– К сожалению, одной тигрицы недостаточно. Я все пороги обил в поисках кого-нибудь, готового исполнить роль матери. Но жены и сестры торговцев ужасно скромные. Никто не хочет выходить на сцену. При одном упоминании об этом начинается суета, будто они вот-вот провалятся под землю. А ведь это крошечная роль, и почти безмолвная, не считая одного предложения.

– Но это предложение, – заметила Цзай-Юнь, – очень пронзительное и важное, буквально поворотный момент. Когда я вижу в этой роли мужчину, происходящее кажется мне настолько фальшивым, будто я лежу в могиле и ем бумажные пирожные.

– У меня тоже глаза болят, – согласился Кай-Мэнь. – Хотя всего пять лет назад это было чем-то самим собой разумеющимся.

Они молча шли рядом.

– А через десять дней у нас премьера, – обеспокоенно сказала девушка.

– И на следующий день Нью-Ланг уезжает в Париж, – добавил ее спутник.

Они свернули на Альби-Лу. Цзай-Юнь хотела навестить сестру.

У них на пути показалась небольшая кофейня, изящная и темная, и они в молчаливом согласии зашли внутрь.

– «Тигр идет!» – такая простая, современная и актуальная пьеса, – восторгалась Цзай-Юнь, взволнованно попивая чай. – Этот спектакль не может и не должен стать провалом, как «Дядя Ваня». Я найду, обязательно найду выход.

Кай-Мэнь поставил чай и пристально на нее посмотрел. У него на лице застыла улыбка.

– Я знаю, ты не воспринимаешь меня всерьез, – прорычала Цзай-Юнь. – Знаю, считаешь меня полоумной дурой. Ми-джо фа-цзе, ничего не поделаешь. Но на этот раз я докажу…

– Давай не будем ссориться, – тихо попросил Кай-Мэнь. – Наша жизнь и без того печальна.

– Не так уж она и печальна, – возразила Цзай-Юнь. – Мы просто спорим, и знаем, из-за чего. Конечно – холодная рыбка Ванг-Пу, которая не желает не из-за чего волноваться…

Кай-Мэнь молча расстегнул свое европейское пальто и вытащил из внутреннего кармана брошюру. Речь в ней шла о крестьянском восстании в провинции Хунань, а автором был Мао Цзэдун. Закладкой служила вырезка из журнала. Она скользнула в руки Цзай-Юнь, и та увидела темно-золотистое девичье лицо: крошечный нос и большие глаза с приподнятыми внешними уголками; ее собственное лицо.

Невидимое сияние невыносимой красоты озарило маленькую мрачную комнату.

– Мне пора, – решила Цзай-Юнь.

Кай-Мэнь послушно встал, вложил фотографию в брошюру и аккуратно спрятал ее в тот же карман пальто. Они учтиво шли рядом друг с другом, едва соприкасаясь плечами.

– Ты сегодня преподаешь? – спросила Цзай-Юнь.

– Да, с восьми до девяти.

– А завтра?

– С шести до семи.

– Тогда в семь я зайду в вечернюю школу и первому расскажу тебе, сработал ли мой план. Нью-Ланг узнает обо всем позже. А теперь я пойду к сестре.

Кай-Мэнь осторожно взял ее за руку, сжал маленькую ладошку своими тонкими пальцами и забыл отпустить. Ресницы и брови Цзай-Юнь, словно тонкие черные птичьи крылья, устремились вверх, будто хотели взмыть к звездам.

И этим они сказали друг другу все.

Глава 8

К счастью, Ми-Цзинг была одна.

– Старшая сестра, – прямо начала Цзай-Юнь, – помоги благому делу. У нас больше нет актрис, все арестованы. Ты должна сыграть в нашем спектакле мать, это маленькая роль, всего одна строчка…

– Мне выступать в театре? Мне?

– В этом нет ничего такого.

– Конфуций говорит…

– Конфуций жил два с половиной тысячелетия назад, а ты живешь сегодня. Из-за этикета угасают твои самые прекрасные качества. Покажи мужу, что за семь лет он так тебя и не узнал. Покажи, какая ты на самом деле: личность, храбрый товарищ.

– Он подумает, я пытаюсь ему угодить.

– Ничего он не подумает. Постановкой руководит Минг-Фунг. Нью-Ланг вообще узнает об этом только перед отъездом. А тебе останется удовлетворение и уверенность в себе…

– Я на четвертом месяце.

– Ты наденешь широкое старушечье платье, а твое божественное лицо покроют таким количеством морщин, что никто тебя не узнает.

– А если все же узнает? Тогда возникнет риск – это может дойти до семьи в Пекине.

– Есть и другой риск, – сказала Цзай-Юнь, верно оценив гордость сестры. – Риск, что тебя заберут в полицию, как Дшин-Лан и Шу-Сянь.

– У меня точно не меньше храбрости, чем у Дшин-Лан и Шу-Сянь. Но я считаю, что это бесстыдство – бесстыдство!

– Лучше бесстыдство, чем бессердечие. Ты понимаешь, какому делу отказываешься помочь? Мир должен всегда оставаться таким, как сейчас? Когда у порядочного человека нет ни минуты покоя из-за всей этой бесконечной несправедливости?

– Мне можешь не рассказывать. Мне было четыре, когда я увидела сквозь Лунные врата муки твоего рождения, увидела, как моя благородная семья оскорбляла и издевалась над твоей бедной матерью. Я понимаю больше, чем ты думаешь.

– И что?

– И я последую за тобой, Цзай-Юнь, – сказала Ми-Цзинг, поглаживая маленькие ручки и подчеркивая значение имени. – Итак, Сияющее Облако, я хочу последовать за тобой.

Десять дней спустя Нью-Ланг зашел в крестьянскую хижину в Пу-Тунге, деревне неподалеку от Шанхая. Бедную комнату украсили синими и зелеными, розовыми и сиреневыми фонариками – в тот день был последний из новогодних праздников. Большой фонарь с бахромой, из расписной бумаги и нежного цветного шелка, вращался при каждом порыве ветра, попеременно показывая то Гуаньинь, богиню милосердия, то Сяолуна, маленького дракона, охранявшего огромную прекрасную жемчужину, то Дилуна, великого дядю-дракона, у которого из пасти выпрыгнул черт с волшебной светящейся кистью, то Юэ-Тай-Тай, богиню луны в сопровождении Юэ-Ту, маленького серебристо-белого лунного кролика.

– Значит, завтра твой корабль отправляется в Ма-се-ле? – спросил Бо-Ченг. На его скуластом, истощенном лице развернулась тяжелая борьба печали и оптимизма.

– Да, завтра мой корабль отправляется в Марсель, – подтвердил Нью-Ланг.

Он тройным поклоном поприветствовал маму Ванг – у нее на коленях лежало темно-синее детское платье, и она вышивала на животе нежного розового дракона. Шелковые нити свисали с двух резных фигурок из слоновой кости: юноша, ведущий буйволицу на пастбище, и девушка за ткацким станком. Это была популярная у крестьян божественная пара трагических влюбленных – пастух Нью-Ланг и небесная ткачиха Дше-Ню, покровительница ткачества и шитья. На потолочной балке были высечены имена предков семейства Ванг. Над плитой, в крохотной нише, висело изображение Цай-шэня, кухонного бога. Мать приклеила ему в руки бумажные золотые монеты и намазала бороду и губы медом, чтобы он докладывал богам об их семье самыми сладкими речами. Казалось, он наблюдал за восьмилетним братом Бо-Ченга, который ловко и уверенно собирал из деревяшек столы и стулья. Напротив, на фарфоровом алтаре, скрывались за оранжевой занавеской два Будды.

– Этот Фонтене, – с философским всепониманием констатировал Бо-Ченг, – хороший иностранец. Эх! В его конторе можно было учиться, беседовать с актерами и все такое. А теперь он помог тебе получить визу.

Нью-Ланг слепо пялился на спину своего небесного тезки из слоновой кости.

– Знаешь, – сказал он, – как было принято у немецких князей в Средние века? Они грабили евреев, оскорбляли, вытирали о них ноги. Но у многих был придворный еврей, которым они восхищались и осыпали милостями. Я, понимаешь ли, придворный китаец Фонтене.

– Но он правда многое для тебя сделал, – ответил Бо-Ченг, который не выносил несправедливости.

– Он сделает для меня все, – парировал Нью-Ланг, – кроме одного: он не признает меня равным себе. – Он на мгновение умолк, а потом обратился к матери: – Я бы хотел пригласить почтенную даму в наш плохой театр на спектакль.

Изможденное лицо рано постаревшей крестьянки просияло:

– Спасибо, спасибо. Слишком много чести. Мне нужно закончить платье сегодня. Может, в следующий раз.

– А ты, Бо-Ченг?

– Я не могу. У меня встреча.

– Скажи своим людям, – тихо, но настойчиво сказал Нью-Ланг, – что я хочу вступить в коммунистическую партию.

– Тсс! Этим ты сможешь заняться в Париже.

Нью-Ланг опустил голову.

– Тунг-тунг осень холосый! Все в порядке! – Бо-Ченг заговорил на ломаном английском, пытаясь подбодрить друга. – Товарищи о тебе высокого мнения.

– Вы говорите обо мне? – польщенно спросил Нью-Ланг.

– Очень часто. Эх! Но осторожно, осторожно. Они никогда не называют тебя по имени. Только Шанг-чай Монг-шен, мечтатель из Шанхая.

– А в Париже?

– Туда уже поехал тот, кто о тебе расскажет. Но мне нельзя ничего тебе говорить. Ни имен, ни адресов. Тебе придется искать в университете, Со-бонг-на или как там ее называют, пока не найдешь его – или он тебя. А может, он отыщет тебя в ресторане твоего дяди.

– А до того момента, – спросил Нью-Ланг, вздрагивая. – Среди чужаков.

Но у Бо-Ченга нашлась еще одна утешительная история.

– Когда чужаки смотрят на тебя свысока, – сказал он, – подумай о том, что случилось со мной на днях. Я стоял в очереди на таможню с тюками шелка, очередь была длинная и становилась все длиннее, а несколько парней протолкнулись вперед. Ма-ма фу-фу, плевать. Но сзади стояли два шофера из американского консульства. «Эти китайцы, – говорит один второму, – не могут даже помешать, тупые бараны». И снова кто-то пролез вперед. Чаша терпения американцев переполняется, поднимается шум и гам с сукиными сынами, проклятьем и идиотами. И тут я слышу, как один китаец говорит другому: «Эти белые! Даже контролировать себя не могут, дикари».

– Я ни разу не уходил от тебя в плохом настроении, Бо-Ченг, – улыбнулся Нью-Ланг.

Он все еще улыбался, когда вошел в здание Х. А. М. Это было незадолго до начала спектакля. Если бы он пришел на полчаса раньше, увидел бы, как вошла его жена.

Ми-Цзинг, переодетая в жену старого крестьянина и накрашенная, сидела в маленькой библиотеке, которая служила сегодня гримеркой. Из беременного живота поднялась слабая тошнота, и вены пронзил укол стыда. Еще пять минут, и она предстанет перед всеми, и все будут на нее смотреть, и из ее глаз вырастут крошечные ручки, как у демонов, разносящих чуму. Принадлежность к безбожной религии разума не помогала. Истерзанные нервы создавали один призрачный образ за другим.

Этикет – гладкая кожа, прикрепленная к телу. Те, кто срывает ее, обнажает плоть и кости, уязвимую несостоятельность и постыдную нищету. При всем своем уме она не могла этого понять, ее младшая сестра, активистка за права женщин, дочь наложницы, Сияющее Облако, парящее между двумя социальными классами, внучка патриция и внучка чистильщика обуви.

Этикет – это хорошо. Он дарит достоинство и безопасность счастливым и несчастным, немым и красноречивым, желанным и отвергнутым. Этикет занимает важное место среди конфуцианских добродетелей. Но великодушие важнее, и ей хотелось проявить великодушие к человеку, который неустанно боролся за более справедливый мировой порядок и при этом был ее мужем – равнодушным мужем поневоле.

Нью-Ланг сидел на заднем ряду. Сегодня он был просто зрителем – приятное чувство после изнурительной работы.

Действие пьесы происходило в деревне недалеко от Ханькоу в бурный 1927 год. Все ненавидят помещика, хитрого ростовщика, который затягивает крестьян в долги, чтобы отобрать последний клочок земли. Он стар и уродлив, но постоянно берет новых наложниц, и вскоре с оскорблениями и стыдом прогоняет их прочь. Его никто не трогает, потому что один местный чиновник его зять, а другой – племянник.

Несколько парней собираются в хижине Ли Чао-Линя, крестьянского сына, который работает на городской красильной фабрике. Он рассказывает об успешных забастовках на своей и других фабриках и советует начать восстание. Его пожилой отец, которого особенно жестоко преследует хозяин, страшно возмущается словами непокорного сына, называет его диким тигром и запрещает появляться в своем доме. Старая мать не осмеливается сказать ни слова.