«Родись он в городе, а не в чуме, стал бы инженером!» – думал я, глядя, с каким увлечением Сергей копается в двигателе или соединяет провода. Возле отцовского чума юноша соорудил маленький чум, накрытый брезентом, который называл «гаражом». В нем было холодно, как на улице, зато ветер и снег не мешали работать. Несколько последних дней Сергей возился со старым «бураном» и вот наконец починил его.

Правда, когда я увидел это «чудо техники», у меня появились сомнения, вернемся ли мы из леса. У снегохода отсутствовал капот, многие детали были не привинчены, а наскоро прикручены проволокой или держались на изоленте. Но лицо Сергея светилось таким счастьем, что я не высказал своих замечаний вслух. Мы привязали к «бурану» нарту. Двигатель, к моему удивлению, сразу завелся, Сережка улыбнулся, и мы помчались по старому следу к лесу.

Сергей явно отправился в лес не за дровами, а чтобы испытать свою машину. Он прыгал на кочках, разгонялся так, что мотор начинал тоскливо звенеть, а потом резко останавливал снегоход. Я изо всех сил пытался не выпасть из нарты и не раз похвалил себя за то, что крепко привязал к саням топор и бензопилу. Наконец мы нашли сухое дерево, и безумная гонка закончилась. Сергей, вдруг став очень серьезным, подошел к лиственнице и, подражая отцу, спросил разрешения у Хозяина леса. После чего мы дружно свалили дерево, очистили от ветвей и загрузили бревна в нарту.

– Ну, садись, что ли? Поехали! – весело сказал молодой ненец и дернул шнур генератора. Но двигатель даже не чихнул. Сергей дергал шнур снова и снова, но машина не подавала признаков жизни.

«Так-так, началось! – подумал я. – А до чума отсюда километров семь…»

– Ничего, сейчас починим! – сказал неунывающий Сергей и полез в двигатель.

Он долго возился с какими-то винтами, проверял шланги, время от времени пытаясь завести снегоход. Но все было напрасно.

– Похоже, опять карбюратор забился! – вздохнул юноша. – Бензобак ржавый поставил, фильтр плохой, вот ржавчина в карбюратор и сыпется… Придется пешком идти!

Я взял топор, Сергей взвалил на плечо бензопилу, и мы пошли по своему следу, проваливаясь в глубокий снег. Через два часа, совершенно вымотанные, мокрые от пота, мы опустились на бревно около чума.

– Ну что, поехали обратно? – сказал Сергей, переведя дух. – «Буран» мой нельзя там оставлять. Позови Горна, вдвоем мы не справимся. На отцовском снегоходе поедем, только лопату взять надо…

Вскоре наш «буран» остановился рядом со своим безжизненным собратом. Мы скинули с нарты бревна, подвели ее к Сережиному снегоходу, и я с сомнением спросил:

– Серега, а ты уверен, что мы «буран» твой сможем поднять? Он же килограммов триста весит!

– Ну, не триста, там многих деталей не хватает! – улыбнулся ненец. – Да это несложно, мы часто снегоходы так возим!

Я недоверчиво посмотрел на юношу, а Сергей взял лопату и стал копать яму рядом со своим «бураном». Мы с Горном присоединились к работе, руками выгребая снег, и вскоре яма была уже нам по грудь. Ненец скатил нарту вниз, и мы увидели, что снегоход стоит прямо над ней.

– Догадались теперь? – рассмеялся юноша. – Нам осталось «буран» мой просто вниз спихнуть, на нарту. Давайте все вместе!

Мы подтолкнули сломанный снегоход, и он благополучно съехал на сани. Закрепив «буран» веревками, мы привязали нарту к рабочему снегоходу, двигатель натужно загудел, и сани с грузом выбрались из ямы.

– Вот так-то! – с гордостью сказал Сергей. – Это меня отец научил. Горн, ты за мной садись, а ты, Костя, – на сломанный «буран». Ехать пора, темнеет уже!

Не спеша, чтобы не опрокинулась тяжело нагруженная нарта, мы тронулись в обратный путь и уже в темноте подъехали к «гаражу». Затолкав снегоход под брезент, мы отряхнулись от снега и зашли в чум.

– Что, вернулись? – посмотрел на нас Гаврила. – Молодцы, помогли Сережке! «Бураны» ломаются, это бывает. Зато теперь знаете, что делать надо. Ладно, давайте чай пить!

Мария налила в тарелки густой бульон из оленины, и мы с жадностью набросились на еду. Жуя мягкое, разваренное мясо, я спросил хозяина:

– Гаврила, а почему вы всегда говорите «чай пить», а не «ужин», «завтрак»?

– Ой, любим мы чай очень! – засмеялся ненец. – Но ты неправ, что я всегда говорю «чай пить»! Утром или когда немного подкрепиться хочешь – это «чаёк». В обед, на ужин – «чай», к такому чаю и оленина, и рыба подается. А вот когда голодный придешь, по тундре набегавшись, а на столе и мясо, и кровь, и рыба, и морошка – это уже «чаище»!

– Спасибо огромное, Мария! – сказал я, улыбнувшись хозяйке. – Так все вкусно сегодня, настоящий «чаище»!

Такие разные олени

Следующим утром я поднялся рано, даже хозяева еще спали, и вышел из чума. Морозный воздух щекотал ноздри, снег искрился на солнце, за горизонт убегала сиреневая полоса дальнего леса. Неожиданно кто-то толкнул меня сзади. Я оглянулся и увидел оленя, шею которого украшал ошейник из оранжевой ленты. Животное внимательно смотрело на меня большими влажными глазами и продолжало тыкаться носом мне в бок, явно стараясь залезть в карман куртки.

– Голодный, что ли? – улыбнулся я оленю. – Иди, ягель ищи, нет у меня еды!

Я протянул руку, чтобы погладить оленя, но тот отскочил и теперь выжидающе смотрел на меня с расстояния пары метров.

Вспомнив, по какому делу поднялся в такую рань, я отправился к дальним лиственницам, которые Гаврила показывал Горну в первый день нашего пребывания в стойбище. Не успел я справиться с молнией на своих штанах, как незаметно подошедший олень снова резко толкнул меня.

– Ну-ну, брат, у меня свои дела, а ты иди по своим!.. – прикрикнул я на оленя.

Но он и не думал уходить. Едва снег у меня под ногами пожелтел, как олень начал совсем уже бесцеремонно пихаться, и я с удивлением обнаружил, что он жадно ест желтый снег!

Когда я вернулся к чуму, Гаврила уже занимался хозяйством: осматривал старую нарту, у которой треснула ножка.

– Что, Костя, олень тебя в туалет провожал? – спросил ненец.

– Да, и еще он снег с мочой ел! Им это как, не вредно?

Гаврила усмехнулся и посмотрел на оленя, который по-прежнему бродил рядом со мной.

– Не вредно. Эти олени, которые у чума, совсем домашние. Вот этот, который за тобой ходил, – мочеед. Олени все мочу любят, но некоторые – особенно. Такие поближе к чуму держатся, от людей не отходят. Ладно, если по малой нужде пойдешь, а если по большой… Как соберешься, палку возьми, гони его, а то он тебе покоя не даст!

Гаврила помолчал, внимательно оглядывая сломанную нарту, и добавил:

– У чума не только мочееды живут. Есть еще авки. Мы каждому ребенку обязательно олененка дарим, чтобы играл с ним, привыкал с оленем общаться. Вот такой олененок и зовется авка. Дети их с рук кормят хлебом, ухой. Имена им дают, ошейнички красивые делают, колокольчики привязывают. Такого оленя нельзя в нарту запрягать, на мясо забить нельзя – до старости около чума живет.

А есть еще священные олени, какому-нибудь духу посвященные: Хозяину горы или реки либо Хозяйкам чума – Мяд Пухуця. Этих тоже нельзя запрягать, обижать нельзя – они как бы и не в нашем мире уже живут. Видишь во-он того, белого, со сломанным рогом? Его Нядай зовут. Кочевали мы как-то у горы Саурей, там наше священное место, жертвы приносим. И вот один олененок отставать стал. Красивый такой был, сам беленький, а хвост черный! Думали: знатный олень вырастет! А он отставал, отставал да и лег на землю, еле дышит. Мы никогда просто так оленей не убиваем – нельзя было маленького добить, чтоб не мучился. Оставили его, дальше пошли. Я только сказал: пусть Хозяин Саурея о нем позаботится! А когда осенью возвращались с летних пастбищ, мимо того места проходили – вдруг вышел нам навстречу олень! Я сразу Нядая узнал, приметный он был. Поняли мы, что Хозяин Саурея олененка спас, ему Нядая и посвятили. Семь лет с того случая прошло, вон какой красавец вырос. Ручной совсем…

Еще, Костя, у всех этих оленей имена или клички есть. Выбираем подходящее по характеру или внешне. А многих просто по цвету кличем: Беляк, Пепельный, Серый, Белый Нос, Черноухий…

Любим мы своих оленей! Олень, он ведь нам все дает: мясо и кровь, шкуры на одежду, жилами женщины шьют, из рога застежки делаем, рукояти ножей. Как оленя не уважать, не любить?

Я внимательно слушал, а Гаврила продолжал осматривать нарту.

– Ну что, Костя, поможешь нарту починить? Нам скоро каслать – кочевать, по-вашему, – надо все нарты проверить.

– Конечно, помогу! – обрадованно воскликнул я. – Вы только говорите, что делать надо!

Гаврила улыбнулся:

– Сначала чаёк попьем. А потом и нартами займемся…

Щедрый бог

Когда мы зашли в чум, Горн что-то записывал в дневнике, а Мария и Оля сворачивали спальные пологи. По тому, насколько аккуратно свернут полог, судили об опрятности хозяйки. Женщины собирали постели, поправляли шкуры, раскладывали подушки вдоль стенок чума. Я заметил, что Мария и Оля никогда не проходят под священной доской с иконами, и спросил об этом Гаврилу.

– Это священная сторона чума. Там женщинам нельзя ходить.

– Это я понял, что нельзя. А почему?

– Потому что священная сторона – мужская. Чум на две части делится: на мужскую и женскую. Линия эта через очаг проходит, через спальные пологи. И у чума два входа, а не один. Мы обычно все через женский заходим, но если на святилище собираемся, жертвы приносить духам, то открываем мужской вход, за священным платком, Торум Щищкам. – Гаврила показал на полотно с тремя вышитыми крестами, который закрывал заднюю часть чума.

– Но ведь женщины на мужской стороне часто сидят. Вон и Мария все время там шьет! – поднял глаза от своего дневника Горн.

– Женщинам на мужской стороне можно быть. Вообще чум – по-ненецки мя-а или, как ханты говорят, ор хат, лесной дом – женщине принадлежит, она здесь хозяйка. Мужчина в тундре должен жить, оленей пасти. В чум мы только кушать и спать приходим. Но нельзя женщинам под священной доской Торум Сахал проходить. Идет оттуда невидимая линия, сквозь Торум Щищкам, через мужской вход и дальше, до священной нарты, где мы духов своих храним. Линию эту переступать женщинам нельзя – ни в чуме, ни снаружи. Большой грех это, хэйвы называется. Любая женщина – она шаманка немного. Женщина детей рожать может, и раз в месяц, когда у женщин дни особые, открывает она двери в Нижний мир. Оттуда злые духи прийти могут, потому каждый шаг женщины опасность в себе таит. Мы, мужчины, даже женскую обувь никогда не трогаем, женщины ее в своей особой нарте перевозят, сябу называется. Если женщина через тынзян – аркан, по-вашему – перешагнет или через хорей – шест, которым оленей погоняют, – мужчина может заболеть, силы лишиться. Старики рассказывали, как в древности сражались наши богатыри. День бьются – по щиколотку в землю ушли, два бьются – по колено в землю ушли, на третий – по пояс друг друга в землю вогнали. А убить один другого не могут: раны сразу закрываются. И тогда зовет один богатырь свою сестру или жену. Та через хорей или тынзян врага переступает, раны его сразу кровоточить начинают, и умирает он. А сейчас у нас если женщина через ноги сидящего мужчины перешагнет, тот на ней жениться должен – иначе заберет женщина всю его силу. Так что ноги далеко вперед не высовывайте, – улыбнулся Гаврила.

– А если женщина случайно под Торум Сахал пройдет, что случится? – снова спросил Горн.

– Беда будет. Не с женщиной, нет. Духи зло причинят мужчинам ее семьи – в тундре, на охоте. Медведь нападет, деревом придавит, дорогу в пургу потеряешь… А если мужчина обычаи тундры нарушит: что-то возьмет без спросу, зверя лишнего убьет, птицу – тогда духи его женщинам отомстят или детям. Так-то вот… Мы специально проход у священной стороны заставили ящиками с продуктами, посудой, чтобы случайно кто не переступил. Можно, конечно, если женщина грешный шаг сделала, подошвы ее кисов дымом бобровой шкурки окурить, но даже это не всегда помогает…