Том, сотрудник Службы иммиграции и натурализации, разговаривал с ней пятнадцать минут, чтобы проверить, владеет ли она английским на элементарном уровне. Татьяна владела на элементарном уровне. Он спросил о ее навыках. Она ответила, что является медсестрой и что умеет также шить и готовить.

– Ну, во время войны есть определенная нехватка медсестер, – заметил он.

– Да, и здесь, на острове Эллис, – сказала Татьяна.

Она подумала о том, что Бренда занимается не своим делом.

– У нас нечасто бывают случаи вроде вашего. – (Татьяна промолчала.) – Хотите остаться в Соединенных Штатах?

– Конечно.

– Думаете, сможете получить работу, чтобы помогать в военных действиях?

– Конечно.

– Не собираетесь находиться на государственном содержании? Это для нас очень важно в военное время. Понимаете? Генеральный прокурор подвергается проверке всякий раз, как кто-то вроде вас ускользает от него. В стране неразбериха. Нам необходимо убедиться в вашей эффективности и лояльности этой стране, а не вашей.

– Не беспокойтесь об этом. Как только вылечусь от туберкулеза и получу разрешение на работу, я найду себе занятие. Я стану медсестрой, швеей или поваром. Если надо, буду тем, другим и третьим. Когда выздоровею, я буду делать то, что должна.

Словно вдруг вспомнив, что у нее туберкулез, Том встал и, поправляя маску, пошел к двери.

– Где вы будете жить? – приглушенным голосом спросил он.

– Я хочу остаться здесь.

– После выздоровления вам надо будет найти жилье.

– Да. Не беспокойтесь.

Кивнув, он записал что-то в своем блокноте:

– А какое имя вы хотели бы иметь? Я видел в ваших документах, что вы выехали из Советского Союза как медсестра Красного Креста под именем Джейн Баррингтон.

– Да.

– Насколько фальшивы эти документы?

– Не понимаю, о чем вы спрашиваете.

– Кто такая Джейн Баррингтон? – помолчав, спросил Том.

Теперь замолчала Татьяна.

– Мать моего мужа, – наконец сказала она.

– Баррингтон? – Том вздохнул. – Не слишком русская фамилия.

– Мой муж был американцем. – Она опустила взгляд.

– Это то имя, которое вы хотите иметь в карточке постоянного жителя?

– Да.

– Никакого русского имени? – Она задумалась; Том подошел ближе. – Иногда прибывающие сюда беженцы цепляются за частичку своего прошлого. Может быть, оставляют свое имя, а меняют фамилию. Подумайте об этом.

– Только не я, – ответила Татьяна. – Измените все. Я не хочу – как вы сказали? – цепляться за что-то.

Он сделал запись в своем блокноте:

– Значит, Джейн Баррингтон.

Когда он ушел, Татьяна открыла книгу «Медный всадник» и снова села у окна, глядя на Нью-Йоркскую бухту и статую Свободы. Она дотронулась до фотографии Александра, хранящейся в книге. Не глядя, она прикоснулась к его лицу и фигуре в военной форме, шепча короткие слова по-русски, чтобы на этот раз успокоить себя – не Александра, не его ребенка, а себя.

– Шура, Шура, Шура, – шептала Джейн Баррингтон, ранее известная как Татьяна Метанова.

Дни Татьяны состояли из кормления Энтони, переодевания Энтони и стирки его немногочисленных рубашечек и подгузников в раковине ванной комнаты, а также из коротких прогулок на свежем воздухе, когда она сидела на скамье с сыном, завернутым в одеяло, на руках. Бренда приносила ей завтрак в палату. Ланч и обед Татьяна тоже ела в палате. Если Энтони не спал, Татьяна не спускала его с рук. Она смотрела лишь на Нью-Йоркскую бухту и своего сына. Но какое бы утешение она ни получала, держа ребенка на руках, это утешение улетучивалось из-за того, что она изо дня в день оставалась одна. Бренда и доктор Ладлоу называли это выздоровлением. Татьяна называла это одиночным заключением.

Одним утром в конце июля, устав от себя, от сидения в палате, Татьяна решила прогуляться по коридору, пока Энтони спит.

Из коридора она услышала стоны и вошла в палату с ранеными. Единственной медсестрой в палате была Бренда, явно недовольная своей участью и не скрывавшая этого. Что-то отрывисто говоря, она с хмурым видом промывала рану на ноге солдата, не обращая внимания на его громкие просьбы делать это более осторожно или же пристрелить его.

Татьяна предложила Бренде свою помощь, но Бренда ответила, что ей определенно не нужно, чтобы больная девушка заразила раненых, и велела Татьяне немедленно возвращаться в палату. Татьяна стояла не двигаясь и смотрела на Бренду, смотрела на свежую рану на бедре солдата, вглядывалась в солдатские глаза, а потом сказала:

– Позвольте перевязать ему ногу, позвольте помочь вам. Смотрите, у меня маска на лице. Еще четверо в другом конце палаты умоляют о помощи. У одного высокая температура. У другого из уха сочится кровь.

Бренда поставила ведро на пол, перестала терзать ногу солдата и ушла, хотя Татьяна заметила, что несколько мгновений Бренда, очевидно, раздумывала, что же вызывает у нее большее неудовольствие: уход за солдатами или упрямство Татьяны.

Татьяна закончила промывать рану. Солдат выглядел успокоенным или спящим. «Или спит, или умер», – заключила Татьяна, перевязывая ему ногу. Он по-прежнему не шевелился, и она пошла дальше.

Она продезинфицировала одну рану на руке, рану на голове и начала внутривенное введение морфия, жалея, что не может ввести немного морфия себе, чтобы притупить душевную боль. Татьяна думала о том, как повезло немецким подводникам, которых привезли в Америку для заключения в тюрьму и лечения.

Неожиданно появилась Бренда и, удивившись, что Татьяна все еще в отделении, велела ей немедленно вернуться к себе, пока Татьяна не заразила всех раненых туберкулезом. Могло показаться, что Бренду волнует состояние пациентов.

Идя по коридору в свою палату, Татьяна увидела у питьевого фонтанчика высокую стройную девушку в форме медсестры. Девушка громко рыдала. Длинноволосая и длинноногая, она была очень красива, если не обращать внимания на размазанную по лицу тушь для ресниц, опухшие от слез глаза и щеки. Татьяне хотелось пить, и она с трудом протиснулась к фонтанчику, остановившись почти вплотную к девушке.

– Ты в порядке? – дотронувшись до локтя девушки, спросила Татьяна.

– Все хорошо, – ответила девушка сквозь рыдания.

– Ох!

– Знала бы ты, как чертовски я несчастна! – воскликнула девушка, сжимая пальцами намокшую от слез сигарету.

– Я могу тебе помочь?

Она исподлобья взглянула на Татьяну:

– Кто ты такая?

– Можешь звать меня Таня.

– Ты не та безбилетная пассажирка с туберкулезом?

– Я уже выздоравливаю, – тихо ответила Татьяна.

– Тебя зовут не Таня. Я обрабатывала твои документы, мне их дал Том. Ты Джейн Баррингтон. Ах, какая разница! В моей жизни полный хаос, а мы говорим о твоем имени. Мне бы твои проблемы.

Поспешно пытаясь найти слова утешения на английском, Татьяна сказала:

– Могло быть и хуже.

– Вот здесь ты ошибаешься, дорогуша. Хуже не бывает. Ничего более плохого не могло случиться. Ничего.

Татьяна заметила на пальце девушки обручальное кольцо, и ее затопило сочувствие.

– Мне жаль… – Она помолчала. – Это связано с твоим мужем?

Не отрывая взгляда от своих рук, девушка кивнула.

– Это ужасно… – произнесла Татьяна. – Я понимаю. Война…

– Это ад, – кивнула девушка.

– Твой муж… он не вернется?

– Не вернется?! – воскликнула девушка. – В том-то и дело! Очень даже вернется. На следующей неделе. – (Татьяна в недоумении сделала шаг назад.) – Ты куда? Судя по твоему виду, ты сейчас свалишься. Не твоя вина, что он возвращается. Не переживай. Наверное, с девушками на войне случаются вещи и похуже, просто я об этом не знаю. Хочешь выпить кофе? Хочешь сигарету?

Татьяна помолчала.

– Я выпью с тобой кофе.

Они устроились в обеденном зале за одним из прямоугольных столов. Татьяна села напротив девушки, назвавшей себя Викторией Сабателла («Но зови меня Викки»). Викки энергично встряхнула руку Татьяны со словами:

– Ты здесь с родителями? Уже несколько месяцев не видно иммигрантов, прибывающих этим путем. Корабли не доставляют их. Ты больна?

– Я выздоравливаю. Я здесь сама по себе. – Татьяна помолчала. – Со своим сыном.

– Иди ты! – Виктория стукнула чашкой о стол. – Нет у тебя сына.

– Ему почти месяц.

– А тебе сколько лет?

– Девятнадцать.

– Господи, вы там рано начинаете! Откуда ты?

– Из Советского Союза.

– Ух ты! Так или иначе, откуда взялся этот ребенок? У тебя есть муж?

Татьяна открыла рот, но Викки продолжала говорить, не дожидаясь ответа на вопросы. Едва переведя дух, она рассказала Татьяне, что сама никогда не знала своего отца («Умер или ушел, не важно») и почти не знала мать («Родила меня слишком молодой»), которая сейчас живет в Сан-Франциско с двумя мужчинами («Не в одной квартире»), изображая из себя то ли больную («Да, психически»), то ли умирающую («Из-за всех этих страстей»). Викки вырастили дедушка и бабушка со стороны матери («Они любят маму, но не одобряют ее»), и она по-прежнему живет с ними («Не так это весело, как можно подумать»). Поначалу она хотела стать журналисткой, позже маникюршей («В обеих профессиях работаешь руками, я считала это естественным продвижением вперед») и наконец решила («Скорее, была вынуждена») заняться сестринским делом, когда в войну в Европе были втянуты Соединенные Штаты. Татьяна молча и внимательно слушала, но тут Викки взглянула на нее и спросила:

– У тебя есть муж?

– Был когда-то.

– Да? – Викки вздохнула. – Когда-то. Вот если бы у меня когда-то был муж…

В этот момент их разговор был прерван появлением болезненно угловатой, очень высокой, безупречно одетой женщины в белой шляпе с полями. Дама энергично прошла через обеденный зал, размахивая белой сумочкой и крича:

– Викки! Я с тобой разговариваю! Викки! Ты его видела?

Викки со вздохом закатила глаза:

– Нет, миссис Ладлоу. Сегодня я не видела его. Думаю, он сейчас на другом конце города. Здесь он бывает после обеда по вторникам и четвергам.

– После обеда? Его нет в Нью-Йорке! И почему ты так хорошо знаешь его расписание?

– Я работаю с ним два года.

– Ну а я восемь лет замужем за ним и не знаю, где он сейчас, черт возьми! – Подойдя к столу, она нависла над девушками и с подозрением оглядела Татьяну. – Кто ты?

Татьяна подняла маску с шеи на рот.

– Она из Советского Союза. Едва говорит по-английски, – вмешалась Викки.

– Что ж, ей следует учиться – так ведь? – если хочет остаться в этой стране. Мы находимся в состоянии войны, мы не должны всех опекать. – И, едва не задев Татьяну по голове сумочкой, женщина вылетела из столовой.

– Кто это? – спросила Татьяна.

– Не обращай внимания, – махнула рукой Викки. – Чем меньше будешь знать о ней, тем лучше. Это помешанная жена доктора Ладлоу. Раз в неделю она врывается сюда в поисках мужа.

– Почему она его все время теряет?

– Пожалуй, следует спросить, почему доктор Ладлоу так часто теряется, – рассмеялась Викки.

– И правда, почему?

Викки отмахнулась от Татьяны, и та поняла, что Викки не хочет говорить о докторе Ладлоу. Татьяна одобрительно улыбнулась. Теперь, когда Викки перестала плакать, Татьяна увидела, какая Викки эффектная девушка, красивая, вполне сознающая свою красоту и делающая все, чтобы окружающие это понимали. У нее были длинные блестящие волосы, обрамляющие лицо и рассыпающиеся по плечам, глаза подведены черной подводкой, а ресницы подкрашены тушью. На полных губах остались следы ярко-красной помады. Белая униформа обтягивала ее стройную фигуру, юбка не доходила до колен. Татьяна задумалась о том, как раненые реагировали на прелести Викки.

– Викки, почему ты плакала? Ты не любишь своего мужа?

– О, я люблю его, очень люблю! – Она вздохнула. – Мне лишь хотелось бы любить его за тысячу миль. – Понизив голос, она продолжила: – Просто сейчас не очень подходящее время для его возвращения.

– Для возвращения мужа к жене? Когда для этого неподходящее время?

– Я не ждала его.