– Что он о тебе знает? Что он может узнать, если ты постоянно пребываешь в молчании?

– Я не какая-нибудь новомодная шанхайская кукла, которая готова на все, лишь бы понравиться мужчине, – подчеркнула Ми-Цзинг.

– Значит, с его отцом дела не так плохи? – рассеянно спросила Цзай-Юнь.

– Они по возможности избегают общества друг друга. Но мы по-прежнему живем в одном доме, в королевских условиях, и Нью-Ланг может тратить весь заработок от Фонтене на свои идеи: он расширил вечернюю школу, а теперь основал любительский театр.

– Знаю. Позавчера мы обсуждали это вчетвером. Нью-Ланг, Ли Минг-Фунг, я и…

– Кто такой Ли Минг-Фунг?

– Продавец из ювелирной лавки Дшин-Лунг, он уже давно учит в вечерней школе английский. Ты его никогда не видела? Подвижный парень с пламенным взглядом. Нью-Ланг раскрыл в нем талант. Мы будем играть в одной пьесе.

– И ты, сестренка, будешь выступать перед всеми?

– Но, Ми-Цзинг! Женщинам уже пять лет как позволено играть в театре.

– Да, и в конце концов, ты борешься за права женщин и несомненно очень талантлива. Но я, – она выдавила нервный смешок, – я бы умерла со стыда.

– А я чувствую себя в два или три раза более живой. Только представь: нам не нужно делать конкретных движений, как актерам в официальном театре, не нужно кричать или прыгать, мы можем играть реальных людей и вести себя, как в реальной жизни. Нью-Ланг так чудесно все объясняет, словно он опытный режиссер.

– Да. Он изучает все это уже несколько недель. У него на столе лежит стопка журналов со статьями про пекинский театр и движение за театральные реформы, и иностранные книги – а в одной из них фотографии мужчин и женщин, корчащих немыслимые рожи, – усмехнулась Цзай-Юнь.

– Устаревшая книга, но все равно очень полезная.

– Да, и кто был четвертым на вашей встрече?

– Кто? Разумеется, рыбка Ванг-Пу.

– Рыбка Ванг-Пу? А, Фу Кай-Мэнь.

– Ну да. Разве я придумала ему неподходящее прозвище? Разве он не похож на маленькую рыбку? Маленькую, тонкую, юркую – и хладнокровную, возмутительно хладнокровную.

– Он просто шанхаец. Хочет выглядеть современно.

– Если человек воодушевлен, он мгновенно охладит пыл. Во всяком случае, у меня. Кажется, меня он считает особенно взбалмошной и смехотворной. Ми-джо фа-цзе, ничего не поделаешь.

Ми-Цзинг встала.

– Не переутомляйся, сестренка, – мягко предупредила она.

Цзай-Юнь была на голову ниже ростом.

– Старшая сестра, ты так чудесно осветила мою холодную хижину, – она говорила то старомодно, то современно, в зависимости от желания. – Мое тело останется здесь, но душа последует за тобой. Счастья тебе, десять тысяч раз, десять тысяч раз.

Глава 5

Новый любительский театр назвали Мэй-Хуа, «Цветок сливы», и он начал свою историю с современной китайской одноактной пьесы «Ночь в кафе». Автор – молодой профессор литературы – придерживался левых взглядов, как и большинство одаренных людей в стране. Когда полиция Шанхая подобралась к нему слишком близко, он решил уехать за границу, и ему беспрепятственно разрешили покинуть Китай. О подобной «диктатуре, смягченной небрежностью» было известно всем, и Нью-Ланг на это рассчитывал, когда взялся за постановку. Потому что маленькая одноактная пьеса достаточно незаметна, чтобы ускользнуть даже из плотной сети…

Идея была проста. Нужно показать человека из народа, Байцзясин, который пробуждает в разочарованном, подавленном интеллектуале новые силы. Нью-Ланг, еще вдохновленный решающим разговором с Ванг Бо-Ченгом, пылко погрузился в аналогичный опыт автора и занялся постановкой драматической миниатюры с таким старанием и энтузиазмом, что она покатилась навстречу зрителям круглой, сияющей жемчужиной.

В ночном кафе почти нет посетителей. Цзай-Юнь в роли официантки Ай-Фе, с вульгарным макияжем и в дешевом персиковом шелке, ходит вокруг пустых столиков с насмешливым видом.

Заходит Ли Минг-Фунг, который значится в списке просто как «гость», и заказывает шнапс. По плохой осанке, рассеянному выражению лица и струящейся, но небрежной одежде любой зритель сразу узнает неудачника-интеллектуала, который пытается заглушить разочарование. Официантка ставит на стол спиртное.

– Господин ученый? – спрашивает она. – Не желает ли господин смягчить свое сердце и прочитать мне письмо, которое получила сегодня моя мать?

– Попозже, сестренка, – отвечает гость. – Моя душа устала и желает вкусить не сравнимого ни с чем упоения.

Девушка понимает, что незнакомец ищет не просто опьянения. Она использует различные метафоры, давая ему понять, что ее работа – подавать еду и напитки. Прочих услуг от нее ожидать не следует.

Используя неменьшее количество метафор, мужчина объясняет, что раньше тоже верил в честность и чистоту, амбиции и честь. Но с опытом понял, что в них нет смысла. Должность, которой он добивался, досталась неквалифицированному конкуренту благодаря семейным связям. Такова жизнь. Надо наконец научиться беззаботно наслаждаться и бессовестно зарабатывать.

Их диалог сплетается в паутину красивых, тщательно подобранных слов, лунного света, шелеста ветра, аромата цветов и игры теней вокруг двух основных вопросов: социальных страданий и полового акта.

Со временем он извиняется за нелюбезный отказ и читает ей письмо. Это уведомление об увольнении, адресованное ее матери. Бедная старушка трижды в неделю подрабатывала в кафе уборщицей. Начальник Ай-Фе уволил ее без церемоний, указав, что она может поблагодарить за неприятность свою дочь.

Ай-Фе спешит в кабинет. Гость остается один и пишет на столешнице стихотворение, громко скандируя:

Я напрасно искал забытья от невзгод
Среди ив, под луной, в цветущей дали.
О Шанхай, ты яркий и сочный плод
Но с твердым и странным ядром внутри.

Официантка возвращается. Она переоделась, и теперь на ней простое темно-синее ситцевое платье вместо яркого персикового шелка. Гость, поглощенный своими мыслями, этого не замечает. Он догадывается, что ее сдержанность с клиентами настроила против нее начальника. Он хочет попытаться замолвить словечко за мать и защитить дочь с помощью фривольной лжи. Так уж устроен мир.

Она с улыбкой благодарит его за добрые намерения. Она не хочет оставаться со старым сводником (она вежливо называет его «старым богом луны»), она хочет подыскать себе и матери другую работу. Желательно, на заводе, где будет больше поддержки со стороны коллег. И она просит гостя искать не забытья, а ясности. Так уж устроен мир, и поэтому он должен измениться.

Их диалог принимает неожиданный оборот. Речь девушки теряет поверхностную утонченность, характерную для общения с клиентами, и становится освежающе грубой и просторечной. Речь мужчины теряет напускную мрачность, открывая истинно трепетную душу. Жаждавший наслаждения циник становится понимающим человеком, а предмет его низменного вожделения – деликатной утешительницей. Официантка и гость покидают кафе как соратники.

Режиссура Нью-Ланга придала спектаклю про полупустое ночное кафе насмешливо‑меланхоличную атмосферу, и из-за этого внезапно сверкнула уверенность. Зрители – в основном, торговцы, студенты и студентки – смотрели, затаив дыхание. Их бурные аплодисменты не только выражали благодарность, но и ясно демонстрировали политические убеждения.

Но величайшим успехом Нью-Ланга стали слова известного пожилого критика Чэнь Бо, чей острый язык вызывал в литературном мире Китая ужас и восхищение. Когда один известный писатель похвастался, что освещает в своем новом журнале абсолютно любые темы, «будь они огромны, словно Вселенная, или тривиальны, как муха», Чэнь Бо лаконично сказал: «Он поймал муху, но от него ускользнула Вселенная». И этот Чэнь Бо подошел к Нью-Лангу и столь же лаконично заявил:

– Теперь у нас наконец появился китайский театр.

Подошел еще один пожилой человек и любезно представился молодому режиссеру. Это был профессор Ву Сянь-Ли, знаменитый исследователь Гете, который учился в Германии, а теперь стал директором средней школы Ми-Лу. Он поздравил Нью-Ланга и похвалил постановку – как он выразился, из короткой одноактной пьесы получились своего рода «Бог и баядерка» наоборот. Потом он рассказал про постановку «Ночлежки»^[1] Горького в Мюнхене.

– Очень подошло бы такому режиссеру, как вы. Если захотите попробовать – большой зал школы Ми-Лу в вашем распоряжении.

Нью-Ланг с благодарностью поклонился. На его узком лице отобразилось испытующее выражение мягкого упрямства.

Глава 6

Ванг Бо-Ченг и его коллеги-грузчики добились пятипроцентного повышения зарплаты и возобновили работу. Нью-Ланг иногда видел, как он идет по широкой шумной улице Эдуарда VII, тащит на спине тюки разноцветного шелка и напевает древнюю жалобную песню китайского носильщика. Глубокое презрение, с которым он реагировал на случайные столкновения с белыми колониальными денди, служило для Нью-Ланга постоянным источником воодушевления. Как истинный китайский пролетарий, Бо-Ченг считал каждого человека хорошим, а значит высшим, либо плохим, а значит низшим. Железные кулаки его не волновали, даже если он – на данный момент – не мог им противостоять.

Он стал серьезнее и молчаливее. По-прежнему задавал пламенные и проницательные вопросы на занятиях в вечерней школе, но теперь они отражали определенную закономерность в мышлении. Иногда он опаздывал на занятия или уходил до их окончания. Нью-Ланг избегал общения с ним. Он догадывался, с какими людьми встречается Бо-Ченг.

Теперь его задачей стал поиск актеров для «Ночлежки» Горького – там было полно ролей. Фу Кай-Мэнь оказался разумным и надежным организатором, Нью-Ланг – пламенно вдохновленным режиссером. Но актеры из них были так себе.

Цзай-Юнь искала среди сокурсников. Еще она открыла выдающийся талант, Ма Шу-Пинга, выпускника филологического факультета и сына известного археолога. Он казался замкнутым и непопулярным парнем, но его пламенное красноречие пленяло даже тех, кто не выносил его в повседневной жизни. К ним присоединились и другие парни и девушки. За несколько бессонных ночей Нью-Ланг, не понимавший русского языка, перевел английский вариант текста на китайский. В промежутках он неутомимо руководил спектаклем «Ночь в кафе», который ставился на сцене каждую неделю, и погружался в идеи русской трагедии. Ли Минг-Фунг и Ма Шу-Пинг даже посетили торговую компанию «Фонтене», когда им вдруг стало трудно понимать собственные роли и они почувствовали потребность в бесконечных идеях Нью-Ланга. Фонтене не стал им препятствовать, но и вопросов задавать не стал. Сама мысль, что китайцы – китайцы! – могут создать современный театр, была выше его понимания.

Нью-Ланг, сидя за пишущей машинкой и механически набирая деловые письма, провел вдумчивую параллель между горьковским уважением к человеку и учением Сунь Ятсена о равном суверенитете всех индивидов вне зависимости от способностей.

– Почему этот француз так легко позволил нам войти в рабочее время? – удивлялся Ма Шу-Пинг на обратном пути.

– Он питает особую благосклонность к Нью-Лангу, – рассмеялся Ли Минг-Фунг. – Эти белые черти твердо убеждены, что мы – желтые обезьяны, а потом вдруг открывают в ком-то из нас несколько человеческих качеств и удостаивают особой привязанностью.

– И он питает особую благосклонность именно к шелковому наследнику, – проворчал Шу-Пинг. – Все вокруг в него влюблены. И Чэнь Бо, и У Сянь-Ли. Что они в нем находят, в этом сонном истукане? По сути он – клерк.

– Я тоже клерк, – напомнил Минг-Фунг.

– Прежде всего, ты – мелкий буржуа с повышенной чувствительностью, – заявил Шу-Пинг.