– Не найдется ли здесь джентльмена, который позволит мне стирать для него? Я была бы чрезвычайно признательна.

В ее взгляде портье вновь увидел чрезвычайную нужду.

– Может статься, – ответил он, уже подумав про сенатора Брандера или Маршалла Хопкинса. Оба были щедрого характера, склонны к благотворительности и оказались бы только рады прийти на помощь бедной женщине. – Поднимайтесь-ка наверх и спросите сенатора Брандера. Он в двадцать втором. – Портье записал номер комнаты на карточке. – Поднимайтесь к нему и скажите, что это я вас направил.

Миссис Герхардт приняла карточку у него из рук, трепеща от благодарности. Она не могла выговорить ни слова, но за нее все сказали ее глаза.

– Не стоит благодарности, – сказал верно понявший ее чувства портье. – Идите к нему прямо сейчас. Он должен быть у себя.

Миссис Герхардт, с трудом преодолевая робость, постучала в дверь номера двадцать два. Дженни молча стояла рядом.

Дверь отворилась почти сразу же; за ней, на фоне ярко освещенной комнаты, стоял сенатор. Одет он был столь же безупречно, что и раньше, но сейчас, в вычурном халате, выглядел моложе.

– Итак, мадам, – произнес он, узнав обеих женщин, которых уже видел на лестнице, и в первую очередь дочь, – чем могу служить?

Мать, неуверенность которой от этого обращения лишь усилилась, замялась и наконец ответила:

– Мы только хотели узнать, не найдется ли у вас что-нибудь в стирку?

– В стирку, – повторил он за ней необычно раскатистым голосом. – В стирку? Проходите-ка, сейчас поглядим.

С изяществом отступив в сторону, сенатор жестом пригласил их пройти и закрыл за ними дверь. В номере было столько свидетельств роскоши и комфорта, что женщины замерли в замешательстве, а он повторил еще раз:

– Сейчас поглядим.

Миссис Герхардт почти не отрывала взгляда от выразительного лица и прически сенатора, а Дженни тем временем рассматривала комнату. Каминную полку и шифоньер украшало такое количество безделушек, на вид весьма ценных, какого ей прежде видеть не доводилось. Кресло сенатора и лампа с зеленым абажуром, шикарные плотные ковры на полу и прочие признаки мужского комфорта казались ей воплощением идеала.

Женщины так и стояли на месте, а он двинулся в угол комнаты, но потом, развернувшись, предложил:

– Присаживайтесь, тут как раз найдется для вас пара стульев.

Мать и дочь, все еще в плену благоговения, сочли, что вежливей будет отказаться.

Сенатор исчез внутри большого чулана, затем появился вновь и, настояв, чтобы они сели, спросил, окинув взглядом миссис Герхардт и улыбнувшись Дженни:

– Это ваша дочь?

– Да, сэр, – отозвалась мать. – Старшенькая.

– В самом деле?

Сенатор повернулся к ним спиной. Открыв ящик комода, он принялся копаться внутри и извлекать разные предметы одежды, попутно задавая целый ряд вопросов:

– А муж ваш жив? Как его зовут? Где вы живете?

На все это миссис Герхардт с робостью ответила.

– А всего детей у вас сколько? – спросил он с неподдельным любопытством.

– Шестеро, – сообщила миссис Герхардт.

– Что ж, – отозвался он, – семейство немаленькое. Свой долг перед нацией вы, безусловно, выполнили.

– Да, сэр, – согласилась миссис Герхардт, тронутая его приветливыми и заинтересованными вопросами.

– Так, значит, это ваша старшая дочь?

– Да, сэр.

– А муж ваш чем занимается?

– Он стеклодув, но сейчас хворает.

На протяжении беседы большие голубые глаза Дженни взирали на все с неподдельным интересом. Стоило сенатору на нее посмотреть, как она возвращала его взгляд столь открыто, без жеманства, и улыбалась так неопределенно-мило, что он помимо воли снова и снова встречался с ней глазами.

– Что ж, – сказал он, – прискорбно слышать. У меня нашлось кое-что для стирки – не слишком много, но можете забрать то, что есть. Надеюсь, на следующей неделе будет еще.

Он расхаживал по комнате, запихивая свои вещи в синюю холщовую сумку с изящным рисунком сбоку и не переставая задавать вопросы. Эти двое каким-то непонятным образом его привлекали. Ему хотелось знать, что творится у них дома и как получилось, что эта приличного вида женщина с жалобным взглядом теперь моет лестницы в отеле.

Пытаясь выяснить подробности и при этом никого не обидеть, он дошел уже почти до смешного.

– Так где вы живете? – спросил сенатор еще раз, припомнив, что первый ответ матери был довольно туманным.

– На Тринадцатой улице.

– Северной или Южной?

– Южной.

Снова чуть помолчав, он подал ей сумку и сказал:

– Ну, вот ваша стирка. Сколько берете за работу?

Миссис Герхардт пустилась было в объяснения, но сенатор уже осознал всю бессмысленность вопроса. Цена его не волновала. Что бы эти бедолаги ни запросили, он заплатит не колеблясь.

– Ну, неважно, – добавил он, сожалея, что вообще затронул эту тему.

– Вам все это нужно к определенному сроку? – спросила у него мать.

– Да нет же, – задумчиво поскреб он лоб, – годится любой день на следующей неделе.

Она поблагодарила его и собралась уходить.

– Обождите-ка, – сказал он, ступая вперед, чтобы открыть им дверь, – пусть будет понедельник.

– Да, сэр, – откликнулась миссис Герхардт, – спасибо вам.

После их ухода сенатор вернулся к чтению, но мысли его казались необычайно путаными.

– Эх, – произнес он, закрывая книгу, – вот ведь несчастные люди.

Он посидел еще какое-то время, жалея о том, сколь банальными были его расспросы, потом поднялся на ноги. Так вышло, что посетительницы заставили его ясно осознать свое собственное привилегированное положение. Комната словно бы пропиталась исходящим от Дженни изумлением и восторгом.

Что до миссис Герхардт, она на радостях даже забыла спросить о еще какой-нибудь стирке. Вместе с Дженни они вновь вышли на темную улицу.

– Разве не замечательный у него номер? – прошептала Дженни.

– Да, – ответила ей мать, – это очень важный человек.

– Он сенатор, верно? – продолжала дочь.

– Да.

– Как, наверное, здорово быть знаменитым, – тихо проговорила девушка.

Глава II

Душа Дженни – как ее описать? Бедняцкая дочь, которой предстоит теперь носить из стирки одежду выдающегося гражданина Коламбуса, была созданием столь чутким, что не передать словами. Иные существа рождаются на свет и обретают бренную плоть, сами того не осознавая, а затем вновь покидают ее, даже не подумав пожаловаться. Но, пока живы, они обитают в истинной стране чудес, жизнь их бесконечно прекрасна, они изумленно ступают по ней, словно по райскому саду. Открыв глаза, они видят перед собой идеальный, благополучный мир. Деревья, цветы, целый мир звуков и красок. Для таких людей все это – их собственное драгоценное наследство. Если бы никто вокруг не твердил: «Мое! Мое!», они так бы и шли вперед, сияя, с песнью, которую, хочется верить, рано или поздно услышит вся земля. Песнь эта – песнь добра.

Однако, запертые в материальном мире, подобные существа почти неизменно становятся аномалией. Этот другой мир, мир плоти, в которую вплетены гордыня и алчность, смотрит слепыми глазами и видит очень мало. Скажи кто, как замечательно глядеть на облака, ответом будет проповедь против безделья. Захочет кто долго слушать шум ветра, мешать ему не станут, но прихватят оставшиеся без присмотра пожитки. Если целиком посвятить себя так называемой неодушевленной природе, манящей к себе с нежностью слишком уж совершенной и оттого не менее чуткой, небрежение дурно скажется на теле. Руки действительности вечно тянутся к таким людям – и вечно хватают, и жадно тянут к себе. Слишком уж легко они попадают в рабство.

Дженни как раз и была подобной душой в мире действительности. С самого раннего детства ее поступками руководили доброта и жалость. Если Себастьян падал и сильно ушибался, она, выбиваясь из сил, тащила его на себе к мамочке. Если Джордж жаловался на голод, она готова была отдать последний кусок. Не один час провела она, укачивая младших братьев и сестер перед сном, сперва добросовестно напевая колыбельную, потом сама уже в полудреме. Едва начав ходить, Дженни почти сразу сделалась главной помощницей матери. Что-то отмыть или испечь, сбегать за чем-нибудь или приглядеть за малышами: все эти заботы ложились на ее плечи. Жалоб от нее ни разу никто не слышал, хотя она часто задумывалась над тем, как нелегко ей приходится. От остальных такого не требовалось, это она понимала. Знакомые девочки жили в куда большем достатке, Дженни тянуло к ним, но сочувствие к семье заставляло довольствоваться тем, что есть. Ясным днем, выглянув из окошка кухни, она мечтала отправиться гулять на луга. Красивые очертания и оттенки природы затрагивали струны ее души. Иной раз она и в самом деле отправлялась гулять с Джорджем и другими детьми, уводя их к зарослям густого орешника – ведь за ним простирались поля, там была тень и бил родник. Пусть она сама и не могла того сформулировать, но душа ее откликалась на все это, ее радовал каждый звук, каждый шорох, столь прекрасными они были.

Когда издали доносился негромкий, мягкий зов лесной голубки, этой летней феи, она вслушивалась в него, склонив голову, и душевное очарование падало серебряными каплями прямо ей в сердце.

Если ярко светило солнце, пронизывая тени своим великолепным сиянием, Дженни наслаждалась этим зрелищем; ноги сами несли ее туда, где свет казался золотым, и она с инстинктивным благоговением шагала по священным коридорам меж деревьев.

Чувствовала она и цвет. Чудесные краски, переполняющие закатное небо, глубоко ее трогали и снимали с души любой груз.

– Как здорово было бы уплыть куда-нибудь прочь вместе с облаками, – сказала она однажды с детской непосредственностью.

В тот момент Дженни сидела вместе с Джорджем и Мартой под сенью обнаруженных ею зарослей дикого винограда.

– Здорово-то здорово, вот только где ты там лодку возьмешь, – усомнился Джордж.

Дженни, подняв лицо к небесам, смотрела на дальнюю тучку – алый остров в серебряном море.

– А вот представьте себе, будто там, как на острове, живут люди, – предложила она.

Душой она уже была там, наверху, и райские тропки успели привыкнуть к ее легкой походке.

– Смотри, пчелка летит, – сказал Джордж, приметив поблизости шмеля.

– Да, – сказала Дженни мечтательно, – летит домой.

– А дом у всех есть? – полюбопытствовала Марта.

– Почти у всех.

– И у птиц тоже? – спросил ее Джордж.

– Да, – ответила она, сама почувствовав, сколь поэтично это звучит, – птицы всегда возвращаются домой.

– И у пчелок? – нетерпеливо спросила Марта.

– Да, и у пчел.

– И у собак? – вмешался Джордж, как раз приметивший неподалеку на дороге ковыляющего куда-то песика.

– Конечно, ты ведь и сам это знаешь!

– И у мошек? – не унимался Джордж, глядя на стайку крошечных насекомых, бойко выписывавших в закатном свете причудливые спирали.

– Да, – вновь сказала Дженни, сама себе не очень-то веря. – Прислушайся.

– Ого-го! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Хотел бы я знать, какие дома у мошек!

– Прислушайся, – мягко повторила она, сделав рукой знак, чтобы он замолчал.

Был тот блаженный час, когда звуки призывающего к вечерней молитве колокола словно благословляют уходящий свет. Издалека доносился негромкий звон, и сама природа, как показалось заслушавшейся Дженни, тоже умолкла. На зеленой траве перед ней скакала короткими прыжками красногрудая малиновка. Жужжала пчела, позвякивал коровий колокольчик, а подозрительный хруст неподалеку означал, что на разведку выбралась осторожная белка. Изящная ручка Дженни застыла в воздухе, а она все слушала, пока последние негромкие ноты, переполнявшие ее сердце, не растаяли вдалеке. Тогда она поднялась на ноги.