– Ради Джорджа я больше и пальцем не шевельну, – продолжал граф. – О том, чтобы он баллотировался от Лофшейна, не может быть и речи. Мои арендаторы за него все равно не проголосуют, даже если бы я их лично уговаривал. Питер Блейк (мистер Питер Блейк был управляющим старого графа) сказал мне всего неделю назад, что это будет бесполезно: времена уже не те. Что до меня – я бы хотел, чтобы округ лишили представительства. Да пусть всю Ирландию лишат представительства и назначат военного губернатора! Какая польза от таких депутатов, как наши? На десять человек не сыщется ни единого джентльмена. Пусть идет ваш сын. Я сделаю для него что смогу – хотя, видит бог, могу я немного. Передайте ему, пусть заглянет ко мне с визитом.

Пообещав, что Финеас приедет в Каслморрис, доктор распрощался с лордом Туллой – не особенно, впрочем, польщенный, ибо чувствовал: старик едва ли сочтет его сына, буде того изберут, исключением, способным уравновесить никчемность остальных представителей графства. Тем не менее самое серьезное препятствие на пути Финеаса было устранено. Доктор ехал в Каслморрис не для того, чтобы агитировать за сына, однако вышло именно так, и притом весьма успешно. Вернувшись домой и рассказывая о произошедшем жене и дочерям, он – вопреки себе самому – не мог не торжествовать. Точно Валаам, он отверзал уста, чтобы проклясть, – но вместо этого благословлял. Вечер еще не кончился, а доктор уже рассуждал о перспективах Финеаса в Лофшейне с откровенным энтузиазмом, и на следующий день Матильда написала брату, что граф готов принять его с распростертыми объятиями. «Папаˊ был там и все уладил», – сообщала она.

– Я слышал, Джордж Моррис на выборы не пойдет, – сказал Финеасу Баррингтон Эрл в последний вечер перед отъездом.

– Старый граф не будет его поддерживать. Он хочет поддержать меня.

– Едва ли!

– Уверяю вас. Мой отец знаком с графом двадцать лет и сумел договориться.

– Вы, часом, не собираетесь сыграть с нами шутку, Финн? – с некоторым беспокойством спросил мистер Эрл.

– Какую шутку?

– Переметнуться к нашим противникам?

– И в мыслях не было, – гордо ответил Финеас. – Поверьте, я не стал бы менять своих убеждений ни ради вас, ни ради графа, держи вы хоть полные карманы депутатских мандатов. Если я пойду в парламент, то лишь как убежденный либерал – делать все, что в моих силах, для страны, а не просто поддерживать партию. Я говорю это вам и то же самое скажу графу.

Баррингтон Эрл с досадой отвернулся. Подобная риторика ему претила – так же, как любому порядочному человеку, пожившему в этом мире, претит фальшивый пафос. Мистер Эрл был человеком вполне порядочным. Никакие земные блага не заставили бы его предать Уильяма Майлдмэя, своего дядюшку по материнской линии и прославленного в то время министра-вига. Он был готов работать за вознаграждение или без, по-настоящему ревностно относился к делу и не просил слишком многого для себя. У него имелось некое смутное убеждение, что для страны будет куда лучше, если у власти будет мистер Майлдмэй, а не лорд де Террьер. Он верил, что либеральная политика для англичан полезна, а партия Майлдмэя и либеральная политика – одно и то же. Было бы несправедливо отказывать Баррингтону Эрлу в патриотизме. Но идею о независимых депутатах в парламенте он ненавидел всей душой и, когда ему говорили о ком-либо, что тот голосует за меры, а не за людей, считал такого человека обманчивым, как вода, и переменчивым, как ветер. Хорошего от подобных политиков ждать не приходилось, зато плохого – с превеликой вероятностью. Они были для Баррингтона Эрла данайцами, от которых он побоялся бы принять в дар даже голоса. Парламентские отшельники, то есть депутаты, не присоединившиеся ни к одной из партий, были ему неприятны, а на раскольников внутри партии он смотрел с презрением, как на плутов или идеалистов. Порядочному оппоненту-консерватору он пожал бы руку почти с такой же готовностью, что и союзнику-вигу, но человек, который был ни рыба ни мясо, его отвращал. Баррингтон Эрл видел парламентское правление так: палата общин должна быть разделена четкой линией и каждый депутат обязан стоять по ту либо другую сторону. «Если вы не со мной, то будьте, по крайней мере, тогда против меня», – желал бы он сказать каждому представителю британского народа от имени лидера своей партии. Дебаты он находил полезными для воздействия на людей сторонних, то есть для создания общественного мнения, которое пригодится в дальнейшем, на следующих выборах, но не считал, что они должны влиять на голосование по каким-либо важным вопросам. Такое влияние было бы опасным, революционным и едва ли не противоречащим принципам парламентаризма. Голос члена партии принадлежал ее главе – за исключением разве что отдельных пустяковых, но замысловатых вопросов, поднимаемых для развлечения особенно вздорных депутатов. Именно таким образом мистер Эрл представлял себе английскую парламентскую систему и, полуофициально оказывая помощь в поиске возможных кандидатов, вполне естественно, старался выбирать тех, кто разделял его мнение, поэтому заявление Финеаса Финна о намерении сохранять свою позицию так его раздосадовало.

Впрочем, вспомнив, как складывались карьеры других политиков, Баррингтон Эрл решил, что его собеседник молод и неопытен. Самому мистеру Эрлу было сорок лет, и опыт его кое-чему научил. Поколебавшись несколько мгновений, он уговорил себя взглянуть со снисхождением на тщеславие юности – сродни прыти гарцующего жеребенка, которого возмущает даже прикосновение.

– Не успеет закончиться первая парламентская сессия, как он уже будет смиренно тянуть воз в гору под щелканье кнута – и даже ухом не поведет, – после сказал Баррингтон Эрл своему старому другу-парламентарию.

– Как бы он все-таки не переметнулся к нашим противникам, – ответил тот.

Эрл признал, что это был бы неприятный поворот событий. Впрочем, по его мнению, старый лорд Тулла едва ли мог замыслить столь хитроумный план.

Финеас отправился в Ирландию и провел предвыборную кампанию в Лофшейне. Он навестил лорда Туллу и выслушал от почтенного аристократа немало вздора. Тут мы должны признаться, что Финеас предпочел бы нести вздор сам, но граф быстро осадил его:

– С вашего позволения, мистер Финн, о политике мы говорить не будем, я ведь уже сказал, что действую вовсе не из политических соображений.

Финеасу так и не удалось в графской гостиной Каслморриса выразить свои взгляды на управление страной. Впрочем, его время должно было вскоре прийти, и потому он безропотно слушал разглагольствования старого лорда о грехах его брата Джорджа и недостаточной родовитости нового окружного викария Килфеноры. В завершение встречи граф заверил Финеаса, что нисколько не обидится, если за того проголосуют жители Лофшейна. Что те и не замедлили сделать – быть может, по причине, приведенной в одной из консервативных дублинских газет, которая заявила, что во всем виноват Карлтонский клуб ^[2], не приславший подходящего кандидата. О произошедшем много говорили и в Лондоне, и в Дублине, возлагая ответственность совокупно на Джорджа Морриса и его старшего брата. Тем временем наш герой надлежащим порядком получил место в парламенте как депутат от Лофшейна.

Семья Финн в Киллало не могла сдержать ликования – полагаю, обратное противоречило бы человеческой природе. Утенок из подобной стаи, попав в парламент, и правда может быть сочтен настоящим лебедем. У доктора имелись опасения – серьезные опасения – и недобрые предчувствия, но Финеас выиграл выборы, и с этим приходилось считаться. Мог ли отец отказаться пожать ему руку или лишить родительской помощи – притом что сын удостоился привилегии, недоступной большинству молодых людей в стране? Поэтому доктор Финн взял из своих сбережений сумму, достаточную для погашения имеющихся задолженностей (они были невелики), и пообещал выплачивать Финеасу двести пятьдесят фунтов в год до конца парламентской сессии.

В Киллало жила вдова по имени миссис Флад Джонс, растившая дочь. Имелся, впрочем, и сын, которому предстояло вступить во владение Фладборо, имением покойного Флоскабеля Флад Джонса, как только будут выплачены все долги; однако в описываемое время он служил в Индии, и его судьба нас не занимает. Миссис Флад Джонс жила со своей единственной дочерью Мэри очень скромно, на вдовью часть наследства; Фладборо, надо сказать, пришло в самое плачевное состояние. Вечером накануне возвращения Финеаса Финна, эсквайра и члена парламента, в Лондон миссис и мисс Флад Джонс пили в доме доктора чай.

– Вот увидишь, он ни капельки не изменится, – обещала Барбара Финн своей подруге Мэри, когда они уединились в спальне Барбары до того, как пригласят к столу.

– Наверняка изменится, – сказала Мэри.

– Уверяю тебя, этого не произойдет, дорогая! Он хороший, порядочный человек.

– Я знаю, что он хороший, Барбара, что до порядочности – я в ней ничуть не сомневаюсь, ведь он ни разу не сказал мне ни единого слова, какого не мог бы сказать любой другой девушке.

– Что за вздор, Мэри!

– Ни разу – это святая правда, такая же, как то, что за нами смотрит Пресвятая Дева… впрочем, ты-то в Пресвятую Деву не веришь.

– Бог с ней, с Пресвятой Девой.

– Но это правда, Барбара, – ни словечка! Меня с твоим братом ничто не связывает.

– Тогда надеюсь, что свяжет – еще до конца вечера. Он гулял с тобой весь день вчера и позавчера.

– Отчего же нет? Ведь мы знаем друг друга всю жизнь. Но, Барбара, молю тебя, умоляю, не говори об этом никому-никому!

– Я-то? Да я скорее себе язык отрежу!

– Не знаю, зачем я позволяю тебе болтать эти глупости. Между мной и Финеасом никогда ничего не было… между мной и твоим братом, я имею в виду.

– Уж я знаю, кого ты имеешь в виду.

– И я совершенно уверена, что никогда не будет! Чему тут быть? Он станет вращаться среди важных людей и сам заделается важным человеком. Я знаю, есть какая-то леди Лора Стэндиш, которой он очень восхищается…

– Какая еще леди Лора?

– Ты же понимаешь, член парламента может обращать свой взор к самым высотам, – промолвила мисс Мэри Флад Джонс.

– Я хочу, чтобы его высотами была ты.

– Скажешь тоже – «высоты». Заняв такое положение, он может смотреть на меня только сверху вниз, а он до того горд, что никогда на это не согласится. Идем к чаю, дорогая, нас уже, наверное, заждались.

Мэри Флад Джонс была миниатюрной девушкой лет двадцати с мягчайшими волосами – иногда можно было поклясться, что они каштановые, иногда же они казались рыжими; невозможно было вообразить существо более прелестное. В Ирландии немало таких девушек: мужчины, неравнодушные к женской красоте, при виде их уподобляются львам, готовым броситься на добычу. И Мэри, когда лев ей нравился, глядела так, будто добычей стать не прочь. Бывают девицы – красивые, благородные, с безупречными манерами, обладающие всеми возможными достоинствами, – которые до того холодны на вид, что кажется, будто приблизиться к ним не проще, чем отыскать Северо-Западный проход, а храбрец, который на это отважится, будет заслуживать статуи в Афинском акрополе. Но есть и другие, к которым – для мужчины не вовсе бесчувственного – не приблизиться совершенно невозможно. Они манят, как вода в жаркий день, яйца чибиса в марте ^[3], сигара во время осенней прогулки. Противостоять подобному соблазну никто и не помышляет. Но часто случается, что первое впечатление обманчиво: воды в источнике не зачерпнуть, яйцо не разбить, сигару не зажечь. Именно такой исполненной очарования девушкой была Мэри Флад Джонс из Киллало – однако нашему герою не приходилось изнывать от жажды.

Когда барышни спустились в гостиную, Мэри нарочно устроилась как можно дальше от Финеаса, усевшись между миссис Финн и мистером Элиасом Бодкином из Баллинасло – молодым помощником доктора Финна. Впрочем, хозяйка и ее дочери, как и весь Киллало, знали, что мистера Бодкина Мэри недолюбливает. Она даже не удостоила его улыбки, когда он передал ей блинчики, зато расцвела через пару минут, стоило Финеасу обосноваться позади нее. Через пять минут она уже развернулась так, чтобы оказаться с ним и его сестрой Барбарой в уголке, а еще через две Барбара вернулась к мистеру Элиасу Бодкину, и Финеаса с Мэри уже никто не отвлекал. В Киллало подобные дела решают быстро и с большой сноровкой.

– Я уезжаю завтра утренним поездом, – сказал Финеас.