– Как куда? – Директор даже не обернулся, и голос его постепенно слабел, отдалялся. – Делать то, что у вас получается лучше всего. Пойдете со мной к студентам. Преподавать. Я все равно слишком устал от этого… сами додумаете, от чего, Грецион. – Он все же остановился, оглянулся и хитро прищурился. – И не обижайте Карлу, хорошо?

Грецион плохо спал эту ночь на понедельник, и империи смерти казались еще более безжизненными, холодными, словно бы ревели, кричали симфонией праха. Скрюченный и понурый, Грецион, так ждавший перемен, но так их испугавшийся, приехал к университету в назначенное время. Директор встретил его, провел в аудиторию и встал в стороне, шепнув, что не будет вмешиваться, только махнет рукой, если Грецион заговорится и потеряет счет времени. Тот улыбнулся и сказал, что этого не потребуется – два слова бы связать. Дрожащими руками Грецион достал из кожаного портфеля заготовленные к выступлению бумаги, посмотрел на студентов, поймал на заднем ряду Карлу, пришедшую, очевидно, по приглашению директора, и, кивнув, начал. Взмаха руки оказалось недостаточно. Пришлось останавливать Грециона словами. Он думал, что сейчас сгорит от тепла внутри, а еще – от искрившихся взглядов аудитории.

Империи смерти ему больше не снились. Не снились… не снились.

Зачем он врет себе сейчас? Воспоминания гипнотизируют. Теперь мысли успокаиваются, приходят в порядок, не скачут с одной темы на другую: не смешиваются больше восток и запад, древнее и настоящее, реальное и выдуманное. Грецион стоит у окна, смотрит на холодные улицы бездушного города, будто попавшего под власть Снежной королевы, и решает, окончательно и бесповоротно, что проведет последнюю лекцию, а после бросит все – времени осталось мало, пусть замолкли все часы мира – и найдет свою Трою. Свою Гиперборею.

Ги-пер-бо-рею.

Грецион решает и вдруг прислоняется лбом к холодному стеклу, не веря своим глазам.

За окном идет черный снег.

художник

Я, как вы, не хочу верить во все происходящее и не стал бы, если бы это не произошло на моих глазах. Может, то была какая-то массовая галлюцинация, заразное помешательство, новая информационная чума жестокого XXI века – века короля-абсурда и его крысиных всадников, заражающих идеями? Не знаю, не знаю, я правда не знаю!

Сказать могу только одно – я тоже видел черный снег, пока допивал приторно-сладкий кофе у окна. Я не говорил, что сладкоежка? Что ж, это мой грех, моя страшная болезнь, которой, впрочем, я горжусь так же, как жители Карибов прошлого века, если верить господину Маркесу, гордились грыжей мошонки (не к столу будет сказано).

«За черным снегом неминуемо приходит черный рыцарь, уже обратившийся драконом», – сказал чуть позже Грецион, будучи в добром расположении духа и… скажем так, сознания. Помогало ли ему простое успокоительное или причиной этих просветов на черном-черном небосводе перед грозой развязки было безумное желание отыскать свою Трою? Как же он болел Шлиманом! Еще с юности: в общежитии всю комнату обклеил самодельными постерами с черно-белыми фотографиями и забавными подписями, наподобие «Нашел – а вы не ждали!», «Гомер мной городится» и прочее, прочее, прочее… Это было одно из тех юношеских увлечений, которые проходят с годами; это был один из тех кумиров, которые подсказывают дорогу в нужное время, но, стоит посмотреть на них издалека, с расстояния прожитых лет, понимаешь, что восхвалял обычного деревянного божка, болванку – некачественная краска с нее давно облезла. И тут, в разгар Греционовой зрелости, в годы его лета – волей судьбы оно обращалось осенью моего дорогого патриарха, – Шлиман вдруг вернулся в его жизнь, с ним пришла и Троя, а за ней – за этой вавилонской блудницей! – потянулся шлейф гнева богов и ошибок героев, принесший и свою Елену.

Поэты говорят, что мир спасется любовью – но нам с тобой иной исход известен пока! Да, его мир залило кровью, сожгло войной с самим с собой и со своим богом, но я забегаю вперед, а законы драматургии этого не терпят… Тогда я ничего не знал о Лене, так внезапно свалившейся на наши головы. Забавная штука – совпадения! Мы с Греционом знали ее подругу, но даже не догадывались, что между двумя этими бедными девушками есть какая-то связь, и – тут меня пробирает дрожь, я не приукрашиваю, – что эта связь окажется страшной, опасной, решающей для падения моего Икара в соленые воды… Но Лена… да, тогда я не знал о ней ничего, но Грецион часто рассказывает о ней во времена наших нынешних встреч – это, пожалуй, единственная тема, на которую он готов общаться дольше минуты. Теперь я узнаю многое, собираю информацию по кусочкам, пытаюсь восстановить картину событий, произошедших в мое отсутствие – но рассказать о нашей с Леной встрече я еще успею, все впереди… а Грецион неизменно твердит – теперь! – что она – дочерь тысячелетия, рожденная в драконий двухтысячный год и способная, как и другие дети новой эпохи, спасти всех нас, изменить мир, замереть в мраморе истории; она любит цветы и ненавидит научную фантастику, а еще занимается спортом четырежды в неделю. Что-то из этого она еще скажет и мне, что-то я увижу в ее квартире – все впереди, впереди! – а что-то во время наших коротких бесед с моим бедным Греционом открывается сызнова, с его точки зрения… Но я уже говорил, что законы драматургии не терпят забегания вперед!

Факт остается фактом: черный снег пошел.

Об этом не писали в новостях, об этом не кричали экоактивисты, об этом не говорили даже на форумах разной степени адекватности, но и я, и Грецион, и другие актеры в этой безумной шекспировской трагикомедии, полной рассуждающих Гамлетов – бессмысленное to be or not to be, – видели черный снег собственными глазами. Хотите верьте, хотите нет, но пошел он и на моей проклятой картине. Что испытал я в тот момент, как описать это? Не страх, не восхищение, не гордость собой, скорее… нет, их нельзя разделить, их не получится расчленить, как лягушку на столе студента-биолога. То был коктейль серо-буро-малинового цвета, отменное варево, опьяняющее с первого глотка. Я сидел перед картиной, раскрыв рот. Не знал, что делать. И так уж вышло – мне горестно признавать! – что я стал альфа и омега всей этой истории, ее началом и концом; я прогремел первое слово, воскликнул «да будет свет!» и самолично погасил его – послюнявив пальцы, затушил все звезды во Вселенной.

Что оставалось делать? Когда нереальное приходит в жизнь, первый, защитный и самый правильный рефлекс – избавиться от него, вычеркнуть, отменить, замазать слоем белой краски, взять на себя роль коммунальщика вселенной. О, вы еще встретите того, кто делал это слишком рьяно!

Икота, икота, перейди на Федота… не делайте из меня монстра, прошу вас, я не верил в проклятья, только в чудеса. И картина казалась мне слишком чудесной, не давала покоя: так может, подумал я, тогда еще слишком наивный, она предназначена кому-то другому? Можете сказать, что я просто сбежал от проблем. Ваше право. Так или иначе…

Решение оказалось элементарным.

Я продал картину.

бог

Сердце твое – ястребиное, голова – петушиная, руки-ноги – змеиные; ты чародей кабиров, ослабляющий оковы первородной сущности, ты – высшее создание, ты полнота вселенной, ты единство бесчисленных эонов, ты – 365.

Ты – это я.

профессор

Ночь прошла спокойно, без снов, без видений, без галлюцинаций.

Теперь, когда Грецион лежит в кровати, свернувшись в позе эмбриона и лениво потягиваясь, его это пугает. Затишье перед бурей. Молчание перед ревом Иерихонской трубы.

Он завтракает: чеснок с черным хлебом, мерзкий травяной чай – второй прописали врачи, про первый вычитал в интернете, и слушается советов пустых – серый человечек на фоне – аватаров лишь потому, что сам читал нечто подобное в одной книге еще по молодости; тогда удивился, посмеялся, но отчего-то запомнил. Заканчивает завтрак, следом выпивает успокоительные таблетки – осталось совсем немного, а ведь и трех дней не прошло, скоро снова в аптеку, – принимает целебную ванную, возвращается на кухню. На телефоне – пять пропущенных от декана. Добавляет в черный список.

Грецион спешит на последнюю лекцию. Открытую.

Такие старался читать как можно чаще, всегда любил больше других: и как не любить, когда никто не требует работать по программе, давать домашние задания, никто не контролирует? Либо сам договаривался с библиотеками, культурными центрами, барами, кофейнями, либо приглашали его, обычно присылая сообщение в социальных сетях: мол, здравствуйте, наслышаны, будем рады вас видеть, только простите, не можем заплатить, сами понимаете. Он и не просил, потому что вместо денег давали чай, кофе, миндальное печенье, иногда даже пирожные из соседней кофейни, а порой – некрепкие, но вкусные коктейли; давали хорошие малотиражные книги; давали теплое общение до и после лекции и захлестывающий прилив счастья во время; давали, в конце концов, интересные вопросы, а не заданные просто так, для галочки красной ручкой в очередном списке «обязательно к вопрошанию», «обязательно к прочтению». Грецион всегда серьезно готовился к таким лекциям, но никогда не относился к ним слишком серьезно. Это игра, как и все вокруг, он знает ее правила наизусть: в голове корнями мирового древа переплетаются прослушанные лекции, прочитанные книги, просмотренные ролики, пролистанные социальные сети; как любой ученый, он знает свой предмет на зубок, готовит только шпаргалки для памяти. Но, в отличие от любого другого ученого, он знает капельку больше, он складывает, умножает, компилирует и создает цветные коллажи эпох и мифологий, смотря зорче остальных – в дали волшебной Касталии, горизонт которой туманен, а берега охраняют шторма и водовороты выдумок и фокусов, пережевывающие галеоны академичной учености. Грецион же – часто проговаривал это на лекциях, – проплывает на своей лодке у самых волшебных берегов, довольствуется умозрительной игрой в бисер, но ступить на неизведанные земли все же не пытается; что, если это просто иллюзия заморского кудесника?

Но иллюзия ли?

Он входит в кофейню, куда много раз хотел напроситься сам, но руки не доходили. А тут написали владельцы, позвали говорить о темных ночных богах, будто предчувствуя его судьбу, будто зная, что это – последняя лекция. Объяснили: «Такое людям интересно». Нашли место в насыщенной программе. Зал уже полон, все столики, кроме лекторского, сбоку от экрана, заняты; Грециону приготовили чашку кофе – спасительный эликсир после чеснока, горького отвара и ополаскивателя для рта, дубящего десны. Глоток кофе, два легких касания по экрану планшета, и Грецион начинает.

– Есть только два вида наук: науки о любви и науки о смерти.

Грецион замечает, как скользят по нему заинтересованные взгляды: присутствующие удивлены, жаждут продолжения, но он не дает желаемого сразу – выдерживает долгую, почти театральную паузу, улыбается, поправляет растрепанные волосы.

– Важнее и страшнее остальных только науки о любви к смерти – о смерти спасительной, о смерти, становящейся вратами к перерождению, о страстном поцелуе Эроса и Танатоса, о черных хтонических богах, диктующих правила земной жизни. Вы наверняка привыкли думать, например, что Геката – заурядная ночная колдунья, а Дионис – вечный пьяница. Мы смотрим на эти образы поверхностно, они слишком искажены масскультурой – ну вы же все хотя бы фрагментарно знакомы с диснеевским «Геркулесом»? И нам кажется, что Аид – вспыльчивый злодей, хотя на деле он – самый ответственный из богов, мрачный повелитель немых мертвецов, желающих только двух вещей: крови и забвения. Нам стоит, как Одиссею, прямо сейчас зарезать черного барана, чтобы говорить не с мертвыми, а с мрачными богами, богами любви и смерти, богами любви ко смерти – но обойдемся без жестокости, кофе с выпечкой тоже сойдут за жертву.