– Почему? – прошептала Дара, все еще надеясь, что сестра разыгрывает ее. – Почему две?

– Сколько раз за день ты пробегаешь по галерее, ведущей к парадной лестнице?

– Не знаю, – озадачилась, потрясла головой девочка. – Много раз, наверное. Не считала.

– А глаза хотя бы иногда поднимаешь? Смотришь на портреты, что висят вдоль стен?

– Бывает смотрю. Знаешь, иногда я специально хожу туда и гляжу на мамин портрет. Там она так хорошо улыбается, а на нас только злится обычно, – закручинилась, опустила голову Дара.

– И никогда не замечала, что на тех портретах, где мама совсем молодая, рядом с ней всегда изображена еще одна девочка?

– Ну да, наша тетушка! Я в курсе про нее, только имя забыла. Но ведь мы никогда ее не видели. Она вроде в другой метрополии живет, ведь да?

– Не видели, – кивком подтвердила Каста. – Но она есть, и она тоже была принцессой, как и мама в те годы. И у нашей бабушки тоже была сестра, и у прабабушки. Нам никогда не рассказывают толком про них, врут, будто бы они вышли замуж и перебрались в другие метрополии. Я много думала об этом и однажды поняла: вторая принцесса нужна про запас. На случай, если с одной что-то случится. Чтобы было, кому наследовать трон прежде, чем возникнет смута.

– Ой, – сказала Дара и схватилась за щеки, всегда приятно розовые – но сейчас от них отхлынула вся краска. Потом смежила темные очень густые ресницы и в голос разрыдалась. Сестра, оставив менторский тон, немедленно бросилась ее утешать. Будучи от природы худой и до безобразия (как утверждала королева) высокой, она вынуждена была опуститься на корточки, чтобы заглянуть в лицо Даре, подуть ей на взмокшую челку, чмокнуть в щеку, погладить по голове – в общем, провести ряд давно известных и привычных экстренных утешительных мер. Плакать Дара любила и умела, а от слез становилась еще очаровательней. Но на этот раз она рыдала всерьез.

– Не хочу быть про запас! – выкрикивала она сквозь слезы. – А вдруг это я – купленная?! Лучше прямо сегодня умру!

– Ну что ты, дурочка? – мужественно успокаивала ее сестра. – Перестань плакать и посмотри на себя в зеркало, а потом сразу – на меня. Разве у наших красивых родителей могло родиться такое чудовище, как я? Нет, тут все ясно.

Дара перестала вопить и приоткрыла один глаз – зеркало, старинное, в резной дубовой раме с мозаичными вставками, находилось как раз напротив. С подвыванием вздохнула и оправила пушистую челку, потом сказала:

– Вовсе ты не чудовище, не смей так говорить, сестренка! А они еще сказали, что мы, может, обе – купленные.

И посмотрела на сестру с надеждой, страстно желая быть переубежденной. Но на этот раз Каста с задумчивым видом кивнула головой.

– Да, и такое возможно. Если матери не удалось родить девочку, то пришлось где-то раздобывать нас обеих, – признала с облегчением. Думать, что чужая в семье только она, было слишком мучительно.

– Но разве тогда мама любит нас? Если мы не родные?

– Ну, разумеется, любит, почему же ей не любить нас, – с некоторым сердечным скрипом заверила ее Каста. – Конечно, у мамы очень много дел, ведь она – королева. Вся страна, метрополия и провинции нуждаются в ней. А папа ей не слишком-то помогает. И потом, у нас пять братьев, а с парнями всегда больше мороки. Но она точно нас любит, особенно тебя, ведь ты такая красотка.

– А мне всегда казалось, что мама больше любит тебя, потому что ты – умная, – сквозь новую порцию слез проскулила Дара.

Обе девочки сейчас видели перед мысленными взорами свою мать, королеву Аркадию, надменную и раздражительную женщину, красивую холодной, скорее отталкивающей, хоть и очень эффектной красотой. Обе вопреки желанию вспоминали, что все ее редкие улыбки и ласковые прикосновения к дочерям были получены ими разве что под прицелом фотокамер или в присутствии гостей. И им обеим было одинаково страшно думать об этом.

Тяжелое молчание нарушила Каста. Она заговорила шепотом с непривычным для нее жаром в голосе:

– Знаешь, я очень часто думаю о моей настоящей маме. Зачем ей было продавать меня во дворец? С каждым годом девочек рождается все меньше. Если мама жила в провинции, то с рождением дочки она и так получала бы все, понимаешь? Ее бы перевезли в метрополию, предоставили прекрасный дом, прислугу, все необходимое. Если ей хотелось не только богатства, но и высокого положения в обществе, то могла заранее породнится с одним из знатных семейств, пообещав дочь кому-то в жены. Она бы получила все – и сохранила свое дитя, а ведь это, мне кажется, важнее всего! Но я слышала, что сейчас в провинциях действуют целые банды, они похищают новорожденных девочек. Часто возглавляют такие банды врачи-акушеры. Может быть, наши матери до сих оплакивают нас, Адара!

– Какие матери, ты чего?! – отпрыгнула в сторону, взвизгнула ее перепуганная сестра. – Ты снова бредишь, Каста! У нас с тобой одна мать, и она – королева, а все эти разговоры – приступная чушь! Вот сейчас побегу и расскажу маме про гадких людей, которые болтают такое, пусть их строго накажут!

И бросилась к выходу из комнаты. Но на полпути к двери застыла, низко опустила свою белокурую пушистую голову. Спросила жалобно:

– Но что же нам теперь делать, сестренка?

Каста коротко засмеялась, легко поднялась на ноги и через плечо глянула на старинные часы в простенке.

– Как что делать? Через полчаса у нас торжественный выезд к народу. Ведь сегодня праздник, День Возрождения, разве забыла? После праздничный обед и разбор подарков.

И указала пальцем на ажурную платиновую рамку на стене. В нее каждый вечер вставлялся новый листок, на нем каллиграфическим почерком королевского секретаря был расписан следующий день девочек до самого отбоя.

– Я не об этом… мы ведь даже не настоящие сестры, так получается?

– И что с того? – очень серьезным голосом спросила Каста, подошла и положила ладонь Даре на макушку. – Но мы всегда можем быть настоящими большими подругами. А считать себя сестрами через дружбу. Согласна?

– Ой, ну конечно! – вскричала Дара, маленький мирок которой снова пришел в равновесие, разрушенное с утра из-за собственного любопытства. Плюс ради торжественного мероприятия мать уж точно не станет в ближайший час лупить ее по щекам.

И как раз в этот момент девочек позвали готовиться к выезду. Комнату наполнили служанки и визажисты, готовые помочь юным принцессам обрести праздничный вид.

– Ненавижу все это, – процедила сквозь зубы Каста, густые волосы которой в этот момент нещадно раздирали щеткой. – Снова целый час сидеть в стеклянном аквариуме и стараться не оглохнуть от приветственных криков!

– О, ну что ты, Касточка, это же просто здорово, – не согласилась Дара. – Я так люблю видеть, как сильно народ метрополии обожает нас с тобой!

Глава 2. Ненавистное соседство

Дурацкий урок истории тянулся до одури нудно. Учитель работал в школе только вторую неделю, был молод, бледен, черноволос и костляв на грани истощения. Свои длинные руки со слишком большими квадратными кистями он старался держать за спиной, но быстро увлекался и нещадно ими жестикулировал. Создавал дополнительный ветер в классе, и без того выстуженном за ночь. Обычно ученики его за это высмеивали, жестоко передразнивали, но сегодня не обращали внимания. Хотя историк прямо из шкуры лез, чтобы заинтересовать двадцать пять шестнадцатилетних парней своими историями. Ну, или хотя бы перекрыть тонким блеющим голосом нарастающий шум в классе.

Напрасно старался, конечно. Кто, скажите на милость, станет его слушать, когда в школе назревает важное событие! И ладно бы рассказывал что-то путное, про войну, про оружие, про тактику видения допросов – это бы еще сгодилось. Так нет, болтает о каком– то идиотском царе, который был высоченного роста и любил работать своими руками. А между тем школьный совет давно хочет историю выкинуть из программы вовсе, только и ждет указаний свыше. Отменили же год назад мировую историю как утратившую всякий смысл и только разжигающую излишнюю ненависть между учащимися. Хотя чего ее разжигать – она и не гаснет никогда, полыхает яростным багровым пламенем.

Причем произошла эта отмена после заварушки именно в том классе, где отбывал учебу Дым, он же Димка Дымов. Тогда он еще хорошо учился, потому у него была твердая надежда. Он всей душой верил, что обязательно выберется из этой школы, из их города, из провинции.

А вела мировую историю одна старуха, такая древняя, что даже по улицам повсюду ходила без охраны – кто бы на нее польстился! На своем последнем уроке она говорила как раз про войну, охватившую сотни лет назад весь тогдашний еще не ушедший под воду мир, и потому слушали ее с интересом. И рассказывала старая здорово, про концлагеря там, про расстрелы, про газовые камеры, словно сама все это повидала. Редкий случай, когда звонку на перемену никто не обрадовался, а кто-то с «камчатки» даже взмолился:

– Марья Антоновна, расскажите еще, ну пожалуйста!

Но старушка озабоченно помотала круглой седой головой с проплешинами: ей пора было принимать таблетки, а хранились оные в учительской, в сейфе, чтобы не сперли ироды, то есть ученики.

– Потом, потом, детки, на следующем уроке закончу.

И тогда Ванька Сомов с абсолютно невинным видом спросил:

– Вот вы все говорили, Марья Антоновна: фашисты, фрицы. А какая национальность-то у них была, мы чего-то не поняли?

Историчка, наверное, была так довольна успешным занятием, что не просекла подвоха. Улыбнулась пожелтевшими протезами и ляпнула сдуру:

– В основном, Ванечка, это были немцы, хотя не только…

Тут она одумалась и со щелчком захлопнула рот. Но было уже поздно, парни с русского ряда – самого удобного, у окна и поближе к еле теплым батареям – разом развернулись и уставились на самую заднюю парту в среднем ряду. За ней оцепенели, схватились за руки рыжие и обычно румяные, а сейчас серо-зеленые от ужаса братья Вегнеры.

Правда, Марья Антоновна не растерялась и этим порушила ребятам весь кайф. Она мигом проковыляла через класс к Вегнерам, выкрикивая на ходу почему-то басом:

– Всем сидеть! С места не двигаться!

Дошла, вытащила парней из-за парты и под прикрытием своего тощего тела отконвоировала в учительскую. А когда русские пацаны после уроков вывалились из школы, везде уже дежурили полиция и дружинники, так что большая расправа не состоялась. Но старуху после того случая уволили или она сама не захотела оставаться. А заодно и с мировой историей было покончено навсегда.

Дым не хотел вспоминать тот день, сжимал под партой до хруста кулаки и тряс головой – а отогнать воспоминания все равно не удавалось. Ведь и день тогда был почти такой же: середина осени, 15 октября, холод в классах, а за окном сырая темень и пощелкивание капель о карнизы. Тогда он был рад-радешенек, что не оказался втянут в дурацкую драку, и что можно было сразу после уроков бежать домой, к родителям.

А за пару недель до того дня он вернулся из школы и очень удивился тому, что отец был дома. Отец работал кассиром в большом, стылом, с вечно пустующими полками универсаме, за место свое сильно держался. Даже выходил из дома всегда на полчаса раньше, бормоча себе под нос что-то про происки коллег. И после окончания смены приходил домой в униформе (серый комбинезон без карманов и бордовый фартук), не снимал его до закрытия магазина на случай, если потребуется срочно подменить кого-то. Но сейчас был одет по-домашнему, сидел на краю дивана, а мама в халате и с распущенными волосами полусидела, откинувшись на подушку, по плечи накрытая пледом.