Даша ушла. Татьяна не спросила куда. Наверное, на свидание с Александром. Не стоило жалеть себя, нужно быть стойкой. Если и жалеть о чем-то, так лишь о повороте событий, открывших ей целый мир чувств исключительно для того, чтобы эти чувства погибли в зародыше, раздавленные неумолимой судьбой. Так что нет смысла попусту убиваться. Только хуже будет.

Татьяна заставила себя перечитать несколько рассказов Чехова, неизменно убаюкивающих ее своей бессобытийностью и служивших чем-то вроде снотворного. Отец и дедушка продолжали спорить о войне.

Под их голоса Таня заснула. Без четверти два ее разбудил странный звук, подобного которому она до сих пор не слышала. То ли вой, то ли визг. Подбежавший отец объяснил, что это сирена, предупреждающая о воздушном налете. Татьяна спросила, не нужно ли куда-то бежать. Значит, немцы уже бомбят их?

– Спи, Танюша, – посоветовал отец.

Но как она могла спать под этот вой? И Даша до сих пор не вернулась.

Сирена через несколько минут смолкла. Но Даши по-прежнему не было.

3

Утром на заводе было объявлено, что по случаю введения военного положения рабочий день увеличивается на два часа. До дальнейшего распоряжения. Татьяна предположила, что дальнейшее распоряжение поступит только в конце войны. Красенко уведомил рабочих, что партийное руководство решило организовать производство тяжелого танка КВ-1 для обороны Ленинграда и что вся оборонная продукция будет производиться на Кировском. Товарищ Сталин не будет перебрасывать вооружение с Южного фронта для защиты города. Придется обходиться тем, что есть.

После этого собрания многие рабочие вызвались идти добровольцами на фронт, и Татьяна опасалась, что завод вообще закроется. Ничего подобного. Когда все разошлись, она и еще одна работница, Зина, измученного вида женщина средних лет, вернулись к конвейеру. Пришлось взять в руки молоток и заколачивать ящики. К семи часам руки и спина невыносимо ныли.

Когда Татьяна с Зиной шагали вдоль заводской стены, то, не доходя до остановки, Татьяна заметила возвышавшуюся над толпой темную голову Александра.

– Мне нужно идти, – пробормотала она, с трудом переводя дыхание и ускоряя шаг. – До завтра.

Зина что-то пробормотала в ответ. Подойдя ближе, Татьяна кивнула:

– Что ты здесь делаешь?

Она слишком устала, чтобы изображать безразличие. Проще улыбнуться.

– Хочу проводить тебя домой. Как прошел твой день рождения? Кстати, ты поговорила с родителями?

– Нет. Не поговорила, – покачала головой Татьяна, избегая разговоров о дне рождения. – Может, поручишь это Даше? Она больше для этого подходит.

– Разве?

– О, намного! Я трусливее зайца.

– Я пытался объяснить ей. Она и слушать ничего не желает. Конечно, это не мое дело. Я просто пытаюсь помочь. – Он пожал плечами и, оглядев длинную очередь на автобус, заметил: – Мы в жизни не сядем на этот автобус. Пойдем пешком?

– Только до трамвая. У меня сил нет. Целый день орудовала молотком. – Она остановилась, поправляя волосы. – Долго ждал?

– Два часа, – признался он, и ее усталость куда-то подевалась.

Она удивленно взглянула на Александра:

– Два часа?.. – «Неужели ради меня?» – мелькнуло у нее в голове. – Рабочий день продлили до семи. Прости, что так получилось.

Они перешли дорогу и направились к улице Говорова.

– Почему ты с оружием? – спросила она, показывая на винтовку. – Опять патрулируешь?

– Нет, я свободен до десяти. Приказано носить с собой.

– Они еще не прорвались? – спросила Татьяна, стараясь скрыть свое беспокойство.

– Еще нет.

– А винтовка тяжелая?

– Не очень. Хочешь поносить?

– Конечно! – оживилась она. – Никогда не держала в руках винтовки.

Татьяна схватила винтовку и едва не уронила, такой тяжелой она оказалась. Пришлось удерживать ее обеими руками. Но все равно сил было маловато.

– Не знаю, как у тебя это получается! Лучше сам неси! – сказала она.

– Может, придется не только нести, но и стрелять. И бежать вперед, и падать на землю, и вскакивать, и снова бежать, с винтовкой в руках и рюкзаком на спине…

– Не знаю, как у тебя это получается, – повторила она.

Хорошо быть таким сильным. Уж он-то в два счета справился бы с Пашей.

Подошел переполненный трамвай. Они едва туда втиснулись. На этот раз стояли. Александр держал одной рукой винтовку, а другой стискивал коричневую кожаную петлю. Татьяна вцепилась в ржавую металлическую стойку. При каждом толчке ее бросало на Александра, и она каждый раз извинялась. Его тело казалось тверже заводской стены.

Татьяне хотелось посидеть с ним где-нибудь в тихом месте, расспросить о родителях. Нельзя же говорить об этом в трамвае. Да и стоило ли пытаться узнать о нем больше? Ведь тогда они станут ближе, а ей нужно быть от него как можно дальше.

Татьяна молчала, пока они не доехали до проспекта Майорова, где пересели на второй номер, который шел в сторону Русского музея.

– Ну… вот… мне пора, – неохотно сообщила Татьяна, когда они вышли.

– Хочешь, немного посидим? – неожиданно спросил Александр. – Вон на тех скамейках в Михайловском сквере?

– Ладно, – кивнула Татьяна, стараясь не показывать своей радости.

Только после того, как они сели, Татьяна заметила, что он чем-то озабочен, словно хочет сказать что-то и не может. Только бы он не стал говорить о Даше. Ведь и без того все ясно. Тем более что он старше и должен многое понимать.

– Александр, как называется это здание? – спросила она, ткнув пальцем в первое попавшееся на глаза строение.

– Гостиница «Европейская». Она и «Астория» – лучшие гостиницы в Ленинграде.

– Похожа на дворец. А кто здесь останавливается?

– Иностранцы.

– Мой отец ездил в Польшу по делам несколько лет назад. Как я ему завидую! Хотелось бы и мне посмотреть мир!

Она неловко сглотнула и закашлялась.

– Александр… мне жаль твоих родителей. Пожалуйста, расскажи, что случилось.

С губ Александра сорвался облегченный вздох.

– Твой отец прав. Я не из Краснодара.

– Правда? Откуда же?

– Ты когда-нибудь слышала о таком городе, как Баррингтон?

– Нет. Где это?

– В Массачусетсе.

Татьяна подумала, что ослышалась. Глаза ее медленно округлились.

– Массачусетс? – охнула она. – Как в Америке?

– Да. В Америке.

– И ты американец?

– Именно.

Татьяна потеряла дар речи. В ушах громом отдавался стук сердца. Она вынудила себя закрыть рот и выпрямиться.

– Смеешься? Я, конечно, дурочка, но не настолько.

– Не смеюсь, – покачал головой Александр.

– Знаешь, почему я тебе не верю?

– Знаю. Считаешь, что такого не бывает.

– Совершенно верно, не бывает.

– Коммунальные квартиры очень разочаровали, – вздохнул Александр. – Мы… то есть отец питал такие надежды на новую жизнь, а оказалось, что здесь нет даже душа.

– Душа?

– Не важно. Горячей воды. Мы даже не смогли принять ванну в той гостинице, где остановились. А у вас есть горячая вода?

– Конечно нет! Мы кипятим воду на плите и разбавляем холодной. А каждую субботу ходим в баню, как все в Ленинграде.

– В Ленинграде, Москве, Киеве, во всем Советском Союзе, – кивнул Александр.

– Нам повезло: в маленьких городах и водопровода нет. Дед рассказывал.

– Верно. Мы долго не могли привыкнуть к общим туалетам, но все же как-то приспособились. Приходилось готовить на дровах и воображать себя семейством Инголл.

– А кто это?

– Семья Инголл жила на американском Западе в конце девятнадцатого века. Но мой отец был социалистом и хотел жить там, где строят новую жизнь. Я как-то иронично заметил отцу, что это куда лучше, чем Массачусетс. Он ответил, что социализма без борьбы не построишь. Думаю, тогда он искренне в это верил.

– Когда вы приехали?

– В тридцатом, как раз после биржевого краха в двадцать девятом, – начал было объяснять Александр, но взглянул на ее непонимающее лицо и вздохнул. – Не важно. Мне было одиннадцать. И я вовсе не хотел уезжать из Баррингтона.

– О нет, – прошептала Татьяна.

– Но мы быстро отрезвели, когда пришлось возиться с примусами, пользоваться коммунальным туалетом, умываться холодной водой. Мать начала пить. Почему нет? Пили все.

– Да, – кивнула Татьяна. Водка в доме не переводилась. Отец пил.

– А если туалет был занят соседями по квартире, мать выходила в парк и шла в общественный туалет, обычную выгребную яму, с деревянным помостом и дыркой посередине.

Он брезгливо передернулся, и Татьяна тоже вздрогнула, несмотря на теплый вечер. Она погладила Александра по плечу и, поскольку тот не отодвинулся, не отняла руки.

– По субботам, – продолжал Александр, – мы с отцом, как и твоя семья, шли в баню и по два часа ждали в очереди. Мать ходила туда по пятницам, жалея, я думаю, что не родила дочь. Тогда она не была бы так одинока и не страдала бы так сильно.

– А за тебя она не переживала?

– Еще как! Сначала все было ничего, но потом я стал обвинять их в том, что они испортили мне жизнь. Тогда мы жили в Москве. Семьдесят идеалистов, и не просто идеалистов, а идеалистов с женами и детьми, обитали в таких же коммуналках. Три туалета и три маленькие кухни на длинный коридор.

Татьяна только плечами пожала.

– Как ты это выдерживаешь?

Она немного подумала.

– В нашей квартире только двадцать пять человек, но… что я могу сказать? На даче куда лучше. Свежие помидоры, огурцы и утренний воздух, такой душистый! Пахнет чистотой.

– Да! – воскликнул Александр, едва она произнесла магическое слово «чистота».

– И так хорошо иногда побыть одной, – добавила она. – Получить хотя бы немного…

Она запнулась, пытаясь найти подходящее слово.

Александр вытянул ноги и повернулся к Татьяне, пристально глядя ей в глаза.

– Ты понимаешь, о чем я? – сказала она.

Он кивнул.

– Как по-твоему, что теперь будет?

– Дела не слишком хороши, Таня. Вероятно, кое-кто, особенно на Украине, надеется, что с приходом фашистов станет легче. Но Гитлер в два счета развеет эти иллюзии. Как развеял их в Австрии, Чехии и Польше. В любом случае, чем бы ни кончилась война, вряд ли для нас что-то изменится. Кстати, кого-то из твоих знакомых… забрали?

Татьяна крепче стиснула его плечо. Она не любила говорить на подобные темы. Это немного ее пугало.

– Я слышала, что одного из папиных сослуживцев арестовали. Несколько лет назад исчезли жилец с дочерью, а их комнату отдали Сарковым.

Она не сказала, что отец считал Сарковых сотрудниками НКВД.

– Вот и со мной случилось нечто подобное, – вздохнул Александр, вынимая папиросу. – Но я не могу не думать о своих родителях, которые приехали сюда с такими надеждами и верой, впоследствии жестоко растоптанными! Не возражаешь, если я закурю?

– Ничуть, – кивнула Татьяна, не отрывая взгляда от его лица. – Должно быть, в Америке жизнь была нелегкая, если твой отец мог бросить родину?

Александр молчал, пока не докурил папиросу до мундштука.

– Ошибаешься. Коммунизм в Америке двадцатых, так называемое Красное десятилетие, был весьма моден среди богатых.

Отец Александра, Гарольд Баррингтон, хотел, чтобы сын вступил в Союз коммунистической молодежи, юных пионеров Америки, едва тому исполнилось десять. Он сказал, что союз нуждается в поддержке и новых членах, поскольку мало кто выражал желание в него вступить. Александр тоже отказался. Он уже был в младшем отряде бойскаутов и не собирался ничего менять.

Баррингтон был маленьким городком в Восточном Массачусетсе, названном в честь Баррингтонов, живших здесь со времен Бенджамина Франклина. Основатель рода сражался в Войне за независимость. В девятнадцатом веке четверо Баррингтонов были мэрами, а трое предков Александра погибли в Гражданской войне.