Но леди Лора не устрашилась и не осознала, в какой она опасности. В своих умозаключениях она не пошла дальше того, чтобы осудить мужское вероломство. Если ее подозрения верны и Финеас теперь любит Вайолет Эффингем, то как же мало стоят его чувства! Ей не пришло в голову, что и она теперь любила Роберта Кеннеди – или, быть может, не любила, что еще хуже. Она помнила, как прошедшей осенью этот молодой Феб, стоя с ней на холме, отвернулся, скрывая боль, когда узнал, что она помолвлена, но вот еще не кончилась зима, а он уже не таит, что его сердце принадлежит другой! Тут она принялась сопоставлять факты и считать, пока не убедилась, что Финеас даже не видел Вайолет Эффингем с тех пор, как побывал в Лохлинтере. Как лживы мужчины! Как лживы и как переменчивы!

«Чилтерн и Вайолет Эффингем! – говорил себе Финеас, уходя прочь с Гросвенор-плейс. – Неужели ее нужно принести в жертву – лишь потому, что она богата, и красива, и очаровательна, так что лорд Брентфорд даже готов простить сына, лишь бы заполучить такую невестку?» Финеасу тоже был по нраву лорд Чилтерн, и он видел – или воображал, что видел, – в нем хорошие задатки и надеялся на его исправление, рассчитывая, быть может, сыграть в этом свою роль. Но жертвовать – даже ради столь благой цели – Вайолет Эффингем? Она дважды отказала лорду Чилтерну, так что же ему еще нужно? Финеасу, однако, не приходило в голову, что любовь такой девушки, как Вайолет, могла бы составить его собственное счастье, ведь он по-прежнему был безнадежно влюблен в леди Лору Кеннеди.

Глава 18
Мистер Тернбулл

Был вечер среды, и палата общин не заседала; в семь часов Финеас стоял у дверей мистера Монка. Он прибыл первым и застал хозяина в столовой одного.

– Я за дворецкого, – сказал мистер Монк, держа в руках пару графинов и ставя их поближе к огню. – Но я уже закончил. Идемте наверх, чтобы должным образом принять двух великих людей.

– Простите: я, кажется, слишком рано.

– Ничуть. Семь часов – это семь часов. Я сам замешкался. Но не подумайте, бога ради, будто я стыжусь, что сам разливаю вино в своем доме! Помню, несколько лет назад лорд Палмерстон заявил на заседании комитета по заработной плате: мол, английскому министру не пристало, чтобы дверь в его доме открывала служанка ^[15]. Что ж. Я английский министр, но гостей у меня впустить некому, кроме единственной горничной, а вином я занимаюсь сам. Неужто я веду себя неподобающе? Не хотелось бы подрывать конституционные устои.

– Быть может, если вы скоро уйдете в отставку и никто не последует вашему примеру, катастрофы удастся избежать.

– От души надеюсь на это, ведь я люблю британскую конституцию, и мне по душе почтение, которое питают к членам кабинета. Тернбулл, который вот-вот придет, все это ненавидит, но он богатый человек и в его доме больше ливрейных лакеев, чем когда-либо было у лорда Палмерстона.

– Он ведь по-прежнему занимается делами?

– О да, и имеет в год тридцать тысяч дохода. Вот и он. Как поживаете, Тернбулл? Мы тут говорили о моей служанке. Надеюсь, она не оскорбила ваш взор, когда открывала дверь.

– Отнюдь. На вид весьма порядочная девица, – ответил мистер Тернбулл, который славился пламенными речами больше, чем чувством юмора.

– Порядочней не сыщешь во всем Лондоне, – заметил мистер Монк, – но Финну кажется, будто мне полагается ливрейный лакей.

– Мне это совершенно безразлично, – сказал мистер Тернбулл. – Никогда не думаю о таких вещах.

– Как и я, – согласился мистер Монк.

Тут доложили о приходе лэрда Лохлинтера, и все спустились к ужину.

Мистер Тернбулл был недурным собой, крепким мужчиной лет шестидесяти, с длинными седыми волосами и красным лицом, с жестким взглядом, носом правильной формы и полными губами. Почти шести футов росту, он держался очень прямо и был неизменно, по крайней мере в парламенте и на званых ужинах, одет в черный фрак, черные брюки и черный шелковый жилет; как он одевался в собственном доме в Стейлибридже, могли судить лишь немногие из его лондонских знакомцев. В чертах мистера Тернбулла не было ничего, что указывало бы на особые таланты. Никто не счел бы его глупцом, но в глазах его не было искры гения и в линиях рта не угадывалось игры мысли или воображения, как бывает у людей, достигших величия. Впрочем, величия мистер Тернбулл, несомненно, достиг – и не в последнюю очередь благодаря своему уму. Он был одним из самых популярных, если не самым популярным политиком в стране. Бедняки верили ему, считая своим самым искренним заступником, остальные верили в его силы, считая, что он непременно добьется своего. В палате общин к нему прислушивались, а репортеры отзывались о нем благосклонно. Стоило мистеру Тернбуллу открыть рот на любом публичном обеде или ином мероприятии, и он мог быть уверен, что его слова прочитают тысячи людей. Многочисленная аудитория необходима для хорошего выступления, и это преимущество всегда было на стороне мистера Тернбулла. Тем не менее его нельзя было назвать выдающимся оратором. Он обладал мощным голосом, твердыми и, я бы сказал, смелыми убеждениями, абсолютной уверенностью в себе, почти неограниченной выносливостью, кипучим честолюбием и в придачу к этому весьма умеренной щепетильностью и толстой – в моральном смысле – кожей. Слова не причиняли ему боли, нападки не ранили, насмешки не задевали. Нигде у него не было ахиллесовой пяты; просыпаясь каждое утро, мистер Тернбулл, вероятно, осознавал себя totus teres atque rotundus – круглым и гладким ^[16]. В политике он был выраженным радикалом, как и мистер Монк, но последний по утрам, без сомнения, ощущал нечто совершенно противоположное. В дебатах мистер Монк был куда более пылким, чем мистер Тернбулл, но всегда сомневался в себе, и более всего как раз тогда, когда наиболее яростно и убедительно доказывал свою точку зрения. Именно внутренняя неуверенность подталкивала мистера Монка смеяться над тем, что у него, английского министра, нет прислуги внушительнее, чем горничная.

Итак, мистер Тернбулл был записным радикалом и пользовался известностью в этом качестве. Не думаю, что ему когда-либо предлагали высокий государственный пост, но об этом говорилось достаточно, по крайней мере на его собственный взгляд, чтобы он считал нужным открещиваться во всеуслышание.

– Я служу народу, – заявлял он, – и при всем уважении к слугам Короны считаю свое звание выше.

За эти слова его сильно критиковали, и мистер Майлдмэй, действующий премьер-министр, осведомился, отрицает ли мистер Тернбулл, что так называемые слуги Короны служат народу преданнее и усерднее всех. Палата общин и пресса поддержали премьера. Мистер Тернбулл, однако, ничуть не смутился. Позднее, объявив перед несколькими тысячами человек в Манчестере, что первейший друг и слуга народа – именно он и никто иной, и услышав в ответ овации, он был вполне удовлетворен и счел, что победа осталась за ним. Прогрессивная избирательная реформа, ведущая в недалеком будущем к праву голоса для всего мужского населения, равные избирательные округа, тайное голосование, права арендаторов в Англии и Ирландии, сокращение постоянной армии до полного отказа от нее, абсолютное пренебрежение европейской политической жизнью и почти исступленное восхищение американской, свободная торговля всем, кроме солода ^[17], а также полное отделение церкви от государства – таковы были основные политические воззрения мистера Тернбулла. Подозреваю, что с тех пор, как он научился говорить гладко и громко, чтобы его слышала вся палата общин, дело жизни более не представляло для него значительного труда. Ничего не создавая, он всегда мог отделаться общими фразами; не неся никакой ответственности, мог пренебречь подробностями и даже важными фактами. Он ставил себе задачей обличать пороки, но это, быть может, наилегчайшая задача на свете, стоит лишь завоевать аудиторию. Мистер Тернбулл брался валить лес – с тем, чтобы землю дальше возделывали другие. Мистер Монк как-то поведал Финеасу Финну, что оппозиции простительны ошибки, и в этом ее преимущество. Мистер Тернбулл, несомненно, наслаждался этим преимуществом в полной мере, хотя скорее согласился бы молчать целый месяц, чем признал бы это открыто. В целом он, несомненно, был прав, отказываясь от амбиций занять государственную должность, хотя некоторая сдержанность в разговорах об этом не повредила бы.

Беседа за ужином, хоть и касалась политики, была не слишком занимательна, пока им прислуживала горничная. Но стоило ей закрыть за собой дверь, как все постепенно оживились и началась захватывающая словесная дуэль между двумя завзятыми радикалами, из которых один присоединился к действующей власти, другой же оставался в стороне. Мистер Кеннеди почти не раскрывал рта, и Финеас был так же молчалив. Он пришел, чтобы слушать и, пока для его развлечения палили столь мощные орудия, был готов внимать им без звука.

– Полагаю, мистер Майлдмэй делает большой шаг вперед, – сказал мистер Тернбулл, и мистер Монк согласился. – Я не верил, что он на такое способен. Эффекта, конечно, не хватит и на год, но для него и этого много. Мы видим, как далеко может пойти человек, если подталкивать его достаточно настойчиво. В конечном счете неважно, кто министр.

– Я всегда это утверждал, – произнес мистер Монк.

– Да, совсем не важно. Для нас не имеет значения, будет это лорд де Террьер, мистер Майлдмэй, мистер Грешем, или даже вы – если пожелаете возглавить правительство.

– Подобных амбиций у меня нет, Тернбулл.

– Неужели? Если бы я взялся играть в эту игру, то захотел бы обойти всех. Я решил бы, что если я и могу принести пользу в правительстве, так только став премьер-министром.

– И вы не усомнились бы, что годитесь для такой должности?

– Я сомневаюсь, что гожусь для любой министерской должности, – сказал мистер Тернбулл.

– Вы говорите сейчас в другом смысле, – заметил мистер Кеннеди.

– Во всех смыслах, – ответил мистер Тернбулл, поднимаясь на ноги и подставляя спину огню. – Конечно, я не сумел бы учтиво говорить с людьми, которые приходили бы, мечтая меня надуть. Или управляться с депутатами, которые рыщут вокруг в поисках должностей. Или отвечать на вопросы каждого встречного и поперечного – так, чтоб ничего при этом не сказать.

– Отчего ж не отвечать, как следует? – спросил мистер Кеннеди.

Мистер Тернбулл, однако, был настолько увлечен своей речью, что не расслышал – во всяком случае, как будто не обратил никакого внимания – и продолжил:

– И уж конечно, я не сумел бы поддерживать видимость доверия между совершенно бессильным государством и всесильным народом. Я лучше всех понимаю, что совсем не гожусь для такой работы, мистер Монк. Но если бы я все-таки взялся за нее, то хотел бы вести, а не быть ведомым. Скажите нам честно, чего стоят ваши убеждения в кабинете мистера Майлдмэя?

– На этот вопрос едва ли можно ответить самому, – запротестовал мистер Монк.

– На этот вопрос ответить необходимо, хотя бы в отношении самого себя, если собираешься быть в правительстве, – заявил мистер Тернбулл с некоторой запальчивостью.

– Почему вы полагаете, что я этим пренебрег? – спросил мистер Монк.

– Потому что никак не могу соединить в голове ваши воззрения, которые мне известны, и действия ваших коллег.

– Не стану оценивать, чего стоят мои убеждения в кабинете мистера Майлдмэя. Быть может, меньше, чем стул, на котором я сижу. Но готов поведать вам, с какими ожиданиями согласился занять это место, и вы можете судить, чего они стоят. Я считал, что смогу внести свою лепту в реформы – сделать так, чтобы они продвинулись чуть дальше. Когда меня попросили присоединиться к мистеру Майлдмэю и мистеру Грешему, я счел, что само это предложение свидетельствует о развитии либерализма, и если я его отвергну, то откажусь участвовать в полезном деле.

– Вы все равно могли бы поддерживать их в достойных начинаниях, – возразил мистер Тернбулл.