– Вас сюда пустили… – Он приподнимается на локтях. – Как? Зачем? Что вы…

– Конечно, пустили. – Стажерка хитро улыбается. – И, конечно, не хотели. Но я строила красивые глазки и уговорила.

Все, как принято. Грецион кивает. Резко встает, роняет одеяло на пол – ничего больше не щекочет ступни. Стажерка выключает свой вэйп – так, кажется? – и миниатюрная лампочка гаснет.

– Грецион Семеныч, вы… – Она смотрит непонимающе. Неужели не догадывается?

– Подальше отсюда. Хватит с меня врачей. Все это бесполезно, поверьте – я куда лучше чувствую себя дома. – Он пытается засунуть ноги в больничные тапочки, но мимо, мимо, мимо. – О, я даже знаю, что мне скажут! Опять и снова. Выпишут что-то, что противоречит нынешнему курсу лечения. А яды лучше не смешивать.

– Нынешнему лечению? Грецион Семеныч, я чего-то не знаю?

Конечно, мелькает мысль, она ничего не знает. Ни-че-го. Незнаетнезнаетнезнает.

– Не знаете. И знать вам не стоит. – Грецион садится так же резко, как встал, но одеяло не поднимает. Натягивает цветные носки с героями Улицы Сезам – его любимый стиль, строгий костюм, яркие носки и кеды или, на худший, как сейчас, зимний случай – утепленные кроссовки. – Зачем вы вообще притащились сюда? Вам мало было предыдущего разговора или повторить дважды?

Она не выдерживает: снова включает вэйп, затягивается, наполняет палату ароматным паром – ягоды, мед, печенье, – и закидывает ногу на ногу, свободной рукой – двумя пальцами – массирует лоб.

– Грецион Семеныч, поймите меня правильно. Я специально напросилось на стажировку именно к вам. Думаете, так просто уломать наших твердолобых управленцев? – Стажерка закатывает глаза, явно показывая свое отношение к этим управленцам. Выпускает пару колец дыма. – Но я уболтала их, вот прямо как врача сейчас. Хотя, знаете, все, что я им наплела, было лишь слегка гипертрофированной правдой. Грецион Семеныч, неужели так трудно понять?

Стажерка встает, отходит к окну. Говорит будто бы припорошенной снегом зимней улице:

– Я хочу быть такой, как вы. Неутомимым бибой, или бобой, если хотите, девиз которого – «слабоумие и отвага», и он готов доказать свою правоту всеми способами изменить мир, как бы сложно ни было. И плевать ему на чужие мнения. Вот вы любите говорить метафорами, особенно на лекциях, я заметила. Вот и получайте метафорой: разве не из неутомимых бибы и бобы рождаются великие – фигуры, которые играют не по правилам, ходят, как им вздумается, с А5 на Е8, и в итоге переворачивают шахматную доску вверх дном?

– Складно говорите. – Грецион хмыкает и натягивает брюки. Интересно, почему они не сняли с него футболку? Неужели догадались, что ему и так было холодно там, на берегу озера, рядом с бабкой? – Но откуда вы знаете, что я именно такой? Вы слишком хорошего обо мне мнения.

– Так о вас говорят, так пишут. Так я видела на открытых лекциях. Так говорила моя подруга. Она училась у вас. Оля Мещерская, может помните?

Образ возникает в голове, но он взмахивает рукой, будто пытаясь избавиться от ненужного воспоминания.

– Мнения – ничто, зрение – ничто. Выньте все мозги из всех черепных коробок… дальше сами продолжите? – И вместо того, чтобы закончить фразу печального философа – как все же счастье по-шопенгауэровски ретроспективно, как горько быть ему, Грециону, здесь и сейчас после купания в холодных водах детских воспоминаний! – она выносит приговор строгими словами древних оракулов, оглашающих прочитанную по расположению далеких звезд судьбу:

– Вы ищете Гиперборею.

– А что вы ищете? – выплевывает Грецион.

Стажерка наконец отворачивается от окна.

– Счастье.

– Довольно. – Он хмурится, встает, наконец-то поднимает одеяло, комкает и кидает на кровать. Как хорошо, что никаких капельниц. – Вы хотели какое-нибудь задание на стажировку? Вот вам первое – уходите. Уходите прямо сейчас. И не лезьте в Гиперборею. Это мое дело. Ничье больше. – Он чуть не говорит: «Моя вечность. Ничья больше».

Стажерка только тяжело вздыхает. Пускает пару колечек дыма, снова выключает вэйп, встает и уходит по-английски, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Грецион остается в одиночестве. Молчат даже страдальцы лимба.

Он находит купленное недавно лекарство в кармане, на тумбочке – запечатанную бутылку воды, видимо, принесенную стажеркой. С хрустом отворачивает крышку, кидает на язык две горчащие таблетки, запивает. Ждет минуту, две – кидает еще парочку, осушает бутылку – и почему так хочется пить? Каким кровавым вином поил его Дионис? – подходит к окну и смотрит на обшарпанный двор больницы, совсем не похожий на его ухоженную, отремонтированную палату. Небо затянуто тяжелыми облаками – намокшей ватой – деревья, присыпанные снегом, будто вулканическим пеплом, скрючились, согнули ветви под тяжестью окружающего мира; атланты, видимо, расслабили плечи – почему тогда небо так близко к земле, почему все смешалось, почему снова так холодно, холодно, холодно, холоднохолоднохолодно? Грецион старается не думать ни о чем, но в голове крутятся слова стажерки о великих; величие – какое глупое, грязное, запятнанное слово! Великие гибнут в ураганах событий, их предают damnatio memoriae, и они, грезившие, что стоят на гранитных постаментах истории, вдруг задыхаются в зыбучем песке времени – так же, как их министры, пажи, евнухи, наложницы, служанки, весь их народ, живущий на прогнившем пирсе действительности – одно неаккуратное движение, и рухнет жизнь, а с ней – память. Не спасут даже воды Источника.

Но он не будет великим, нет, конечно же не будет; благими намерениями вымощена их дорога, ведущая к непомерным высотам, а оттуда – круто вниз, прямиком в ад. Его дорога к Гиперборее – он найдет ее, найдет, найдет, обязательно! – поросла предательской голубой травой, и хрустят под желтыми кирпичами кости друзей и врагов; кости, прежде всего, его собственные. Он найдет ее, конечно, он будет Шлиманом, а она – его Троей; он не побоится прикоснуться к сказке, как к мощам святых, не побоится нарушить покой столетий; и тогда, разворошив культурные слои, перекопав грунт истории, он увидит, как вдруг ключом бьют из-под земли воды Источника, и его приютят Бессмертные ^[7], встретят загробным хохотом – о, Дон Жуан, Командор уже рядом, рядом, слышишь?! – и среди них обязательно будет он, господин Шлиман, он, кумир детства и юности, такой же, как Кун – шлиман-кун, вот самое страшное заклинание, посторонитесь же, Гавриил и Янус, я сам отпираю райские врата, алахмаора, шлиман-кун! – и он положит холодную руку ему на плечо, и обязательно скажет: «Ты молодец, Грецион. Нет смысла в величии как таковом, оно лишь изумруд в тиаре вечности; посмотри на мою – видишь там драгоценности? Их нет, я не великий, как и ты, как и многие из нас, Бессмертных, но вот тебе загадка: разве тот король, у кого пухлей сокровищница, или же тот, чье чело увенчано пусть даже поддельной, дешевой короной? Подумай: чья голова полетит с плеч?»

В холоде белоснежной больничной палаты Грецион вспоминает юность – тогда он мечтал, чтобы случилось хоть что-нибудь, пусть бы даже его голова слетела с плеч! Он, окончивший учебу, уже год работал в небольшом музее, готовил описания и промоматериалы для новых выставок, а еще помогал с архивами – сидел, скрючившись над клавиатурой, и печатал, а вечером, измученный и сломленный, открывал любимые книги и статьи, общался на форумах – тогда они только входили в моду, – по косточкам разбирал любимые игры и фильмы, ведь в каждой видел мифологему, связывающую бессмертную древность и хрупкое настоящее. Ему снились империи смерти. С тех пор, как защитил диплом и устроился на эту серую работу, во снах видел только их: опустошенные галактики и планеты и нескончаемый песок смерти, проникающий во всякую живую клетку, отравляющий, убивающий. Каждое утро просыпался – как и в утро, изменившее всю его жизнь, сейчас он хочет думать только о нем, – в холодном поту, умывался, собирался, спешил на кряхтящий автобус и, опустив голову – не читал в дороге, трудно было сосредоточиться, – доезжал до метро. Скрюченный, держащий в руках кожаный портфель с карандашами, бумагами и книгой, которую брал с собой только ради успокоения, Грецион шагал по эскалатору и чувствовал, как люди – нет, манекены, куклы в цветных париках и куртках! – смотрят на его худые дрожащие руки, на сгорбленную спину. То невозможное воскресное – воскресение, да, да, именно оно, он сам только так вспоминает о нем! – утро началось со старого ритуала. В музее Грецион, как и всегда – хватит, сколько можно повторений! – собирался взять у вахтерши ключи от кабинета, но та, смерив его фирменной добро-злой улыбкой, сказала, что уже отдала их, что сегодня он пришел не раньше всех, что теперь в и без того душном, пыльном музее на одного человека больше. И Грецион кинулся к лестнице с такой скоростью, будто собирался застать вора с поличным; он – старый Капулетти, которому донесли о горячих губах Ромео. Уже издалека Грецион увидел приоткрытую дверь. Остановился перевести дыхание. Оправил пиджак и, стараясь не выдавать обеспокоенности, вошел. За столом, обычно пустующим, под светом желтой лампы раскладывала бумаги девушка. Как звали ее? Почему он не может вспомнить имени? Почему называет ее Олей Мещерской, хотя знает, что все не так, это шалят воспоминания, это голубая трава опутывает его душу? Почему, почему, почему, почему теперь это имя не дает ему покоя?

Но нет, конечно, ее зовут иначе. Ее зовут Карла. Карла. Его Карла.

– Доброе утро. – Грецион откашлялся, чтобы на него обратили внимание. – А вы?..

– А я теперь здесь работаю. – Она ответила, не поворачиваясь, не прекращая дел. – Я удивила вас, да?

– Это не те вещи, которые меня удивляют. – Он включил свою лампу, достал бумаги, запустил древний жирный компьютер и понял, что совсем не хочет разговаривать, что диалоги об этой работе, вгоняющей в уныние, станут последней каплей, и век империй смерти наступит в реальности.

Они молчали полдня, пока не пришло время обеда. Оба были слишком заняты, поэтому решили пить чай с бутербродами прямо на рабочих местах и вскоре разговорились: еда казалось слишком пресной, а слова стали лучшей приправой. Грецион рассказывал о культурах и мифологиях, о компьютерных играх и их сюжетах, а потом – о связях древности и современности. Схватил листок, начертил эмблемы известных мировых брендов и начал объяснять, что великие маркетологи украли у античных мыслителей, что – у восточных мудрецов. Он говорил, размахивал руками и чувствовал тепло внутри, заставившее его выпрямиться, расслабиться; а собеседница, аккуратная и чистоплотная Карла, так и не рассказавшая ничего о себе, сидела с открытом ртом. Когда будильник – Грецион заводил его, чтобы точно не засидеться за едой и не утонуть в собственных мыслях, – зазвенел, Грецион пошел мыть кружки, отдраивать жесткой губкой коричневые разводы от старых пакетиков, но прямо у дверей его за руку поймал музейный директор, добродушный старик в теле, дремавший – так сплетничали, – в своем кабинете ровно с трех дня до пяти вечера; сонный ящер, нерасторопный и неколебимый.

– Грецион, – он забрал обе кружки.

– Вы… – Грецион снова скрючился, опустил взгляд, руки задрожали. – Вы что, все слышали?

– А чего вы стесняетесь? – Директор рассмеялся. Кружки, ударившись друг от друга, дзинькнули. Вот они, бубенцы, возвещающие начало его конца! – Конечно, я все слышал. И именно поэтому, очень вас прошу, не планируйте ничего на завтра. Пойдете со мной.

Насвистывая что-то себе под нос, так и не вернув кружки, директор развернулся и пошел, но Грецион решил остановить его одним вопросом:

– Пойду куда?