Разумеется, паспортов им не выдали и запретили называть посторонним свою фамилию или адрес. Но с этими оговорками Нью-Ланг мог рискнуть и навестить Ханну.

Ханна встретила его с восторженным криком, который одновременно удивил и обрадовал. Соседей по комнате у нее не было. Помещение крошечное, не развернуться, но зато полностью принадлежит ей. Она задавала вопрос за вопросом, и он, к своему удивлению, обнаружил, что ему абсолютно комфортно на них отвечать.

Да, он руководил труппой под названием «Мэй-Хуа», Цветок сливы. Он нарисовал синей ручкой на пачке сигарет очертания пяти листьев. Самый ранний цветок в году, который распускается среди морозов и бурь – он стал для китайского народа символом революции. По такому же пути развивался и его театр – среди полуколониальных унижений и полуфеодального полицейского террора. Спустя годы он узнал, какой это вызвало резонанс в стране. Появились другие любительские театры, они возродили семейную драму «Гроза» в улучшенной версии и поставили трагедию «Куртизанка» того же автора. Поставив историческую драму о восстании тайпинов, они дали завуалированный, но понятный ответ на покорение японцами Маньчжурии.

Несмотря на полицейский террор, его друзья продолжили работу на сцене, особенно младшая невестка, активистка за права женщин Танг Цзай-Юнь. Понимая, насколько тяжело китайские слоги оседают в памяти европейцев, он перевел: «Сияющее Облако».

– Сияющее Облако, – зачарованно повторила Ханна. – Сияющее Облако.

– Это работа моей юности, – сказал Нью-Ланг. От напряженной, но бесконечно ценной попытки изучить и упорядочить свою жизнь для Ханны его лоб покрылся мелкими морщинами. – Иногда она встает в памяти, как цветная пятиэтажная пагода, «Ночь в кафе», «Ночлежка», «Дядя Ваня» и «Крестьянский бунт». И то, что происходило и происходит вокруг, – лишь темные тени, отброшенные бурей нашего времени, пока мое маленькое, изящное здание стоит невредимым. Но возможно, это лишь тщеславие художника. Я часто мыслю скромнее и объективнее, и тогда мои пьесы кажутся мне мимолетными тенями, нежными пестрыми тенями на черном фоне.

– Это игра теней и пагода одновременно – подвижность и стабильность, – задумчиво сказала Ханна. – И оба сравнения настолько прекрасны, что я ослеплена.

– Да, китайская традиция красоты! – ответил Нью-Ланг. – Нам, китайским революционерам, она порой основательно надоедает. И все же… В Париже я вдруг затосковал по формулам этикета, и каллиграфии, и загнутым кверху краям крыш, и маленьким барельефам из слоновой кости, и перьям зимородка, и даже по спектаклю театра Нань-син «Пастух и ткачиха» по нашей народной легенде, основанной на феодальных традициях, – ее настолько исказили и упростили, что я в гневе ушел с середины. У меня была политически важная, но одинокая и унылая работа в Париже – мне нельзя об этом рассказывать, – а китайцы, с которыми я там общался, были в основном аполитичны и полностью ассимилированы, и предпочитали говорить по-французски, пусть и со стеклянным акцентом – маленькие французы под стеклом. Однажды я написал на скамейке в Люксембургском саду стихотворение Ван Пи-Цзы:

Падают листья – и я одинок.
Изумрудные деревья увяли под осенним ветром.
Мой взгляд устремлен сквозь голые ветви,
Но ему не увидеть далекой родины!

– Я несколько иначе представляла пребывание в Париже, – полунасмешливо сказала Ханна.

– Я тоже, – признался Нью-Ланг. – Порой я шел по Монмартру и ждал, что в любой момент встречу самую необыкновенную женщину – женщину своей мечты. Один художник сказал мне, что у него есть модель-испанка, и пообещал познакомить. Я пришел в студию, готовый исследовать всепоглощающую пламенную душу. Но пока я пытался завязать разговор, бедная девушка, действительно поразительно красивая и уставшая от бесконечной работы, внезапно уснула.

– Вы были женаты? – спросил Ханна.

– Да. Когда мне было девятнадцать, родители свели меня с девушкой, которую я никогда раньше не видел, и я покорно зачал сына. – Он посмотрел на Ханну мягким, задумчивым взглядом раскосых глаз. – Вы, наверное, выросли в гораздо более свободной обстановке.

– Как бы не так! – рассмеялась Ханна. – Мой отец был старше моей матери на двадцать семь лет. Бабушка и дедушка ее ему продали. Не буквально, но по сути именно так. Она рано овдовела, у нее был маленький сын, а магазин тканей деда оказался на грани банкротства.

И поэтому пришлось принять предложение старого Билкеса, крупного банкира, финансирующего Дрогобычские соляные копи. Та еще получилась парочка – умный бизнесмен и молодая активистка за права женщин, сионистка, маленькая, незаметная, некрасивая, но очаровательно одухотворенная. Так и появилась я, дитя лисы и соловья, – одним словом, законнорожденный бастард.

– Но развивались вы исключительно по примеру матери, – заключил Нью-Ланг.

– По примеру матери и вопреки отцу, – подтвердила Ханна. – Брак оказался крайне несчастливым. Когда мне было восемь, я шокировала приличное общество, сказав: «Я хочу, чтобы мама с папой развелись».

– Где сейчас ваши родители? – спросил Нью-Ланг.

– Мертвы, – ответила Ханна. – А брат живет в Палестине. Он объяснил мне теорию Дарвина, когда мне было девять. Одно из лучших воспоминаний.

– Вы не состоите в партии?

– Нет. Но я политическая эмигрантка. Опубликовала слишком много стихотворений о стремлениях народа и красных флагах.

– Когда? И где?

– Последние несколько лет. В основном, в Вене.

– Хотел бы я почитать ваши стихи.

– Не стоит. Они мне больше не нравятся. Один критик справедливо заметил: «Больше темперамента, чем жизни».

– Долго вы жили в Вене?

– Со студенчества. У меня были неразрешимые разногласия с отцом, и я просто не вернулась обратно в Польшу. У Маркуса Герцфельда получилось похоже. Мы проводили время в венских кофейнях – все интеллектуалы левого толка. Там был и Джордж Монтини, который состоит теперь в австрийском Коминтерне. Возможно, вы его знаете.

– Поверхностно, – подтвердил Нью-Ланг.

– Раньше он коммунистом не был, – сказала Ханна. – Он напоминал мне Ницше. Кстати: у вас в китайской философии есть столь же поэтичный человеконенавистник?

– Пожалуй, нет, – задумался Нью-Ланг. – Но у нас есть китайский Эпикур, Ян Чжу, живший за триста лет до нашей эры. По его учению, ценность жизни заключается в красоте, музыке, элегантности и комфорте. Официально моя семья придерживается конфуцианства, но мой двоюродный дедушка Минг-Тьен, очень успешный поэт и чиновник, на самом деле был его последователем. Он умер от опиума.

– Подходящая смерть для последователя философии наслаждения.

– Да, он наслаждался своим пороком. Пересказывал мне чудесные опиумные сны. Однажды он залез во фреску, соблазнил изображенную на ней прекрасную девушку и сделал ее матерью. Когда он проснулся, то пригласил художника – денег ему хватало – и попросил нарисовать ребенка.

В другом сне он посетил пещеру дракона и читал ему свои стихи. Но дракону они показались скучными, и он уснул. Из его пасти выпрыгнул чертик и с ухмылкой протянул двоюродному дедушке пятицветную кисть, волоски на которой попеременно превращались в сияющие цветы. Дедушка писал этой кистью самые прекрасные, изящные стихи. Но однажды, когда он прочитал их губернатору провинции, чертик выпрыгнул из милостивого рта почтенного господина и с усмешкой забрал кисть. Тогда стихи снова стали скучными, и слушатель опять заснул.

– Какой очаровательный порок, раз приносит такие сны.

– Ну, – возразил Нью-Ланг, – это не заслуга опиума. На самом деле эти сны – древние китайские народные сказки. И дедушка стал для меня негативным примером, как для тебя – отец. Разумеется, были срывы. Нельзя происходить из семьи чиновников в Ханчжоу и остаться безнаказанным.

– Монтини тоже из аристократической семьи чиновников, только итальянского происхождения.

– Но если он раньше не был коммунистом, почему же стал функционером?

– Я тоже задаюсь этим вопросом, – ответила Ханна. – Тем более он! Вы, коммунисты, действительно лучше сражаетесь, чем разбираетесь в людях.

– К сожалению, это правда, – подтвердил Нью-Ланг. – В 1925 году мы даже верили Чан Кайши. И довольно дорого за это заплатили. Но все же теперь снова нужно объединиться с ним для борьбы за национальную независимость. Кстати, что за человек этот Монтини?

– Блестящий пропагандист, надо отдать ему должное. Но не настоящий коммунист. Он плохо обошелся с несколькими товарищами, и по совпадению все они оказались евреями.

– Вашему народу выпало немало страданий.

– Вашему не меньше.

– Вы обещали сходить со мной в еврейский театр, – напомнил Нью-Ланг. – Завтра подойдет?

– Отлично! – ответила Ханна.

Она дошла с Нью-Лангом до входа в отель. Старый переулок блестел под свежевыпавшим снегом.

– Прогуляемся? – предложил Нью-Ланг.

– По этому скользкому снегу? – с ужасом воскликнула Ханна. – У меня плоскостопие!

Она увидела удивленный и насмешливый взгляд Нью-Ланга и добавила:

– Знаете, как сказал Джон Китс? Самое непоэтичное существо на свете – поэт.

Глава 3

Представителя китайского Коминтерна внезапно отозвали в Яньань, и его место занял Хань Цзю-Пао.

– Я же тебе недавно говорил, – сказал он Нью-Лангу, – для нас теперь не существует долгосрочного планирования в эмиграции.

– Хочешь сказать, любого могут внезапно вызвать в Китай?

– Именно.

Часы на Пушкинской площади показывали восемь. Ему требовалось еще десять минут, чтобы добраться до отеля Ханны. И вдруг он почувствовал, что она напряженно ждет его, и то, что он опоздает, показалось ему невыносимым. Он набрал ей из ближайшего автомата:

– Здравствуйте, Ханна. Я опоздаю на десять минут.

– Две китайские сказки в качестве штрафа, – рассмеялась Ханна. И подумала: это первый мужчина, который не испытывает удовольствия, заставляя женщину ждать.

– Вы писали свою книгу? – спросила она, когда он зашел.

– Нет, – ответил Нью-Ланг, – беседовал с товарищем.

По его тону стало понятно, что разговор был частью конспиративной работы, и Ханна поспешила сменить тему:

– Но книга продвигается?

– С тех пор, как мы сходили в московский театр, прекрасно продвигается.

– Итак, две сказки в качестве штрафа! – как всегда деловито сказала Ханна.

– Ученый, – без раздумий начал Нью-Ланг, – просыпается в полночь и видит, как в дверь заходит отряд крошечных рыцарей в зеленых и пурпурных одеждах. Они охотятся на его столе, едят, музицируют и разговаривают. Их голоса очень слабые, но ученый слышит их совершенно отчетливо. Наконец, разгоряченный вином, их предводитель начинает издеваться над его бедностью. Тогда рассерженный ученый гневно проводит кистью по столу, рыцари исчезают, и во все стороны разбегаются зеленые и красные муравьи.

– Ученый, – задумчиво сказала Ханна, – находится в самом центре фантазий вашего народа.

– Да, – подтвердил Нью-Ланг, – а каждый амбициозный отец хочет заполучить ученого в зятья.

– Точно как у нас, евреев, – радостно сказала Ханна.