Зал школы Ми-Лу вмещал около четырехсот человек. Прославившаяся в одночасье любительская труппа Нью-Ланга «Ми Чуа» обрела здесь еще два триумфа. Основные идеи горьковской «Ночлежки» – ценность человека и духовность даже в самых глубоких страданиях – пришлись китайскому зрителю по душе. Шу-Пинг в роли Сатина оказался самым сильным исполнителем – заносчивый всезнайка, жующий сложные иностранные слова с вызывающим видом, надменным и беспомощным. Минг-Фунг изображал героя, который борется со смертью, а бухгалтер фирмы «Дшин-Лунг» Чао Юнг-Цжанг с белой бородой на нежном юношеском лице подарил страннику Луке красоту добродетели. Роль Василисы исполнила тетя Шу-Пинга Ма Дшин-Лан, редактор женского журнала, богатая вдова зрелой красоты, а Линь Шу-Сянь, однокурсница и невеста Шу-Пинга, взяла роль Наташи. Ванг Бо-Ченг сидел в третьем ряду с пылающим взглядом: это был его первый визит в театр. Он привел незнакомца, очень молчаливого человека, который попрощался сразу после окончания спектакля. Но Бо-Ченг остался, он захотел как можно больше узнать о Горьком, и Нью-Ланг рассказывал и рассказывал. А потом люди говорили о политике и обсуждали нападения маленьких островных дьяволов – так они называли японцев. Не следует ли теперь поставить пьесу, более или менее завуалированно призывающую к защите национальной независимости? Но было принято решение подождать, полиция Гоминьдана крайне негативно относилась к любой антияпонской пропаганде.

Особенно горячо зрители жаждали критики семьи и общества. Китайцы двадцатого века были по-своему героями Ибсена – не меньше, чем европейцы века девятнадцатого. Нью-Ланг открыл для себя новую китайскую драму, и через несколько лет ее автор получил известность на обоих берегах Тихого океана. Она называлась «Гроза», и это была современная семейная трагедия. Подобно «Призракам» Ибсена, она показывала, что вся красота человеческих отношений – родительская, детская, супружеская любовь – увядает и вырождается, пропитавшись ядом социальной несправедливости.

Нью-Ланг нагрузил себя таким количеством работы, что это казалось технически невозможным. Он несколько недель руководил повторными показами «Ночлежки». Бессонными ночами переводил на китайский чеховскую драму «Дядя Ваня». Разучивал с труппой «Грозу». Ему нередко приходилось разбираться с ссорами и ревностью среди актеров. Небольшие столкновения происходили постоянно, особенно вокруг Шу-Пинга. О его тяжелом характере знали все. Прекрасная тетя Ма Дшин-Лан любила рассказывать, как семилетним ребенком он прибежал к ней в слезах: «Цзю-Цзе оскорбил меня – я сказал, что он черепашье яйцо, а он ответил: ты тоже!»

Нью-Ланг умел разрешать конфликты, как никто другой. Бодро улыбаясь, он находил выход, избавляющий обе стороны от позора. Даже у Шу-Пинга не осталось поводов для насмешек, что еще сильнее внутренне ожесточило его против «коммуниста».

– Нью-Ланг, – сказал Кай-Мэнь, – так больше нельзя. Ты себя изматываешь.

– Чем больше я работаю, – ответил Нью-Ланг, – тем меньше вижу своих достопочтенных домочадцев.

– Несмотря на все твое сопротивление, твоя жена снова беременна, – заметил Кай-Мэнь.

– Да, рыбка Ванг-Пу, – ответил Нью-Ланг с меланхоличным смешком. – Но когда я затеваю с ней игру лунных бурь, я всегда думаю: ну вот, ты снова выполнил заповедь своего отца.

«Гроза» стала лучшим представлением труппы Мэй-Хуа. Цзай-Юнь в роли пролетарки Си-Пин, бывшей любовницы промышленника Цзю Бо-Юаня и невольной хранительницы трагических тайн, преобразовала и кристаллизовала порывистую юность в седую грацию и мучительную осторожность. В зрительном зале прорывались сквозь панцирь древнего самообладания стоны и рыдания, возгласы негодования и бурного восхищения. Два представителя Х. А. М. – Христианской Ассоциации Молодежи – предложили Нью-Лангу большой зал своего главного здания для следующей премьеры.

Эта помощь подоспела как раз вовремя. На них наконец обратила внимание полиция. Благодаря азиатской нерасторопности, достаточно поздно. Под защитой могущественной иностранной организации труппа почувствовала себя немного увереннее.

Теперь Нью-Ланг захотел поставить «Дядю Ваню». Кай-Мэнь взял на себя организационные и технические вопросы и старательно их решал, но неохотно, со скупой скромностью рассуждал о литературных и художественных аспектах, хотя понимал в них больше многих. На этот раз он вмешался и спешно предупредил насчет «Дяди Вани». Произведение непростое, недостаточно острое и местами непонятное нерусскому зрителю. Нью-Ланг упорствовал. Он вычитал в драме Чехова идею, которая очень ему понравилась:

«Вы, народ, жалуетесь, что богатые люди счастливы за ваш счет. Вы ошибаетесь. Они из-за вас несчастны».

Еще его привлекла фигура профессорской дочери Сони, некрасивой девушки с трогательно храбрым сердцем. Ему, пропитанному культом красоты древних китайских традиций, казалось странным и притягательным ставить на первый план некрасивую женщину. Цзай-Юнь с энтузиазмом подхватила эту идею и малевала на изящном лице одну уродливую гримасу за другой.

Стоял холодный январский день 1930 года – день шести платьев, как его называют китайцы. Струящиеся темно-синие шелковые верхние одежды Нью-Ланга были отделаны изнутри мехом. Он быстро шел по широкой, внушительной улице Ссе-Чуан к зданию Х. А. М. Одного из актеров, студента философского факультета, арестовали незадолго до премьеры. Пришлось за него вступиться.

Актеры, чувствуя близость волны арестов, были встревожены и подавлены. Шу-Пинг сыграл дядю Ваню с таким волнением, что зрители приняли его за тайного злодея. Цзай-Юнь превратила нежную Соню в сверхэнергичного народного трибуна. Нью-Ланг окончательно и бесповоротно завалил роль доктора. Только Минг-Фунг забыл обо всем и с поразительной достоверностью сыграл больного профессора.

Зал был роскошный, но казался слишком «чужим» и безликим. Прежде Нью-Ланг брал лишь формальную плату за билеты, и их мог позволить себе любой рабочий. Но представители Х. А.М. проявили деловую хватку американских миссионеров и настояли на более высоких ценах с разными категориями. Это тоже испортило впечатление. Пьеса показалась невнятной, контакта со зрителем не получилось. Публика осталась равнодушна от начала и до конца.

Нью-Ланг стоял с Минг-Фунгом у входа.

– Все кончено, – сказал он. – Второго раза в Х. А. М. не случится, а выступать где-то еще никто не рискнет. Труппа Мэй-Хуа заканчивает свое существование окончательным поражением. Через три недели она будет забыта.

– Иди домой, – посоветовал Минг-Фунг, – и проспи свой гнев.

– Я не пойду домой. Я пойду… – он кивнул в сторону центральной улицы.

– Не стыдно тебе? Ты хочешь быть революционером? Декадентский кутила.

– Почему бы и нет? Я потомок декадентских гуляк и аристократичных курильщиков опиума из небесного Ханчжоу. Я внучатый племянник Чанга Минг-Тьена и выгляжу точно так же, как он. Мой умный дядя! По крайней мере, он никогда не брался за то, что ему не под силу.

– Иди домой, – попросил Минг-Фунг.

– Домой? Предстать после этого позора перед старым Китаем?

Он повернулся и пошел по улице цветов и ив.

Глава 7

Шу-Пинг произнес во дворе университета блестящую речь против японских империалистов, и через два дня его арестовали. Его невесту тоже арестовали. Как и красавицу тетушку Дшин-Лан, совершенно несведущую в вопросах политики, но состоявшую в интимных отношениях с левым писателем в бурном 1927 году.

Несмотря на паршивые обстоятельства, Ма Шу-Пинг пребывал в небывалом душевном равновесии. Вместо жалких бытовых конфликтов он претерпевал благородные страдания за мужественный поступок. И оказаться в тюремных стенах – гораздо менее обидно, чем терпеть неодобрение и непопулярность.

Но у него испортилось настроение, когда он узнал, что теперь Нью-Лангу придется уехать за границу.

– Теперь он будет спать с белыми женщинами, – проворчал Шу-Пинг. – Этот коммунист!

Однако Нью-Ланг, который со свойственной ему гибкостью отправился через несколько часов уныния на работу, отказался уезжать, пока не исправит неудачу с «Дядей Ваней». Его арест казался неизбежным, но благодаря происхождению следовало ожидать определенной задержки. Он открыл для себя еще одну китайскую пьесу, простую семейную драму «Тигр идет!».

Трудностей возникло немало. Ни на улице Кунг-Пинг, ни в школе Ми-Лу никто бы не осмелился участвовать в представлении. Многих студентов‑актеров арестовали, а свобода остальных висела на волоске. В спектакле было две женские роли: матери и дочери. Но студентки, оказавшись под угрозой, выступать боялись, а найти актрису-любителя казалось невозможным. Об актрисах официальных театров не могло быть и речи – хоть им и позволили выступать всего пять лет назад, они успели перенять традиционный стиль выступления, где содержание и смысл распадались на ритм и цветовые эффекты, акробатику и символизм. Как и их коллеги-мужчины, они считали представленное Нью-Лангом реалистичное исполнение дилетантским абсурдом.

Лицо Нью-Ланга стало еще уже, а взгляд – еще пристальнее. Он отправился в Х. А. М. и с мягкой настойчивостью убедил их, что ради собственного престижа они должны позволить провести хотя бы один спектакль, чтобы компенсировать предыдущий провал. Он уговорил их на низкие цены за билеты и возместил часть разницы из собственного кармана. Вместо студентов он привлек торговцев, читал им лекции по театральному искусству и реализму, увлекал и развивал их живой, но светский ум вдохновляющими идеями. Цзай-Юнь взяла роль дочери. Роль матери Нью-Ланг передал пухлой продавщице изюма – временно, в качестве крайней меры.

– Итак, – сказал Кай-Мэнь, когда они уселись друг напротив друга с палочками для еды в маленьком ресторанчике на Рут Валлон. – Ты сделал все, но не совсем. Теперь тебе, наконец, нужно подготовиться к поездке. На премьере будешь сидеть в зале, мы просто не пустим тебя за кулисы. Все всё отрепетировали, спектаклем будет руководить Минг-Фунг, он твой самый надежный ученик. Последние месяцы ты носился, как угорелый. Подумай о будущем и прояви, наконец, умеренность.

– Обещаю, – улыбнулся Нью-Ланг. – А теперь позволь тебе кое-что сказать: мы не увидимся еще много лет, а может, и никогда. Всякий раз, когда будешь думать обо мне, вспоминай мой последний дружеский совет: развод – не трагедия, и наш народ правильно рифмует —

Первая жена – как отец велел,
Вторая жена – как сам захотел.

Они расстались со спокойными лицами, скрывавшими тяжелое напряжение.

В тот день праздновали китайский Новый год – мягкий и прохладный день ранней весны в Шанхае. По улице Массне двигался огромный золотисто-сиреневый бумажный дракон – с десятью человеческими головами и с двадцатью человеческими ногами. Кай-Мэнь медленно шел за ним.

Перед почтой он встретил Цзай-Юнь – она так спешила, что едва касалась ногами земли. На ней было ярко-синее плюшевое пальто. В руке она держала письмо немецкому писателю Р. Х., одно из своих странных иноязычных откровений:

«Я получила от Вас пачку писем и два тома книг. Спасибо Вам большое. Вы тратите Ваше сердце, Вы тратите Ваше сердце. Пожалуйста, напишите мне, в порядке ли Ваше драгоценное тело? Желаю Вам долгого пути. В моем сердце заключена Ваша долгая жизнь, полная прекрасного смысла.

В нашем театре дела плохи. Мой старший брат так надеялся, а теперь вынужден вкушать лишь горечь. Теперь нам не хватает актеров. Очень многим пришлось познать вкус зарешеченных окон. В моем сердце нет покоя. Но я китайская женщина, и я не сгибаюсь».

Цзай-Юнь была настолько поглощена собственными мыслями, что не узнала Кай-Мэня, пока не подошла к нему вплотную.

– Рыбка Ванг-Пу! – воскликнула она, задыхаясь. – Что нового?

– Сперва отправь письмо, – посоветовал Кай-Мэнь, как всегда предусмотрительно. – Уже без пятнадцати шесть.

– Тигрица идет, – рассмеялась она, когда снова вышла.