Она снова заплакала, роняя слезы в кофе. Татьяна немного отодвинула чашку, чтобы Викки смогла позже допить кофе.

– Когда ты ожидала его?

– На Рождество.

– А-а-а. Почему он так рано возвращается домой?

– Ты не поверишь. Его ранили над Тихим океаном. – (Татьяна вытаращила глаза.) – О-о-о, он в порядке, – пренебрежительно бросила Викки. – Царапина. Небольшое поверхностное ранение плеча. После того как его подстрелили, он пролетел на самолете девяносто миль. Вряд ли это серьезно.

Татьяна поднялась из-за стола:

– Мне пора кормить сына.

– Да, но Крис будет расстраиваться.

– Кто такой Крис?

– Доктор Пандольфи. Ты его не видела? Он приходит сюда с доктором Ладлоу.

Крис Пандольфи. Верно.

– Я знаю его.

Доктор Пандольфи был врачом, поднявшимся на борт судна, на котором она прибыла, и решил, что не станет принимать у нее роды на… земле Штатов. Он хотел отправить ее назад в Советский Союз, несмотря на то что у нее отошли воды и она больна туберкулезом. Однако Эдвард Ладлоу сказал «нет», вынудив доктора Пандольфи помочь Татьяне попасть в госпиталь на острове Эллис. Татьяна похлопала Викки по плечу. Она не считала Криса Пандольфи такой уж находкой.

– Все будет хорошо, Виктория. Может, стоит держаться подальше от доктора Пандольфи. Твой муж возвращается домой. Тебе так повезло!

Виктория встала и проводила Татьяну до ее палаты.

– Зови меня Викки, – сказала она. – Можно, я буду звать тебя Джейн?

– Кого, меня?

– Разве тебя зовут не Джейн?

– Зови меня Таней.

– Зачем мне звать тебя Таней, если твое имя Джейн?

– Мое имя Таня. Джейн только по документам. – Она заметила смущенное выражение на лице Викки. – Называй, как тебе нравится.

– Когда ты уезжаешь?

– Уезжаю?

– С острова Эллис.

Татьяна задумалась.

– Пожалуй, я не уеду. Мне некуда идти.

Викки вошла в палату вслед за Татьяной и увидела спящего в кроватке Энтони.

– Какой он маленький, – рассеянно произнесла она, дотрагиваясь до белокурых волос Татьяны. – Его отец был темноволосым?

– Да.

– Ну и каково это – быть матерью?

– Это…

– Знаешь, когда выздоровеешь, я хочу, чтобы ты приехала ко мне домой. Познакомишься с бабушкой и дедушкой. Они любят маленьких детей. Все время уговаривают меня родить ребенка. – Викки покачала головой. – Да поможет мне Бог! – Она снова взглянула на Энтони. – А он миленький. Плохо, что папа так и не увидел его.

– Да.

Малыш был таким беспомощным. Он не умел двигаться, поворачивать или держать голову. Татьяне, с ее неумелыми материнскими навыками, так трудно было его одевать, что подчас она просто оставляла сына только в подгузнике и заворачивала его в одеяло. Детской одежды у нее почти не было, за исключением нескольких рубашечек, принесенных Эдвардом. Стояло лето, было тепло, и Энтони, слава богу, многого не требовалось. Его голова никак не хотела проходить в горловину рубашки, а ручки залезать в рукава. Купать его было еще сложнее. Его пупок не совсем зажил, поэтому она протирала его тельце влажной тканью, и это было нормально, но вымыть ему волосы ей было не по силам. Он сам ничего не умел, ничем не мог ей помочь. Он не мог поднять руки или не шевелиться, когда ей это было нужно. Его головка запрокидывалась назад, тельце выскальзывало у нее из рук, ножки болтались над раковиной. Татьяна жила в постоянном страхе, что уронит сына, что он выскользнет у нее из рук и упадет на черно-белый кафельный пол. Ее ощущения по поводу его абсолютной зависимости от матери колебались от сильного беспокойства за его будущее до почти удушающей нежности. Каким-то образом – вероятно, так распорядилась природа – его потребность в ней сделала Татьяну сильнее.

А ей необходимо было стать гораздо сильнее. Зачастую, когда он спал и с ним все было хорошо, сама Татьяна чувствовала, будто ее слабое тело с болтающейся головой, свисающими руками и ногами соскальзывает с подоконника и падает на бетонную площадку внизу.

И чтобы получить от него поддержку, она распеленывала его и прикасалась к его тельцу. Она вынимала сына из кроватки и клала себе на грудь, и он засыпал, приникнув головкой к ее сердцу. У него были длинные ручки и ножки, и, лаская Энтони, она представляла себе, что смотрит на другого мальчика глазами его матери, на маленького мальчика, такого же мягкого и темноволосого, как он, которого купает, нянчит и ласкает его молодая мама, всю жизнь мечтавшая иметь такого сына.

Глава 7

Допрос, 1943 год

Он услышал доносящиеся снаружи голоса, и дверь открылась.

– Александр Белов?

Александр собирался ответить «да», но почему-то подумал о Романовых, расстрелянных в тесном подвале среди ночи. Сейчас ночь? Та же ночь? Следующая ночь? Он решил ничего не говорить.

– Пойдем. Сейчас же!

Охранник привел его в небольшую комнату наверху. Это было то ли бывшее складское помещение, то ли пост медсестер.

Ему приказали сесть на стул. Потом встать. Потом снова сесть. За окном было по-прежнему темно. Он не понимал, который сейчас час. Он спросил, но его одернули:

– Заткнись!

Он решил больше не спрашивать. Через минуту в комнату вошли двое: толстый Миттеран и еще один, его имени Александр не знал.

Когда ему в лицо ударил яркий свет, Александр зажмурился.

– Открой глаза, майор! – велел незнакомый мужчина.

– Владимир, ну перестань, – мягко произнес толстый Миттеран. – Мы можем сделать это по-другому.

Александру понравилось, что его называют майором. Значит, они пока не смогли привезти на допрос полковника. Как он догадывался, здесь, в Морозове, некому было им заняться. Надо было бы доставить его в Волхов, но они не хотели снова рисковать своими людьми при переправе по льду озера. Однажды они уже потерпели неудачу. В конечном итоге, когда лед растает, его могут переправить на барже. Ему придется провести еще месяц в заключении в Морозове. Выдержит ли он хотя бы еще минуту?

– Майор Белов, хочу сообщить, что вы арестованы за государственную измену, – сказал Миттеран. – Мы располагаем неоспоримыми документами, обвиняющими вас в шпионаже и предательстве Родины. У вас есть чем ответить на данные обвинения?

– Они беспочвенны и безосновательны, – ответил Александр. – Что-нибудь еще?

– Вы обвиняетесь в том, что являетесь иностранным шпионом!

– Неправда!

– Нам сообщили, что вы жили по поддельным документам, – сказал Миттеран.

– Неправда, мои документы подлинные, – возразил Александр.

– Вот бумага, в которой сказано о том, что мы проинформировали вас о ваших правах согласно статье пятьдесят восемь Уголовного кодекса тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Подпишите.

– Я ничего не буду подписывать, – заявил Александр.

– Человек, лежавший в госпитале на соседней койке, сообщил, что слышал ваши разговоры, как он считает, по-английски с врачом из Красного Креста, который навещал вас каждый день. Это правда?

– Нет.

– Зачем врач приходил к вам?

– Не знаю, в курсе ли вы, почему солдаты попадают в отделение интенсивной терапии госпиталя, но я был ранен в бою. Может, вам стоит поговорить с моими командирами. Майор Орлов…

– Орлов погиб! – выпалил Миттеран.

– Сожалею об этом, – вздрогнув, произнес Александр.

Орлов был хорошим командиром. Не Михаилом Степановым, но все же.

– Майор, вы обвиняетесь в том, что вступили в армию под вымышленным именем. Вы обвиняетесь в том, что являетесь американцем Александром Баррингтоном. Вы обвиняетесь в совершении побега по пути в исправительный лагерь во Владивостоке, будучи осужденным за антисоветскую агитацию и шпионаж.

– Все это наглая ложь! – заявил Александр. – Где мой обвинитель? Хотелось бы с ним встретиться.

Какая по счету эта ночь? По крайней мере, следующая? Уехали ли Таня с Сайерзом? Александр знал, что если уехали, то взяли с собой Дмитрия, и тогда НКВД будет очень трудно утверждать, что обвинитель есть, когда сам обвинитель исчез, как один из членов сталинского политбюро.

– Я не меньше вашего хочу добраться до сути, – с вежливой улыбкой произнес Александр. – Возможно, даже больше. Где он?

– Здесь не вы задаете вопросы! – завопил Миттеран. – Мы будем задавать вопросы.

Беда в том, что у них больше не осталось вопросов. Но они вновь и вновь задавали один и тот же вопрос:

– Вы американец Александр Баррингтон?

– Нет, – отвечал американец Александр Баррингтон, – не понимаю, о чем вы говорите.

Александр не знал, сколько времени это длилось. Ему светили фонариком в лицо, он закрывал глаза. Ему приказывали встать, что Александр расценивал как возможность размять ноги. Он с удовольствием стоял примерно час, огорчаясь, когда ему приказывали сесть. Он не знал, сколько времени в точности прошло, но, чтобы занять себя во время нудного допроса, принялся считать секунды на завершение каждого раунда, начиная с «Вы американец Александр Баррингтон?» и кончая «Нет, не понимаю, о чем вы говорите».

На это уходило семь секунд. Двенадцать, если он тянул с ответом, постукивал ногами, закатывал глаза или тяжело вздыхал. Один раз он начал зевать и не мог остановиться тридцать секунд. От этого время шло быстрее.

Они задали этот вопрос 147 раз. Чтобы продолжать, Миттерану пришлось шесть раз прикладываться к бутылке. Наконец он передал бразды правления Владимиру, который меньше пил и лучше действовал, даже предложив Александру выпить. Александр вежливо отказался. Он знал, что не должен никогда принимать того, что ему предлагают. Тем самым они пытались добиться его уступчивости.

Но особо не преуспели. Повторив 147 раз один и тот же вопрос, Владимир произнес с нескрываемым разочарованием:

– Отведите его в камеру. – И добавил: – Мы заставим вас признаться, майор. Мы знаем, что против вас выдвинуты справедливые обвинения, и сделаем все возможное, чтобы вы признались.

Обыкновенно, когда партийные аппаратчики допрашивали заключенных с целью скорейшего их обвинения и отправки в исправительно-трудовой лагерь, все понимали, какой разыгрывается спектакль. Следователи знали, что обвинения ложные, и оцепеневшие заключенные тоже знали об этом, но в конечном счете ожидающие их альтернативы были слишком суровыми, чтобы стоило продолжать отрицать очевидный обман. Скажи нам: ты, живший по соседству с контрреволюционером, состоишь в сговоре с ним, а иначе тебе светит двадцать пять лет Магадана. Если признаешься, получишь только десять. Таковы были альтернативы, и заключенные сознавались, чтобы спасти себя или своих родных или потому, что их избивали, унижали. Они были сломлены, парализованы потоком лжи. Александр спрашивал себя: неужели впервые с тех пор, как эти фальшивые следователи начали свои допросы несколько десятилетий назад, они предъявляют заключенному правдивые обвинения? Правда состояла в том, что он действительно Александр Баррингтон, и эту правду он должен отрицать, похоронить под горой лжи, если хочет выжить. Он подумывал о том, чтобы намекнуть об этом Миттерану и Владимиру, но подумал, что они не поймут или не оценят его мрачную иронию.

После того как Александра отвели в камеру, вошли двое охранников и, наставив на него винтовки, приказали ему раздеться.

– Чтобы мы постирали твою форму, – сказали они.

Он разделся до трусов. Они велели ему снять наручные часы, сапоги и носки. Александр очень пожалел о носках, потому что пол в камере был ледяной.

– Вам нужны мои сапоги?

– Мы почистим их.

Александр порадовался, что предусмотрительно переложил лекарства доктора Сайерза из сапог в трусы.

Он неохотно отдал им сапоги, которые охранники выхватили у него из рук, после чего молча вышли.