, поскольку они ещё и недавно развелись, мысль о его отъезде была непереносима для всех нас, любивших его. Я решил сменить курс. Поговорил со своими родителями, которые сочли меня наивным и чрезмерно геройствующим, но одновременно и испытали облегчение оттого, что я для разнообразия займусь чем-то более традиционным, – они, по-видимому, с трудом представляли себе, какую карьеру можно сделать в спортивной науке.
Я признаю, не всё это было ради Зо. Я тоже чувствовал себя потерянным, а он был моим якорем. Я знал доброту Зохейба, его щедрость. То, как его губы растягиваются в улыбке из-за совершенных мелочей, то, как его взвинчивает всякая ерунда вроде повторного звонка будильника. Поздно ночью, когда он слишком засиживался за учёбой, мы отправлялись гулять по Илинг-бродвей, иногда прихватывали себе курицу у «Нандо». Мы терялись в мечтаниях о будущем, воображая мир, в котором мы вместе с самыми горячими девушками, на самых роскошных яхтах и самолётах, и какие у нас карьеры, и какие машины мы водим. Мы откроем дело вместе: он откроет лавку здоровой еды, а я буду заведовать департаментом спорта или реабилитационным центром прямо в соседнем помещении. И мы всегда будем друг у друга.