По ту сторону Стикса (страница 11)
Жаба был евреем по национальности, впрочем, его внешность с самого начала не оставляла в этом сомнений. На самом деле его звали Иосиф. Очень застенчивый, очень робкий, он постоянно пытался спрятаться от всего за нашими спинами. Даже за моей, хоть я тоже не бог весть какой смельчак и доставал ему в ту пору едва ли до плеча. Вопреки убеждению, что родственники быстро забывают оказавшихся в особой зоне, каждую неделю на пропускном пункте появлялась полная женщина с корзиной еды – мать Иосифа. Она всегда плакала, но никогда не заходила в саму резервацию: некоторые стереотипы так легко не разбивались. Именно из-за ее корзин Жаба получил свое прозвище. Не то чтобы он не делился каждый раз с нами, но, по мнению Го, делился недостаточно охотно.
Спросите, за что попал в резервации тихий еврейский мальчик? Пожалуй, пока что этот рассказ я оставлю при себе, тем более что ответ на этот вопрос я тоже узнал далеко не сразу. Зато эффектно – с этим не поспоришь.
Взамен лучше расскажу, за что в резервацию попал Го. У него был довольно редкий дар, можно сказать, идущий в ногу со временем. Ему подчинялась техника. Я не знал, как он это делает, да и он сам толком не понимал. Он мог починить часы одним прикосновением или точно так же завести машину без ключа, заставить автомат выдать банку газировки без денег. К несчастью (или к счастью) в резервации практически не было машин, не говоря уж о торговых автоматах. При должном обучении Го мог бы стать страшным оружием, и господа из Комиссии по угрожающим здоровью нации отклонениям, ни за что не упекли бы его в резервацию, если бы не одно но… При первой же встрече Го набил морду инспектору.
Я каждый раз невольно улыбаюсь, представляя эту картину – улыбка получается нехорошая. Может, мне тоже стоило подраться с Николаем? Хоть боевого духа во мне нет ни капли, но, да, это принесло бы мне огромное моральное удовлетворение.
В общем, комиссия просто побоялась связываться с Го – малолетний правонарушитель, в свои шестнадцать уже покрытый татуировками с ног до головы, главарь подростковой мотоциклетной банды, вспыльчивый и агрессивный – он мог создать больше проблем, чем принести пользы. Весы качнулись не в ту сторону.
Из родственников на материке у Го остался только пьяница-отец. Однажды я видел его на пропускном пункте. Он едва держался на ногах, и, судя по всему, язык у него заплетался точно также, как и конечности. Он не замечал, что сын, к которому он пришел по пьяному угару, стоит напротив бледный, как мел, и едва себя сдерживает. В тот единственный раз Го сунул старику в карман свои последние деньги и чить ли не силой вытолкнул его с территории.
Может быть, никто не замечал этого за его привычкой материться как сапожник, задевать и подначивать каждого, чуть что, кидаться на людей с кулаками, но он стыдился, стыдился самого себя. Потому что очень отчетливо понимал, как сильно отличается от нас – детей, выросших в тепличных условиях. Даже я, детдомовец, не представлял себе, что такое улица, даже я получил хоть какое-то образование, что уж говорить о Жабе, и тем более о Фрэе – золотом мальчике.
Отец Фрэя был видным политиком, главой партии, несколько раз участвовал в президентских выборах, но все как-то не срасталось. Мать – светская львица с какими-то аристократическими корнями, которые уходили так глубоко, что к ней постоянно обращались исторические музеи с просьбой выкупить что-нибудь из семейных реликвий. И Фрэй, предпочитающий урокам игры на рояле ударную установку, вставивший несколько серег в ухо и, бог весть, куда еще, не вылезающий из тяжелых армейских ботинок, вместо того чтобы носить дизайнерскую обувь. Обычная необычная семья.
Ничего странного во Фрэе не было, разве что чуть более развитая реакция, да гипнотизирующие глаза, так завораживающе преломляющие свет, что, казалось, светятся изнутри, как хрусталь под лампой. Не было ничего странного до тех пор, пока папаша Фрэя не перешел дорогу не в том месте и не тому человеку. Его припугнули – он не поверил. И тогда на подростка обратили внимание: внешне никаких отклонений выявить не удалось, но глаза, как косвенный признак «сбоя в цепочке», говорили о том, что есть что искать. Кровь Фрэя отправили на анализ ДНК, который дал положительные результат – латентные способности. Они могли никогда не проявиться, могли быть совершенно безобидными, но они существовали. Силы, раскручивавшие государственную машину, не пожелали ее остановить – им нужно было вывести из игры нежелательную фигуру.
Фрэя определили в резервацию на самый строгий режим, хотя в данной ситуации он вполне мог получить право выходить на материк точно также, как и я. Отца Фрэя сначала вежливо и ненавязчиво оттеснили с поста главы партии, а потом и вовсе «попросили» выйти из нее: человек, сын которого находится в резервации, не должен портить лицо всему движению.
Мать Фрэя сначала навещала его, потом стала появляться все реже, пока не пропала. Фрэй говорил, что это наверняка произошло под влиянием отца, что они не хотят иметь ничего общего с ним.
Я сказал, что этого быть не может.
– Знаешь, еще в детском саду, – ответил мне он, – нас всей группой возили в зоопарк. Там я впервые увидел пингвинов. Они были такие неуклюжие на земле в своих фраках, переваливались с лапы на лапу, скользили на животе, но стоило им нырнуть в воду, как начинали двигаться с такой быстротой, что я был в восторге. Когда мы вернулись домой, я заявил матери, что, когда вырасту, хочу стать пингвином. Она долго смеялась, а затем как хорошую шутку рассказала в присутствии гостей и отца на одном из своих вечеров. Ты бы видел, как заходили его желваки и побагровела шея! При гостях он сдержался, но позже вечером так орал на нас с матерью, что посуда звенела в буфете. Мы что, хотели выставить его дураком? Разве его сын идиот, чтобы мечтать стать пингвином? Она плохо занимается с ребенком! Он должен планировать карьеру юриста, адвоката или, на худой конец, врача. Отец тряс меня за плечи и орал в лицо «юристом, ты меня слышишь?!»
После этого рассказа Фрэй как-то неловко и невесело рассмеялся.
– Теперь он бы, наверно, предпочел, чтобы его сын стал пингвином, чем оказался в резервации. Такой удар по имиджу и карьере.
И все же отец провожал Фрэя до пропускного пункта, когда того переправляли в резервацию. Однажды я случайно подглядел эту сцену через эмоции друга. Мне до сих пор вспоминается последний взгляд этого человека: не хотелось бы ошибиться, но в нем пряталась вина, много вины.
Мы были очень разными и такими похожими. Когда мы собирались в одной комнате, не обходилось без потасовок и ругани. Го задирал всех и собенно цеплялся к Жабе – казалось, он едва переваривал этого тихоню. Иосиф сносил все стоически, но за столь мученические взгляды даже мне иногда хотелось его побить. Поведение Фрэя зависело от настроения, а настроение подростка имело необыкновенную амплитуду. Если он был не в духе, то сыпал язвительными фразами и умудрялся задеть любого, в другое время становился настолько приторно добрым, что от одного вида выворачивало наизнанку. Иногда же казался как будто бы пьяным: балагурил, шутил и все норовил поговорить за жизнь, но у меня создавалось впечатление, что это всего лишь игра на публику, и настоящего Фрэя мы никогда не видели, а, возможно, никогда и не увидим.
Я старался держаться в стороне от них, но это не очень получалось. Как-то само собой они втянули меня в свой круг: я ругался и дрался с Го, шпынял Жабу, дурачился и пререкался с Фрэем – но что бы между нами не происходило, если возникала внешняя угроза, мы разбирались с ней вместе. А угроз в общежитии, наполненном озлобленными подростками, было предостаточно.