Как-то утром неделю или две спустя дежурный хирург, выглянув из окна, увидел ковылявшую по улице дворняжку. Когда она приблизилась, хирург разглядел в зубах у нее монету в одно пенни. На мгновение дворняжка задержалась рядом c тележкой продавца, торгующего мясными обрезками, и ее поза говорила о некотором колебании. Но благородство взяло верх, собака решительно направилась к больничной ограде и, встав на задние лапы, уронила монетку в ящик для пожертвований.

На Макшонесси эта история произвела большое впечатление. Он восхитился замечательной чертой в характере животного. Ведь собака была полным изгоем, бродяжкой, у нее никогда раньше не было цента в лапах и никакой надежды, что он когда-нибудь еще там появится. Пенни этой собаки значило гораздо больше, чем щедрый чек самого богатого человека в мире.

Теперь вся троица горела желанием приступить к работе над романом, но мне это показалось несправедливым. Я тоже знал парочку отличных историй о собаках, и их стоило рассказать. В прошлом мне довелось жить в одном доме с черно-рыжим терьером. Пес удрал от своего хозяина (если, конечно, он позволил кому-то быть хоть на время его хозяином, что выглядело проблематично, учитывая его независимый и агрессивный характер) и теперь жил совершенно самостоятельно. Наш холл стал его спальней, а столовался он у всех жильцов поочередно.

В пять утра терьер легко перекусывал в обществе юного Холлиса, ученика механика. Тот вставал в полпятого и сам варил себе кофе, чтобы успеть к шести на работу. В восемь тридцать пес плотно завтракал с мистером Блэром со второго этажа. А иногда даже дожидался встававшего поздно Джека Гэдбата и получал порцию жареных почек с подливой.

Потом терьер обычно исчезал и появлялся к пяти часам, когда я пил чай и съедал отбивную котлету. Где он был и что делал в этот длительный промежуток времени, покрыто тайной. Гэдбат божился, что пару раз видел, как пес выходил из конторы биржевого маклера на Треднидл-стрит, и каким бы невероятным ни казалось поначалу это утверждение, со временем, размышляя над необычной страстью терьера к монетам, которые он у всех клянчил и куда-то прятал, мы почти в него поверили.

Страсть к накопительству была у него исключительная. Уже немолодой пес был наделен чувством собственного достоинства, однако, чтобы заполучить пенни, мог гоняться за собственным хвостом, пока не превращался в один вертящийся круг. Пес выучил разные трюки и вечерами исполнял их, переходя из комнаты в комнату, а закончив программу, садился на задние лапы и клянчил деньги. Все мы его баловали, и никто не жадничал. За год он, должно быть, собрал немало фунтов стерлингов.

Однажды я увидел его в толпе перед нашим домом. Он внимательно следил за выступлением пуделя под звуки шарманки. В конце представления пудель встал на голову и передние лапы и так с задранными вверх задними ногами обошел круг. Это развеселило зрителей, они от души смеялись, и, когда пудель еще раз прошелся по кругу с деревянным блюдцем в зубах, туда щедро посыпались монеты.

Вернувшись домой, наш пес немедленно приступил к занятиям. Через три дня он уже мог ходить на передних лапах и в первый же вечер заработал шесть пенсов. В его возрасте такие подвиги даются нелегко, особенно если учесть, что терьер страдал ревматизмом, но ради денег он был готов на все. Думаю, за восемь пенсов он продал бы душу дьяволу.

Пес знал цену деньгам и в них разбирался. Если вы держали в одной руке пенни, а в другой – три пенса, он выхватывал именно монету в три пенса, и было видно, как он страдает, что не может заполучить и другую. Его можно было оставить в комнате наедине с бараньей ногой, ничего бы не случилось, но оставлять там кошелек было бы неблагоразумно.

Иногда, не слишком часто, терьер кое-что на себя тратил. Он безумно любил бисквитные пирожные и, если у него выдавалась удачная неделя, позволял себе угоститься одним или двумя. Однако тратить деньги для него было смерти подобно, и он отчаянно старался ускользнуть от оплаты, присвоив пирожное и сохранив пенни. План операции был прост. Пес входил в магазин с пенни в зубах – так, чтобы монета была на виду, и с простодушным взглядом, умильно глядя на кондитера, подбирался ближе к лакомству. Устремив на пирожные восхищенный взгляд, он начинал подвывать, и хозяин, думая, что имеет дело с честным покупателем, бросал ему пирожное.

Чтобы поймать добычу, терьеру приходилось ронять монету, и вот тут начиналась борьба за деньги между ним и кондитером. Последний пытался подобрать монету, пес же, придавив ее лапой, свирепо рычал. Если ему удавалось умять пирожное до конца состязания, он хватал монету – и был таков. Я не раз видел, как он, досыта обожравшись пирожными, возвращался домой с той же монеткой в пасти.

Со временем слух о бесчестном поведении терьера разнесся по всей округе, и большинство местных торговцев перестало его обслуживать. На риск шли только самые проворные и атлетически сложенные молодые люди.

Хитрый пес раскинул сети пошире – в районы, куда еще не докатилась молва о его дурной репутации, и выбирал кондитерские, в которых хозяйничали нервные женщины или старые ревматики.

Говорят, жажда наживы – корень всех бед. Именно она убила в терьере всякое чувство чести. В результате из-за своей страсти он лишился жизни. Вот как это случилось. Однажды пес давал представление в комнате Гэдбата, где собрались все мы, курили и болтали. Молодой Холлис, будучи в прекрасном расположении духа, проявил щедрость, бросив ему, как он полагал, шестипенсовик. Пес схватил монету и мгновенно улизнул под диван. Такая реакция была ему не свойственна, и мы принялись обсуждать такое необычное поведение. Внезапно Холлиса осенила мысль – он достал деньги и стал их пересчитывать.

– Черт побери! – воскликнул он. – Я бросил маленькому негоднику полсоверена. Эй, Малыш!

Но Малыш еще глубже забирался под диван, и никакие словесные увещевания не могли заставить терьера оттуда выбраться. Тогда мы прибегли к более жесткой тактике и вытащили его из-под дивана за шкирку.

Пес злобно рычал, крепко сжимая в зубах полсоверена. Сначала мы мягко уговаривали его отдать деньги. Потом предложили взамен шестипенсовик, что его, похоже, оскорбило – видно, он решил, что его приняли за дурака. Шиллинг и полкроны с раздражением отверг тоже.

– Не видать тебе, Холлис, полусоверена, как своих ушей, – сказал со смехом Гэдбат.

Все мы, кроме Холлиса, отнеслись к произошедшему с юмором. Холлис, напротив, пылал от негодования и, схватив пса, попытался вытащить монету из его пасти. Малыш, исповедующий принцип никогда не расставаться с добычей, вцепился в монету зубами. Почувствовав, что скромный доход медленно, но верно уходит от него, он сделал последнее усилие и проглотил монету. Та застряла у него в горле, и он начал задыхаться.

Нас охватил страх за собаку. Терьер был занятным квартирантом, мы его полюбили и не хотели, чтобы с ним что-то случилось. Холлис бросился в свою комнату и вернулся с длинным пинцетом. Мы все держали несчастного страдальца, пока Холлис пытался освободить его от предмета мучений.

Но бедный Малыш не понимал наших намерений. Он по-прежнему считал, что мы хотим его ограбить, лишив вечернего заработка, и сопротивлялся из последних сил. Эти усилия лишь загоняли монету глубже, и, несмотря на все наши старания, пес отправился к праотцам – еще одна жертва неразумной тяги к золоту.

Однажды мне приснился любопытный сон о сокровищах, который произвел на меня большое впечатление. В нем мы с другом – очень близким мне человеком – жили вдвоем в незнакомом старинном доме. Не похоже, чтобы кто-то еще здесь жил – только мы двое. Как-то, бродя по запутанным коридорам этого странного дома, я обнаружил неприметную дверь, а за ней потайную комнату. Там стояли окованные железом сундуки, и, поднимая одну за другой тяжелые крышки, я увидел, что все они полны золота.

После такого открытия я тихонько выбрался из комнаты, задернул плотнее перед дверью потертый гобелен и, крадучись, пошел обратно по темному коридору, поминутно со страхом оглядываясь. Ко мне подошел любимый друг, и дальше мы пошли вместе, рука об руку. Но теперь я был преисполнен к нему ненависти.

Весь день я не отходил от друга, а оказавшись на расстоянии, незаметно следил за ним, боясь, как бы он случайно не разведал секрет тайника. Ночью я не спал и сторожил его. Но однажды я все-таки заснул, а когда открыл глаза, моего друга рядом не оказалось. Я мигом взлетел по узкой лестнице и бросился бежать по спящему коридору. Гобелен был сдвинут, потайная дверь распахнута, а в комнате на коленях перед открытым сундуком стоял мой горячо любимый друг. Блеск золота ослепил меня. Друг стоял спиной ко мне, и я тихо подкрался к нему. В моей руке был нож с острым изогнутым лезвием, и, подойдя достаточно близко, я всадил его в спину моего коленопреклоненного друга.

Тело откинулось на дверь, которая с лязгом захлопнулась. Я тщетно пытался ее открыть. Ржавые гвозди резали руки, я кричал, а мертвец скалил зубы. Из-под тяжелой двери пробивался свет, со временем он исчезал, потом появлялся снова. Я в исступлении грыз дубовую крышку сундука, муки голода лишили меня рассудка. Проснувшись, я понял, что сильно проголодался, и тут вспомнил, что из-за головной боли не пообедал. Натянув на себя что попало, я поспешил на кухню – пополнить запасы энергии.

Есть мнение, что сны – кратковременная концентрация мысли вокруг эпизода, который заставляет нас проснуться, и, как обычно бывает с научными гипотезами, некоторые оказываются верными. Один сон с небольшими вариациями преследует меня. Раз за разом мне снится, что меня приглашают в «Лицеум» ^[3] на одну из ведущих ролей в какой-то пьесе. Несправедливо, что бедный мистер Ирвинг ^[4] очередной раз оказывался жертвой, но тут он сам был виноват. Именно он пылко уговаривал меня принять предложение. А я предпочел бы мирно провести вечер в постели, о чем ему и сказал. Но Ирвинг настаивал, чтобы я встал и ехал в театр. Мои доводы, что я полностью лишен актерского дара, он не принимал во внимание и только повторял: «Все будет хорошо». Некоторое время мы спорили, потом он дал понять, что это его личная просьба, и тогда, дабы пойти ему навстречу и наконец выпроводить из спальни, я против воли согласился на эту авантюру. Как правило, я играл моих персонажей в ночной рубашке, хотя однажды в «Макбете» в роли Банко надел пижаму. Текста я никогда не знал, и как выходил из положения, понятия не имею. Ирвинг каждый раз меня поздравлял – не знаю, то ли за превосходную игру, а может, за своевременный уход со сцены, пока в мою сторону не летели тухлые яйца.

Когда я просыпаюсь на этом месте, то обнаруживаю, что одеяло сползло на пол и я дрожу от холода. Полагаю, этот озноб и есть причина того, что я играю на сцене «Лицеума» в одной ночной рубашке. Но почему всегда в «Лицеуме», понять не могу.

Есть еще один сон, который мне не раз снился, или это во сне казалось, что он снится не первый раз. Такое тоже бывает. В нем я иду по очень широкой и длинной улице в районе Ист-Энда. Странная улица для тех мест. Омнибусы и трамваи проносятся мимо, повсюду ларьки и прилавки, и продавцы в засаленных шапочках кричат, рекламируя товар, а по обеим сторонам улицы тянутся полоски тропических растений. Улица сочетает в себе приметы районов Кью и Уайтчепела.

Кто-то идет рядом, хотя я его не вижу, и вот мы уже в лесу, продираемся сквозь переплетенные виноградные лозы, они путаются у нас в ногах, и все же время от времени мы видим между гигантскими стволами деревьев проблески оживленной улицы.

В том месте, где дорога сворачивает, я вдруг испытываю беспричинный страх. Дорога ведет к дому, где я жил в детстве, и сейчас там меня ждет кто-то, кому есть что мне сказать. Мимо проезжает конный трамвай, идущий до Блэкволла, и я пытаюсь его догнать. Но тут лошади превращаются в скелеты и бодро скачут от меня, а существо, шедшее рядом, – я его по-прежнему не вижу – хватает меня за руку и тащит назад.