Признак падения первого Рима старец усматривает в служении евхаристии на пресном хлебе вместо традиционного для христиан квасного, что видится ему символическим следованием ереси Аполлинария. Этот епископ Лаодикии Сирийской в IV веке учил, что Сын Божий воспринял только плоть человеческую, но не душу. Такого учения, однако, никогда не разделяла западная церковь. Здесь у Филофея историческая ошибка, основанная на отголосках спора о евхаристическом хлебе, который некогда велся византийскими полемистами на два фронта – с римо-католиками и с армянами-антихалкидонитами. Последних из-за их близости к монофизитству было уместнее заподозрить в символизации посредством пресного теста несовершенного воплощения Спасителя ^[7]. Напротив, твердость Рима в защите учения Халкидонского собора о двух природах воплотившегося слова исторически хорошо известна. Причина ошибки Филофея, отчасти ее извиняющая, может быть усмотрена в богослужебном круге, в котором он, как монах, пребывал постоянно. На службе Великой субботы над Плащаницей, символизирующей тело умершего Христа, читаются слова из Апостола: «Итак очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом, так как вы бесквасны, ибо Пасха наша, Христос, заклан за нас. Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины» (1 Коринфянам 5:7–8). Поскольку здесь опресноки недвусмысленно связываются со смертью тела, новация в виде использования пресного хлеба в евхаристическом каноне, ассоциировавшемся прежде всего с воскресением, выглядела перенесением свойств мертвого, разлученного с душой тела на тело воскресшее.

Ошибка Филофея заключается в том, что симптом он принимает за причину болезни – разделения христиан. Разделение было действительным, и преодолеть его можно было бы только одним из трех способов: согласием на основе учения святых отцов Церкви, согласием на основе главенства Рима или же согласием на основе Библии, которое предлагала Реформация, но вопрос о том, как толковать Библию, сразу же разделил самих реформаторов. Православные стояли на приоритете святых отцов Церкви, римо-католики – на примате Рима. Первая позиция не предполагала компромиссов, но и не требовала от оппонентов институционального подчинения. Вторая допускала компромисс в виде восточного обряда, но требовала более, чем только институционального подчинения: сама христианская совесть верующих в догматических и дисциплинарных вопросах полностью вверялась папе. Это означает, что сопротивление унии с римо-католицизмом было также сопротивлением принципу делегирования совести. «Учитель ваш Христос есть, почто человеки сотвористе вам учителя?» – вопрошал древнерусский Толковый Апостол в комментарии на 1-е послание к Коринфянам.

Отношение к совести как к тому, что не может быть делегировано, в древности объединяло христианский Восток и Запад. «Истина Твоя принадлежит не мне или еще кому-то, – писал святой Августин Блаженный, – а всем нам, кого Ты призываешь к открытому общению в ней. И грозно предупреждение Твое: не держать ее, как собственность, чтобы не лишиться ее» (Исповедь XII. 34). Оно сближало православных с протестантами. Последние, однако, не признавали опыта святости, обожения, и потому святые отцы Церкви не были для них авторитетом ^[8]. Совесть протестанта ответственна перед Писанием, совесть православного – перед «собором святых отец» как живым Писанием. При этом непреложно правило «при жизни никого не ублажай», поэтому собор, обладающий авторитетом, всегда находится в прошлом, с ним сверяются как с уже совершившимся и потому актуальным («акт» означает «действие»). Признание опыта святости и обожения человека ведет к таким особенностям православия, как почитание святых икон и мощей.

Исходя из разделения как данности, уже давно исторически подтвержденной, Филофей неверно толкует догматические основания разделения, но интуиция о евхаристии как основе у него безошибочна: нет единства там, где нет сопричастия. В смысловом отношении центральная часть послания – ближе к концу, там он описывает установление таинства Тела и Крови, называя это «нашей христианской тайной». Сотворив иудейскую пасху по закону, Иисус после того совершает с учениками Тайную вечерю, в начале которой учит их «еже не старийшенствовати», то есть запрещает споры о первенстве. Далее Он оставляет на столе только хлеб и вино, над которыми произносит молитву о вечной жизни (Иоанн 17:1–5). Он раздает причастникам хлеб, затем смешанное с водою вино, произнося слова «сие есть тело Мое» и «сия есть кровь Моя», после чего участники трапезы выходят на гору Елеонскую. Начинается путь на крест. С причащением апостолов Филофей связывает установление церковного священнослужения: «Видиши ли, христолюбче, какова есть священьства тайна и божественаго причастия начало?» Между сионской горницей и нынешней литургией, совершаемой наследниками апостолов, протягивается непрерывная нить, буквально связь через прикосновения (рукоположения) – это ли не признак той Церкви, о которой сказано, что «врата адова не одолеют ей» (Матфей 16:18)? При такой связности, по мысли Филофея, не могла сама собой измениться традиция совершения таинства, поэтому он и считает ересь причиной изменения римской практики.

Отсюда, то есть от доказательства истинности православной церкви как непрерывно содержащей главное Христово таинство, старец переходит к заключительной теме письма: о Третьем Риме. Он подытоживает содержание вышесказанного: «два убо Рима падоша». Они пали не как города: оба стояли на тот момент и выглядели намного внушительнее Москвы во всех отношениях, в связи с чем Филофей, иронически усиливая аргументы противника, говорит о «трекровных полатах» (трехэтажных домах) старого Рима, которые «не пленены» никем из варваров – но что толку в этом, если «души их от диавола пленены»? Итак, Филофей пишет в заключение «о нынешнем православном царствии пресветлейшаго и высокостолнейшаго государя нашего, иже в всей поднебесной единаго христианом царя и броздодръжателя святых Божиих престол, святыа вселенскиа апостолскиа церкве, иже вместо римской и костянтинополской». Старцу, судя по остальным частям послания, не так уж свойственна высокопарность; высокий, почти церемониальный стиль выражения указывает здесь на серьезный настрой, с которым подобало воспринять сказанное. Почему великий князь Василий III вдруг царь (впрочем, известно, что и отца его, Ивана III, уже называли царем) и «броздодержатель святых престолов»? К нему, в его столицу, сходятся нити, «бразды правления» престолов, то есть приходов и епископий ^[9], той церкви, которая одна только на всей земле защищена от насилия и потому «во вселенней паче солнца светится».

Вопреки тому, что нам может здесь показаться самовосхваление, превозношение, мечтательность, инок Филофей говорит, хотя бы и выспренным стилем, лишь о фактическом положении дел. Действительно, если иметь в виду православие как непосредственно восходящее ко Христу таинство, «вся христианская царства приидоша в конец», земля «потоплена неверием» (ироническое переосмысление «потопа», о котором не уставал толковать Булев, тем более что и сама вера в астрологию есть проявление того же неверия), «токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит». Это налагает на великого князя и русских людей особую ответственность: главная тема в посланиях Филофеева цикла.

Наступает ли уже конец? – Бог весть, у Него день как тысяча лет и тысяча лет как день, Он никогда не опаздывает, но милосердует: «долго терпит, не хотя некиа погубити, хотя всех в покаяние вместити». Филофей не пугает своего читателя близким концом, основательно смущавшим XV век ^[10]. Наоборот, вместо погружения в апокалиптические предчувствия он просит его не испытывать времена и сроки, которые не были открыты даже апостолам, но находиться в живом, молитвенном общении с Господом. Если же страх и имеет свои основания, то «теплыми слезами приплачемся пред Ним, яко да смилится обратити ярость свою от нас». Древнерусский муж не стыдится плакать и, как дитя, вызывать Бога на умиление, но «теплый» в языке тех людей – это не «теплый», а «горячий», так что речь идет об истовой молитве и покаянии на древнерусский лад. Все это важно для понимания нами того деятельного духа, который, помимо всяких прочих мотивов, и не преимущественно ли перед ними, с учетом энтропийных свойств нашего пространства, имел на Руси большое значение в последующем. Бодрыми словами письмо и заканчивается: «Буди спасаяся и здравствуя о Христе».

Рассмотрим теперь гипотетически вопрос о том, что за брожения начались в Московском государстве в связи с астрономическим предсказанием Штефлера и Пфлаума. «Потоп», которым Булев переполошил подавленных своей неученостью русских людей, мог пониматься как физическая, политическая или мистическая катастрофа. Сама неясность пророчества оставляла простор для интерпретации. Поскольку сведения об этом сохранились очень глухие, мы будем черпать варианты из того же послания Филофея, как отражающего, несомненно, вопрошания его адресата, тем более что разные мотивы здесь не должны исключать друг друга, и даже то, что мы узнаём как только возможное, согласно самому понятию о возможном, хотя бы потенциально было действительным. О том, что в пропаганде Булева речь шла о физическом катаклизме, можно судить по упоминанию «скотов и белуг морских» ^[11], которых это как-то должно было затронуть. Не изменятся ли сами законы природы? Филофей отвергает такую возможность: ангелы, управляющие стихиями, согласно Писанию (так он трактует Римлянам 8:21), «от службы своеа престанут в последнии день», а значит, еще не теперь. Это косвенно подтверждает, между прочим, что и Булев не считал альманах пророчествующим о последнем дне, иначе полемика сосредоточилась бы на признаках кончины мира.

Отражено в послании Филофея и представление о политической катастрофе: как я отмечал выше, он отрицает, что перемена царств может быть предсказана по звездам, ибо подобные события суть результат синергии человеческой воли с промыслом Божьим. Не подразумевался ли, вразрез с этим древним (и в общем принимаемым латинянами) учением о синергии, внезапный лавинообразный рост зла, мятеж, подобный крестьянской войне, действительно охватившей Германию в 1524 году? Может быть, ибо Филофей и на это дает ответ, когда порицает еретическое мнение, что Бог является виновником зла, ставя человеческую волю в зависимость от «злых дней и часов». Итак, хотя разного рода мятежи возможны, их всплеск по всему миру в одно и то же время по сигналу небесных тел является фантазией. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов Османскую империю, в тот период продолжавшую свои завоевания в Европе и как раз провозглашенную халифатом. Не далее как в 1529 году турки впервые предпримут осаду Вены. Идея объединения с Русью в антитурецкий союз будет долго жить на Западе и даже реализуется, наконец, на исходе XVII века. Но этот союз, не имевший для Руси никакого смысла во времена Филофея, мог быть обоснован только религиозным единством.