К чести Николая Булева следует сказать, что сам он, по всей видимости, верил своей пропаганде, в противном случае опасность разоблачения при скором наступлении 1524 года должна была бы сделать ее вовсе неуместной. Этот ученый представляет собой примечательный тип интеллектуала начала XVI века, сочетающего глубину и обширность знаний не только с религиозной верой, но и с уверенностью в том, что людям его поколения раскрываются некие загадки механизма вселенной. Не будем вдаваться в историю внутриевропейской полемики против астрологии; во всяком случае, для многих дерзновенное желание заглянуть в будущее не только сохраняло свою притягательность, но и казалось достижимым при помощи научных методов. К чему же призывал Булев русскую аристократию в преддверии «потопа»? Мы достоверно этого не знаем. Однако, так как эмиссар был апологетом унии, можем предполагать, что он торопил вступление Руси в союз государств под эгидой Рима. Все разновидности катастроф были для этого подходящим предлогом, потому что крах природного, политического и нравственного порядка требовал объединения от всех людей доброй воли, что само собой ставило на передний план вопрос о вере и спасении. Здесь уже было не до частных разногласий, и первый Рим, даже в условиях начавшейся Реформации все еще выглядевший центром большей части христианского мира, властно призывал к единству с собой. Наглядность судьбы второго Рима, Константинополя, только подкрепляла притязания первого. Таким образом, России было предложено вступить в семью цивилизованных народов, и если бы Петр Яковлевич Чаадаев обратил внимание на этот исторический эпизод, он был бы, наверное, глубоко удручен тем, с каким демонстративным невежеством его предки отвергли тогда призыв, поданный в форме астрологического прогноза.

Филофей, как я уже отмечал, берет идею потопа и перетолковывает ее, причем он делает это на основе Апокалипсиса Иоанна, который, в соответствии с церковной традицией, понимается им как пророчество не только о конце света, но и об общем ходе мировой истории. Согласно заключительной книге Нового Завета, «даны быша жене криле великаго орла, да бежит в пустыню, змий же изо уст своих испусти воду, яко реку, да ю в реце потопит» (Откровение 12:14). Жена – это Церковь, пустыню Филофей толкует как Русь, змий есть искушение, вода – неверие. Под неверием старец подразумевает противление христианству или его искажение (ересь). Подводя итог, он пишет, что христианский царь не должен «уповати на злато и богатство изчезновеное, но уповати на все дающаго Бога». Упоминание злата могло быть вызвано конкретной заботой правящих кругов: где взять денег в преддверии катастрофы; и не деньги ли в том числе сулил Бюлов при заключении союза? Во всяком случае, банкирские дома католической Европы в то время уже активно влияли на политический климат ^[12]. Занятые деньги требуют отдачи с лихвой, что побуждает государство к постоянному расширению своих активов. Нельзя ли предположить, поэтому, что в преддверии «потопа» усилились при дворе давшие о себе знать еще в правление Ивана III поползновения к обоснованию отъятия церковного имущества в пользу государства? Церковь тогда еще твердо противостояла этим тенденциям. Филофей не отрицает практических надобностей государства, однако его отношение к сокровищам вполне докапиталистическое: богатство исчезает, на него нельзя положиться ^[13]. Опора государства – в благочестии (это действительно вполне римский тезис). Обращение с имуществом, как и со всеми другими дарами жизни, есть установление отношения к Богу, о чем надо иметь «великое опасение».

Посреди потопа

«Проповедайте Евангелие всей твари» (Марк 16:15) и «стойте в вере, будьте мужественны, тверды» (1 Коринфянам 16:13) – два новозаветных требования, равно обязательных для христиан. Если бы пришлось выбирать из них, то, как обычно считается, первый Рим предпочел бы экспансию, третий – стояние. Можно усомниться в этом, видя движение во все стороны, которое непрерывно осуществляла Русь, освободившись от ордынского ига. Но движение это, по крайней мере первоначально, не осознавалось как экспансия, оно было ситуативным и к тому же происходило в исторических границах Руси, какими они хранились в памяти о предмонгольском времени: «Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга… и за Дышючим морем; от моря до [волжских] болгар, от болгар до буртас, от буртас до чермис, от чермис до мордви, то все покорено было Богом крестияньскому языку – поганския [языческие] страны» (Слово о погибели Русской земли). Минула эпоха ига, и в «Казанском летописце» середины XVI века земли Поволжья причисляются к исконно русским: «Якоже поведают Русь и варвари, все то Руская земля была едина, идеже ныне стоит град Казань, продолжающеся в длину с единого Нова града Нижнево на восток, по обою странам великия реки Волги вниз и до Болгарских рубежов и до Камы реки, въ ширину на полунощие и до Вяцкие, рече, земли и до Пермския, на полудние до Половецких предел, все то держава и область Киевская и Владимерская, по тех же ныне Московская». Борьба на западных рубежах с Литвой, Ливонией, Швецией тоже обосновывалась как возвращение «отчин и дедин» великокняжеской династии.

Сам Псков, в окрестностях которого подвизался Филофей, был присоединен к Москве при его жизни, и существуют сведения, согласно которым старцу приходилось заступаться за горожан, страдавших от произвола московских чиновников. Однако присоединение старец, по всей видимости, считал совершенно естественным, так как вообще в Московском государстве он усматривал пространство, где вера, постепенно сгоняемая с лица земли, нашла себе пусть временное, как временно все на земле, но надежное пристанище. «И даны быша жене криле великаго орла, да бежит в пустыню, змий же изо уст своих испусти воду, яко реку, да ю в реце потопит. Воду же глаголют неверие. Видиши ли, избранниче Божий, яко вся христианскаа царства потопишася от неверных, токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит». Выше мы установили, в каком смысле «вода» является «неверием». Рассмотрим теперь следующий вопрос: как Русь оказалась той самой пустыней, в которую бежала «жена, облеченная в солнце» – Христова Церковь ^[14].

Для ответа нам стоит обратиться к толкованиям Апокалипсиса в древнерусской традиции. В этих толкованиях, собранных из трудов Андрея Кесарийского и некоторых неназванных «других» комментаторов ^[15], понимание «пустыни» было представлено в трех различных планах: богословском, антропологическом и пространственном. Согласно первому плану, пустыня есть образ «тишины и безмолвия» ума, его удаления от «всяких еретических учений». Орел, давший жене свои крылья, знаменует Христа, два крыла – два Завета, при помощи которых Церковь отличает богословскую истину от заблуждения. «Внемли же, где залете, – замечает один из толкователей, – услышиши, яко в пустыню, сиречь к человеком нехудожным и немудрым». Здесь открывается второй, антропологический план интерпретации. Безмолвный, то есть несмущаемый ум в последние времена дается людям простым, необразованным. Среди них чудесная жена «имать пребывати питаема». Наконец, третий план присутствует у Андрея Кесарийского. Змей посылает за женой реку, чтобы задержать ее – «сиречь безбожных мужей, или лукавых бесов, или различных искушений множество», но земля помогает жене, поглощая этот поток, то есть «долготою путя, и безводием и сухотою стремление лукавых удержующи».

Если соединить все эти толкования воедино, чего традиция вовсе не возбраняет, получается образ пустыни по всем азимутам: дальность расстояний, суровость климата, необразованность людей и безмолвие ума, стоящего неподвижно в молитвенном бдении. Все это до такой степени напоминает Россию, что даже удивительно появление столь емкой образности уже в начале XVI века, на заре становления большого Московского государства.

Пустыня окружена водами потопа, которые она, помогая жене, поглощает протяженностью своих расстояний. Потоп есть неверие. Это – и «еретическое мудрование» инославных, и нашествие «агариных внуков» ^[16]. Хотя последние «веры не повредиша, ниже насилствуют греком от веры отступати», если бы они не были частью «потопа», Филофей не говорил бы, что «вся христианскаа царства потопишася от неверных». В послании к великому князю Василию III приводится следующий критерий окончания исторического времени: «Егда узрим обстоим Рим перскими вои, и персы на нас со скифяны сходящас на брани, тогда неблазнено познаем, яко той есть Антихрист». Кто для книжника «персы» и «скифы», установить нелегко. Применительно к историческому моменту здесь мог подразумеваться Сефевидский Иран и/или Османская империя. Во всяком случае, при неточном отождествлении тот или иной этноним в подобных толкованиях указывает обычно в направлении соответствующей географической области. Поэтому, с точки зрения греков и других европейских народов, русские нередко представали «скифами», а с точки зрения самих русских, «скифами» были степные народы.

Бегство жены в пустыню. Фрагмент иконы Апокалипсиса из Успенского собора в Москве, ок. 1500 г.

Итак, Рим – это «мы», христианское государство, с уничтожением которого на земле наступит новая, небывалая всемирная монархия обожествленного правителя, ведущего этот мир к гибели. А до тех пор нужно позаботиться о своем ответе на Страшном суде, соразмерном полученному дару. Филофей не думает о возможности отсрочить последние времена, как будто их наступление зависит от наших дел, как перед потопом. Для средневекового сознания с его истовой и догматически строгой верой крайне наивной должна была представляться мысль об отсрочке человеческими усилиями «времен и сроков, которые Отец положил во Своей власти» (Деяния 1:7). С апостольского времени было известно, что мир будет существовать до тех пор, пока в Церковь не войдет «полное число язычников» (Римлянам 11:25).

Христиане подвизаются «не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Ефесянам 6:12). Эта невидимая брань была столь очевидной, что требовалось особое обоснование для брани видимой, которую ведут царства, и оно было дано в древнем, известном на Руси житии святого Константина-Кирилла Философа, славянского просветителя. Отвечая на вопрос мусульман, почему христиане воюют с ними вопреки заповеди не противиться гонителям, святитель отвечает: «Ради друзей мы делаем это, чтобы с пленением тела и душа их пленена не была». Иными словами, брань идет не против государственных образований или народов, а против искушений, в том числе тех, которые навязываются при помощи силы. Защита друзей, то есть единоверцев, от искушающего насилия – благо; в ней проявляется тот же промысл, который и всегда защищает одного человека от непомерных для него искушений, а другого делает мучеником. В данном случае мучеником становится воин: святой Константин цитирует в связи с этим слова Спасителя о любви, когда кто «свою душю положит за другы» (Иоанна 15:13). Таков, стало быть, смысл существования христианского Рима, полностью осознаваемый Филофеем. Но почему принципиально невозможен дальнейший переход этой харизмы (translatio imperii, как говорят историки) от Москвы куда-нибудь еще?

Отчего «четвертому не быти»?

Русь не первая заявила свои притязания на римское имперское наследие. Болгарская столица Тырново в XIII веке, когда Константинополь был захвачен крестоносцами, а у болгарской церкви появился свой патриарх, провозглашалась Новым Царьградом, который «растет и мужает, крепнет и молодеет» ^[17]. Сербский краль Стефан Душан в первой половине XIV века именовался «царем сербов и ромеев». Двуглавый орел на имперских знаменах в европейских междоусобных войнах «малого ледникового периода» выражает все ту же идею. Но это лишь означает, что идея империи, а именно христианской империи, существовала объективно и независимо от «историософских концепций».

Питер Меленер. Осада Магдебурга (1631). Фрагмент картины. Нац. музей Стокгольма

Исключительность положения Руси XVI века была в том, что она действительно осталась единственной независимой державой православного мира. Эту исключительность не нужно было изобретать: она была ясна для непредвзятого ума. Исторический свод «Хронограф русский» 1520-х гг., то есть современный Филофеевым посланиям, заканчивается падением Константинополя, когда магометане «поплениша благочестивые царствия».