Я вижу, как Жан-Люк исчезает в погребе. Мысль о том, что там с ним находится Джуд, заставляет меня ускорить мой бег – насколько это вообще возможно на этом каменистом скользком грунте. По мере того как я бегу, пробираясь сквозь низкий кустарник и сорняки, песчаная почва уступает место глине, в которой мои ноги начинают вязнуть и по которой невозможно двигаться быстро.

Но Жан-Люк давно уже скрылся внутри – и двери погреба закрыты, когда я добираюсь до него.

Меня пробирает дрожь, я чувствую, как по всему моему телу начинают бегать мурашки. Что-то здесь изменилось, что-то здесь не так – и внезапно все во мне буквально кричит, чтобы я тут ничего не трогала.

Чтобы я сдала назад.

Чтобы я бежала отсюда.

Но что, если Джуд никак не связан с шайкой Жанов-Болванов? Что, если ему грозит опасность? Если он там, в погребе, я просто не могу бросить его. Я мало что знаю о том, почему Жанов-Болванов отправили в Школу Колдер – об этом ходит множество слухов, большую часть которых – я в этом уверена – запустили они сами, но знаю, что они собой представляют.

Точнее, что представляют собой их родители – главные фигуры в самой большой тайной преступной организации в нашем мире. И хотя это не мешает мне давать им отпор, когда я считаю это необходимым, помня об этом, я никогда не поворачиваюсь к ним спиной. А Джуд, возможно, сделал именно это.

Что бы здесь ни происходило, страх за него и правда вдруг заставляют меня двинуться вперед.

К черту боязливый трепет, охвативший меня всю. Я распахиваю обе двери и начинаю спускаться по длинной ветхой лестнице прямо в темноту, чтобы попытаться выяснить, что здесь происходит.

Глава 22
Прячься и крадись

Я уже спустилась до половины частично поломанной шаткой лестницы, когда вдруг вспоминаю про свой телефон. Стряхнув с рук воду, я достаю его из промокшего насквозь кармана и включаю приложение «фонарик». К счастью, он все еще работает, несмотря на то, что мой телефон тоже вымок под дождем, и ярко освещает все находящееся внизу помещение погреба.

Пустое помещение погреба… что совершенно непонятно.

Я вожу лучом фонарика из стороны в сторону, продолжая спускаться по ступенькам, заглядываю во все уголки и закоулки в поисках хоть какой-то зацепки, но ничего не нахожу.

Здесь нет ни Жан-Люка, ни Джуда и ничего, что бы объясняло, чем они могли тут заниматься.

Если честно, здесь нет никаких признаков того, что они вообще здесь были.

Погреб выглядит так, как он, вероятно, выглядел сто лет назад – вдоль трех стен идут старые дощатые полки, а всю заднюю стену покрывает старый гобелен. В центре помещения стоит деревянный стол, под который задвинут один-единственный стул. Этот стол покрыт толстым слоем пыли, скопившейся здесь за многие десятилетия, и такой же слой пыли лежит на древнем прессе для консервирования, водруженном на него. На полках стоят закрытые пустые банки.

Если не считать всего этого, погреб совершенно пуст.

Но я же видела, как Жан-Люк открыл его двери, видела, как он исчез внутри. Я знаю это.

Но его определенно здесь нет.

Я еще раз обвожу погреб лучом моего фонарика. Нет, никакие темные эльфы не прячутся ни в каком его темном углу. Но когда световой луч освещает пол, я замечаю на нем следы мокрых ног, образующие по всей комнате странный узор.

Я вижу их тогда же, когда замечаю еще одну странность – а именно то, что на старом дощатом полу совершенно нет пыли. Полки покрыты многолетним ее слоем, он же покрывает стол и стул. Но на полу не видно ни единой пылинки.

Что невозможно, если только кто-то – или множество людей – не приходят сюда регулярно по какой-то не известной мне причине. В которой наверняка нет ничего хорошего.

Я пытаюсь пройти по следам, идущим вокруг стола, но я не закрыла двери погреба – потому что мысль о том, чтобы оказаться закупоренной здесь наедине с разъяренным темным эльфом, казалась мне тогда не самой лучшей. Поэтому сейчас сюда проникает дождь, мочит пол вокруг подножия лестницы и уничтожает оставленные здесь следы. А те из них, которые он не размывает, уничтожаю я сама, поскольку с моей одежды тоже стекает вода.

Я еще раз обхожу погреб, пытаясь отыскать вход в какую-нибудь тайную комнату или спуск в подпол, находящийся еще ниже, отыскать что-нибудь такое, что могло бы объяснить вдруг исчезающие следы. Но так ничего и не нахожу.

Ничего нет ни за полками, ни под столом, ни в углах. И ничего за гобеленом – кроме огромного количества пыли, от которой у меня начинается приступ чихания и кашля, когда я отвожу его от стены, чтобы проверить, что находится за ним.

Пока я пытаюсь восстановить дыхание – и перестать чихать, наверное, в тысячный раз, – луч моего фонарика освещает сам гобелен. Это типичная сцена морского курорта на острове Галвестон, относящаяся к началу двадцатого века. На заднем фоне виден радостно выглядящий океан, над ним раскинулось окрашенное во множество цветов небо, на горизонте заходит солнце, а на переднем плане я вижу большой круглый отель с круговыми балконами. На пляже перед отелем стоит пляжный зонт, и под ним на деревянном шезлонге лежит раскрытая книга.

Возле шезлонга лежит надувной круг для плавания и стоит ведерко со льдом и бутылкой шампанского, а на маленьком столике, поставленном рядом, сверкает хрустальный бокал для шампанского. В нескольких ярдах от всего этого виднеется большая круглая груда жердей, как будто кто-то планирует развести костер.

Этот гобелен выглядит совершенно несуразно и абсолютно не вяжется с тем, что я теперь знаю о Школе Колдер. Неудивительно, что его поместили в старый погреб, когда-то использовавшийся для хранения корнеплодов, – я не могу себе представить, чтобы моя мать позволила повесить нечто подобное в коридоре нашей школы. От него слишком веет жизнерадостностью из-за его веселых ярких цветов, а от этого костра, готового вот-вот вспыхнуть, исходит слишком осязаемая надежда.

Однако странно, на что ты обращаешь внимание, когда ты ребенок, а на что нет – вообще-то, я помню, что здесь и раньше висел гобелен, но я совершенно не помнила, чтобы он выглядел именно так – таким веселым, затейливым и ярким. Думаю, когда я была маленькой, он казался мне чем-то естественным и нормальным, меж тем как теперь он выглядит слишком радостным для такого места. Для такого острова.

Но время идет, и, если я не появлюсь в общежитии после окончания занятий, то меня будут ждать большие неприятности. К тому же я слышу, что шторм становится все неистовее.

Так что мысль о том, чтобы оставить Джуда и даже Жан-Люка посреди всего этого ужасающего ненастья, начинает устраивать меня все меньше – несмотря на мои подозрения. Мне надо найти их – или повернуть назад и возвратиться в общежитие одной.

Я возвращаюсь к лестнице и, сунув телефон обратно в карман начинаю подниматься к дверям погреба. В небе сверкают молнии, непрерывно гремит гром. Я никогда не боялась штормов, но этот кажется слишком уж остервенелым, даже для Мексиканского залива.

Я пытаюсь подниматься быстрее – чем скорее я выберусь отсюда, тем лучше, – но дождь продолжает лить вовсю, и мои кроссовки скользят на узких ступеньках, так что я снова замедляю свой подъем. По крайней мере, до тех пор, пока моя голова не оказывается снаружи и я не вижу прямо перед собой сердитое мокрое лицо Джуда.

Не знаю, кто из нас удивляется больше – я или он. Возможно, все-таки он, судя по тому, как широко раскрываются его глаза, когда он резко задает вопрос:

– Какого черта ты делаешь здесь?

Глава 23
Любит не любит

Он что, всерьез думает, что может рычать на меня сейчас?

– По-моему, это мне следует задать тебе этот вопрос, – парирую я, наконец выбравшись из погреба.

Вместо того чтобы ответить мне, он закрывает двери за моей спиной.

– Ты должна вернуться в школу.

– Мы должны вернуться в школу, – поправляю его я. – Что ты вообще делаешь тут? И почему где-то тут находится Жан-Люк?

– Жан-Люк здесь? – Он оглядывается по сторонам, будто думает, что темный эльф сейчас материализуется прямо из воздуха.

– Понятия не имею. Мне показалось, что я видела, как он спустился в погреб, но к тому времени, как я подошла сюда, он исчез. – Я смотрю на Джуда с подозрением. – Ты собираешься попытаться уверить меня, что ты ничего об этом не знаешь?

Он не отвечает, а просто говорит:

– Возвращайся в школу, Клементина, – и отворачивается, словно для того, чтобы подчеркнуть, что он со мной покончил. Как будто, использовав мое настоящее имя, он и так не дал мне это понять совершенно ясно.

И этого достаточно, чтобы во мне что-то оборвалось. Я не знаю, из-за чего именно – из-за того, что он так беспардонно отсылает меня прочь, из-за того, что, по его мнению, он может командовать мной, или из-за того, что он снова уходит от меня. Но что бы это ни было, что-то просто ломается внутри меня, и я рычу:

– Не можешь же ты действительно думать, что все будет именно так, не так ли, Бунгало Билл?

Он на секунду останавливается при этой моей ссылке на классическую песню «Битлз» – и напоминании о постоянно меняющихся прозвищах, которые мы давали другу, когда были детьми. Он обращался ко мне, используя названия разных цитрусовых фруктов, как популярных, так и малоизвестных, вместо того, чтобы звать меня Клементиной. И поскольку он носит то же имя, что и одна из самых знаменитых песен «Битлз», я вместо этого имени называла его именами из всех остальных их песен.

Я знаю, что он это помнит – сегодня он уже однажды оговорился и назвал меня Кумкват, – и мне кажется, что, возможно, сейчас самое время. Возможно, именно здесь, под проливным дождем, мы наконец сможем выяснить отношения.

Но затем он снова идет прочь, и это приводит меня в ярость. Я иду за ним и, схватив его за руку выше локтя, пытаюсь развернуть его ко мне лицом. Когда из этого ничего не выходит, я обгоняю его и преграждаю ему путь.

Он смотрит на меня глазами, которые сделались совершенно пустыми.

– Что ты делаешь?

– А что делаешь ты? – отвечаю я, вытирая лицо в тщетной попытке стереть с него воду. – Ты не разговаривал со мной три года – три года, Джуд, – и вот сегодня ты наконец прерываешь это молчание и…

– У меня не было выбора. Мы с тобой состояли в одной группе.

Я ожидала этих слов – черт побери, я отлично знаю, что это правда, что так оно и было, – но они все равно причиняют мне боль. Вся боль и весь гнев, которые я испытала только что, сливаются с болью и гневом, которые копились во мне с девятого класса, и я бросаю ему в лицо целую россыпь моих собственных слов. Слов, которые в любое другое время, в любом другом месте никогда не слетели бы с моих уст.

– И это все, что ты можешь мне сказать? – вопрошаю я. – После того, как ты полностью прекратил общение со мной, после того, как ты не ответил ни на одно сообщение, которое я тебе отправляла, после того, как ты притворялся, будто исчезновения Каролины из наших жизней просто не было – после всего этого «мы с тобой состояли в одной группе» — это самое лучшее, что ты можешь мне сказать?

На его челюсти ходят желваки, его чересчур полные губы плотно сжимаются, и он, не мигая, смотрит на меня сквозь хлещущий дождь.

Текут томительные секунды, и я знаю, что он ждет, чтобы я отвела глаза, ждет, чтобы я просто сдалась. Это и есть то, что сделала бы прежняя Клементина, та, которую он знал – и бросил.

Но с тех пор я повзрослела. Мне пришлось многое пережить. И я слишком долго ждала этого момента, чтобы просто оставить эту тему – тем более что я достаточно хорошо его знаю, чтобы понимать, что, если я сейчас уйду, то никогда не получу ответы, которые ищу.

Поэтому вместо того, чтобы дать задний ход, вместо того, чтобы отступиться, – я не сдаюсь. Я продолжаю пристально смотреть ему в глаза, пока он наконец, наконец не отвечает:

– Это правда.