Это существо приволакивает меня к дому и вталкивает внутрь, дверь за нами захлопывается, в пустых комнатах гулко звучит эхо. Все вокруг мне знакомо. Когда-то здесь я смеялся и плакал. Ничего не изменилось. Стулья, на которых никто уже не сидит, стоят на тех же местах. Мамино вязанье лежит на коврике у камина, куда его, помнится, котенок приволок еще в шестидесятых.

Я понимаюсь к себе – в маленькую комнату в мансарде. На полу валяются разбросанные кубики. (Я всегда был неаккуратным ребенком.) Входит старик – скрюченный, морщинистый, он держит над головой лампу. Я всматриваюсь в его лицо и вижу, что это я. Затем входит другой человек – и это тоже я. Потом еще и еще. И каждый человек – я. Наконец уже вся комната заполнена людьми, и лестница, и безмолвный дом. У одних лица старые, у других – молодые, некоторые приветливо улыбаются, но большинство смотрит равнодушно или злобно. И все лица мои, и ни одно не походит на другое.

Не знаю, почему мои подобия так меня испугали, но я в смятении выбежал из дома, и хотя несся сломя голову, они продолжали меня преследовать, и было ясно, что от них не уйти.

Как правило, спящий человек всегда главный герой своих снов, но иногда мне снятся сны от третьего лица, к содержанию которых я не имею никакого отношения, разве что как невидимый и бессильный свидетель. Когда я вспоминаю один из них, мне кажется, что он мог бы лечь в основу рассказа. Но, возможно, тема слишком болезненная.

Мне снилось, что в толпе я различаю женское лицо. Порочное лицо, но есть в нем какая-то притягательная красота. Мерцающие отблески света от уличных фонарей высвечивают его дьявольскую красоту. Потом свет гаснет.

В следующий раз я вижу женщину в некоем далеком месте, и ее лицо еще прекраснее, чем прежде, ибо из него ушло зло. Над ней склонилось другое лицо – прекрасное и чистое. Они сливаются в поцелуе, и когда мужчина приникает к ее губам, кровь приливает к щекам женщины. Через какое-то время я снова вижу эти лица, но теперь не знаю, где они находятся и сколько времени прошло. Мужское лицо слегка постарело, но все еще молодо и красиво, и когда глаза женщины останавливаются на нем, они сияют ангельским светом. Но иногда я вижу женщину одну, и тогда в ее глазах вспыхивает прежний злобный огонь.

Потом картина становится яснее. Я вижу комнату, в которой они живут. Бедная обстановка. В углу стоит старый рояль, рядом стол, на нем разбросаны в беспорядке бумаги, посредине чернильница. К столу придвинут пустой стул. Сама женщина сидит у раскрытого окна. Издалека доносится гул большого города. Слабые лучики его огней проникают в темную комнату. Запахи улиц дразнят нос женщины.

Время от времени она поворачивается к двери и прислушивается. Затем опять устремляет взгляд в открытое окно. И я замечаю, что каждый раз, когда она смотрит на дверь, ее взгляд смягчается, но как только переводит его на улицу, в глазах снова загорается угрюмое и зловещее выражение.

Неожиданно она вскакивает – на лбу у нее капельки пота, а в глазах ужас, во сне он пугает меня. Постепенно лицо ее меняется, и я снова вижу порочную ночную диву. Она закутывается в старую шаль и выскальзывает из комнаты. Слышатся удаляющиеся шаги на лестнице, все слабее и слабее. Внизу хлопает дверь. В дом врывается уличный гомон, женские шаги тонут в нем.

Время в моем сне течет быстро. Одна сцена сменяет другую, они возникают и исчезают, расплывчатые, неопределенные, пока наконец в полумраке не проступают очертания длинной, безлюдной улицы. На мокрой мостовой блестят круги от света фонарей. Вдоль стены крадется фигура в цветастом тряпье. Она обращена ко мне спиной, лица ее не видно. Из темноты выступает другая фигура. Я вглядываюсь в новое лицо, и меня ждет сюрприз – именно на него были с любовью устремлены глаза женщины в начале моего сна. Но в этом лице уже нет прежней красоты и чистоты, оно старое и порочное, как у женщины, когда я видел ее в последний раз. Фигура в цветастом тряпье медленно движется вперед. Вторая следует за ней и обгоняет ее. Фигуры замедляют ход и, разговаривая, приближаются. Они находятся в темном месте улицы, и лица той, что в цветастом тряпье, я по-прежнему не вижу. Оба молча подходят к освещенной газовым светом таверне, тут таинственная фигура поворачивается, и я вижу, что это женщина из моего сна. И на этот раз мужчина и женщина изучающе вглядываются в глаза друг другу.

Мне вспоминается еще один сон. В нем ангел (или демон, не знаю точно) является одному человеку с предложением: тот не должен никогда никого любить, никогда не испытывать и намека на нежность ни к женщине, ни к ребенку, ни к родственникам, ни к друзьям, и тогда его будет ждать успех во всех его начинаниях, все будет складываться наилучшим образом, и с каждым днем он будет становиться все богаче и могущественнее. Но если его сердце испытает к кому-нибудь теплоту или сострадание, тогда в тот же миг все его замыслы и планы рухнут, имя станет презренным и вскоре канет в забвение.

Человек глубоко проникся этими словами и утвердил их в своем сердце, ибо был тщеславен, и богатство, слава и власть были ему дороже всего на свете. Женщина любила его и умерла, не дождавшись от него ни одного нежного взгляда, топот детских ножек звучал и затихал в его жизни, какие-то лица уходили, приходили новые.

Никогда его рука не касалась любовно ни одного живого существа, никогда с его уст не срывалось доброе слово, никогда в его сердце не зарождалось желание кого-то облагодетельствовать. И удача сопутствовала ему во всех делах.

Шли годы, и наконец осталась только одна вещь на свете, которую ему следовало бояться, и это было маленькое, грустное детское личико. Девочка любила его, как раньше любила умершая женщина, и не сводила с него жаждущего, молящего взгляда. Но он, стиснув зубы, отворачивался.

И без того худенькое личико вскоре совсем осунулось, и наступил день, когда к нему вошли в кабинет, где он вел дела своих предприятий, и сообщили, что девочка умирает. Тогда он пришел и встал у изголовья ее кровати. Детские глазки открылись, девочка повернула головку, а когда он придвинулся ближе, протянула к нему с безмолвной мольбой ручонки. Но в лице мужчины не дрогнул ни один мускул, и слабые ручки упали на смятое одеяло, а печальный взгляд был по-прежнему устремлен на него. Стоявшая неподалеку женщина тихо приблизилась и закрыла девочке глаза, а мужчина вернулся в кабинет к своим планам и схемам. Но ночью, когда большой дом погрузился в сон, мужчина прокрался в комнату, где лежал ребенок, и откинул белую шероховатую простыню. «Умерла… умерла», – бормотал он.

Подняв крошечное тельце, он прижал мертвую девочку к груди и покрыл поцелуями холодные губы и щечки и ледяные окоченевшие пальчики.

С этого момента моя история становится вовсе неправдоподобной: девочка вечно покоится под простыней в тихой комнате, а ее лицо и тело не ведают тления. На мгновение меня это озадачивает, но вскоре я перестаю удивляться: ведь когда во сне фея рассказывает нам сказки, мы сидим перед ней с широко распахнутыми глазами, как маленькие дети, веря всему, каким бы фантастическим это ни казалось.

Каждую ночь, когда все в доме засыпает, в комнату входит мужчина и бесшумно закрывает за собой дверь. Он откидывает белую простыню, берет на руки мертвую малышку и всю ночь ходит по комнате, прижимая ее к своему сердцу, целуя и что-то напевая, подобно матери, баюкающей спящее дитя. А с первыми лучами солнца он бережно кладет мертвую девочку на кровать, накрывает простыней и скрывается за дверью. Мужчина преуспевает, все идет ему в руки, и с каждым днем он становится все богаче и могущественнее.

Глава третья

С героиней у нас возникли большие сложности. Браун хотел, чтобы она была уродлива. Он всегда желал казаться оригинальным, а быть оригинальным в его случае означало просто придавать какой-то вещи или качеству прямо противоположное значение. Если бы Брауну подарили планету и позволили делать с ней что угодно, он прежде всего назвал бы день ночью, а лето зимой. Мужчины и женщины ходили бы у него на головах, здоровались ногами, деревья росли бы корнями вверх, старый петух нес бы яйца, а куры сидели на насесте и кукарекали. И тогда Браун отошел бы в сторону и с гордостью сказал: «Только взгляните, какой оригинальный мир я создал, и, представьте, целиком по собственному проекту».

Такое представление об оригинальности свойственно многим людям. Я знаю одну девочку, в роду у которой было много политических деятелей. Наследственный инстинкт так сильно в ней развит, что она практически не способна самостоятельно принимать решения. Она во всем подражает старшей сестре, а та, в свою очередь, матери. Если сестра съедает за ужином две порции рисового пудинга, девочка тоже съедает две порции. Если у старшей сестры нет аппетита и она отказывается от ужина, то младшая отправляется спать на пустой желудок. Такое отсутствие характера тревожило мать девочки, которая не поклонница политических добродетелей, и как-то вечером, посадив дочку себе на колени, она завела серьезный разговор.

– Попробуй сама принимать решения, – сказала мать. – Не подражай во всем Джесси. Это глупо. Думай своей головой. Будь хоть в чем-то оригинальной.

Девочка пообещала стараться и легла спать, пребывая в раздумье.

На следующее утро на завтрак подали копченую рыбу и почки. Оба блюда стояли на столе рядом. Девочка страстно любила копченую рыбу, а почки вызывали у нее отвращение. Только здесь она осмеливалась иметь собственное мнение.

– Что тебе, Джесси? – спросила мать, обращаясь сначала к старшей дочери. – Рыбу или почки?

Джесси колебалась, а сестра с волнением смотрела на нее.

– Пожалуй, рыбу, мама, – ответила Джесси, и младшая сестра отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

– Тебе, конечно, рыбу, Трикси? – обратилась к ней мать, не заметившая состояние дочери.

– Нет, спасибо, мама, – ответила маленькая героиня и, подавив рыдание, проговорила дрожащим голосом: – Мне хочется почек.

– А мне казалось, ты их терпеть не можешь, – удивилась мать.

– Да, мама, совсем не люблю.

– А копченую рыбу, напротив, обожаешь.

– Да, мама.

– Тогда почему ты, дурашка, не взяла ее?

– Рыбу выбрала Джесси, а ты велела мне быть оригинальной.

И бедная крошка разрыдалась, осознав, какую цену приходится платить за оригинальность.

Мы трое отказались принести себя в жертву ради желания Брауна быть оригинальным. Нас вполне удовлетворяла в роли героини обычная красивая девушка.

– Добродетельная или порочная? – поинтересовался Браун.

– Порочная! – с жаром отозвался Макшонесси. – Что скажешь, Джефсон?

– Ну… – Джефсон вынул изо рта трубку и заговорил миролюбивым, меланхолическим тоном, которому никогда не изменял, – неважно, рассказывал ли он о свадебных торжествах или траурной церемонии. – Не будем делать из нее исчадье ада. Порочная, но с благородными порывами, которые старается держать под контролем.

– Интересно, почему плохие люди намного интереснее добродетельных? – задумчиво произнес Макшонесси.

– Полагаю, ответ прост, – сказал Джефсон. – В них нет определенности. С ними ты всегда настороже. Есть разница – ехать на объезженной, управляемой кобыле или на резвом молодом жеребце, от которого не знаешь, чего ожидать? На одной удобно путешествовать, зато со вторым не соскучишься – тебя ждет хорошая тренировка. Если твоя героиня – добродетельная женщина, можешь не приступать ко второй главе. Всем и так известно, как она поведет себя в той или иной ситуации при тех обстоятельствах, в которые ты ее поставишь. При любом раскладе она поступит одинаково – то есть правильно. С безнравственной героиней все обстоит иначе – никогда не знаешь, как она себя поведет. Из примерно пятидесяти возможных путей она может выбрать как правильный, так и один из сорока девяти неправильных, и тебе остается только с любопытством следить, какой же путь она в конце концов изберет.