– Ну, вот видишь! – Баст закурил и снова посмотрел на нее. – Возможно, это что-то значит, а может быть, и нет. Случайность или целенаправленный поиск закономерностей там, где их нет? Игра просвещенного разума… Мы ведь знаем, что происходит и что может из-за этого случиться с каждым из нас и со всеми вместе.

– Тебе налить? – спросил он, вставая с кровати.

– Налей.

У Баста была фигура настоящего спортсмена. Широкие плечи, мускулистая спина, крепкий – «мужской» – зад и длинные с выраженными структурами мышц ноги. Германский бог… Но он, и в самом деле, мог бы представлять лицо хоть Третьего рейха, хоть седой германской старины. Die blonde Bestie – белокурая бестия…

– Я в мистику не верю, – сказал он, не оборачиваясь, но ей показалось, что Баст улыбается. Не ей. Сейчас не ей, но улыбается.

Стоит у стола, пуская через плечо сигаретный дым, разливает по бокалам каталонскую каву, улыбается и говорит:

– Понимаешь, не могу себя заставить. Не верю я во все эти сказки, хоть и было что-то у нас у всех… – он обернулся и улыбнулся уже ей, не вынимая изo рта дымящуюся сигарету. – Я имею в виду при переходе, – и посмотрел прямо в глаза, приглашая включиться в обсуждение ею же самой поднятого вопроса.

Но Кейт на «провокацию» не поддалась. Сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги, пускала сладковатый дым из зажатой в зубах пахитоски, но от комментариев воздерживалась. Ей просто хотелось послушать, что скажет он. А свое мнение она могла выдать и позже, хотя пока его, этого мнения, у Кайзерины как раз и не было. Любопытство было, любовь – ну, да, кажется, все-таки была, а вот положительного мнения не имелось.

– Все можно объяснить и без мистики, – Баст не стал «настаивать»: не хочет, значит, не хочет. – Мне вот тоже тут на днях сон приснился. В стиле старых советских фильмов. Ну, не совсем старых, а так, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. «Щит и Меч», «Семнадцать мгновений весны», «Майор Вихрь»… Представляешь?

– Представляю, – она благодарно кивнула, принимая бокал, и тут же сделала глоток вина. – Чудо! Что это?

– Бодега «Реймат», сухое… очень сухое, – улыбнулся Баст и тоже пригубил вино. – И в самом деле, хорошее.

– Так что там со сном? – вернулась Кейт к теме.

– А! Забавный, знаешь ли, – и Баст сделал рукой в воздухе какое-то замысловатое движение, словно попытался выразить этим абстрактным жестом свое отношение к приснившимся обстоятельствам. – Комната… Вернее, школьный класс, сваленные в углу парты, стол канцелярский с лампой под стеклянным абажуром… Прямо посередине помещения… А за ним, то есть за столом – спиной к окну – человек в советской форме… четыре шпалы…

– Полковник, – кивнула Кайзерина и отпила вина.

– Полковник, – согласился Баст. – А я сижу перед ним на стуле, и на коленях у меня лежит шляпа. И он говорит мне по-немецки, что, мол, я не искренен, потому что Контрольной комиссии доподлинно известно, что я служил в СС и имею звание оберфюрера^[3]. То есть вы, господин Шаунбург, говорит, генерал СС. Ведь так? Нет, отвечаю. Что вы! Никакой не генерал. Оберст я, сиречь полковник, да и то это мне в качестве награды за мои литературные труды… Но он гнет свое, и ощущение такое, что товарищ действительно кое-что знает и шьет мне дело. И вдруг шум за дверью, какие-то короткие разговоры… – Баст докурил сигарету и бросил окурок дотлевать в пепельницу, – дверь распахивается, и в помещение входит… Никогда не поверишь! Штейнбрюк входит.

– А какой там у тебя год? – напрягается неожиданно растревоженная этим рассказом Кейт, тоже видевшая однажды здание с вывеской «Контрольная комиссия».

– А год там сорок четвертый, но это я потом уже увидел, – Баст замолчал на секунду, усмехнулся чему-то и продолжил: – Когда из здания школы на улицу вышел. А в тот момент, когда он появился, я об этом не знал. Да, так вот. Штейнбрюк почти не изменился… Только в петлицах у него генеральские звезды… Генерал-лейтенант, да еще, пожалуй, все-таки да: выглядел усталым и несколько постаревшим, но с другой стороны, это же не кино, а сон!

– Сон, – повторила за ним Кейт. – Сон…

– Полковник вскакивает, но я принципиально остаюсь сидеть. А он, то есть Штейнбрюк, полковнику эдак коротко, оставьте нас. И все. Ни вопросов, ни разъяснений, но контрольщик моментально выметается, и мы остаемся вдвоем. Вот тогда я тоже встаю. И мы стоим и смотрим друг на друга, а потом он говорит вроде того, что можно было бы меня наградить или расстрелять, но и то, и другое было бы неправильно. Поэтому мы просто разойдемся.

– Великодушно! – улыбается Кейт, у нее даже от сердца отлегло. И поскольку «отлегло», то захотелось услышать и продолжение, но продолжения не последовало. То ли ничего больше Баст в своем сне не увидел, то ли не захотел рассказывать.

Странно, но именно этот сон – не самый страшный или, вернее, совсем не страшный – заставил сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся совершенно очаровательной улыбкой, неизвестно кому и принадлежащей: Басту, Олегу или, быть может, им обоим.

– Хочешь, испорчу тебе настроение? – спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.

– Попробуй, – предложил с улыбкой Баст, оставшись стоять, где стоял.

– Я тебя люблю, – сказала тогда она, почему-то покачав головой.

– Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?

– У тебя третий этаж… – улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. – Разобьешься!

– Не убегу, – резко мотнул головой мужчина ее мечты, – но завтра ты отсюда уедешь.

– Почему? – она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал…

– На сердце тревожно, – как-то очень серьезно ответил Баст. – Не стоит тебе здесь оставаться.

– У нас, кажется, равное партнерство? – Кайзерина уже согласилась в душе, но фасон следовало держать.

– Уже нет, – покачал головой он.

– Почему это? – надменно подняла бровь Кайзерина.

– Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя, – развел руками Баст.

– А ты меня любишь?

– А тебе нужны слова?

– Вероятно, нужны… были, но ты все уже сказал.

– Я сказал, – подтвердил он и поцеловал ее в губы.

И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое «нигде», она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску «Контрольная комиссия».

– Что будем делать? – спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами – одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.

– Ждем еще пять минут, – ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости, – и валим всех.

– Мои люди готовы.

– Вот и славно, – она вдруг перестала чувствовать сердце…

«Господи, только бы он был жив!»

В пивной их было трое: она – в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля^[4], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо «волков Федорчука». Эти были в советской форме, потому и не высовывались, – кроме Виктора, торчавшего сейчас на улице, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова^[5], смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.

«Господи…» – ей очень не хотелось никого убивать.

Война закончилась, и все были живы…

«Пока».

Но если через пять минут Баст не выйдет из здания Контрольной комиссии, умрут многие…

– Идет! – выдохнул Виленский, которому и самому, наверное, надоело «ждать и догонять».

«Идет…»

Она подошла к окну и увидела, как вышедший на крыльцо бывшей школы Себастиан фон Шаунбург надевает шляпу.

– Отбой…

* * *

«Мистика какая-то…»

Выстрел, выстрел, словно над ухом ломают сухие толстые ветви, и еще один…

Ба-бах!

– Вы в порядке, Кайзерина? – спросила по-немецки Герда. В ее голосе звучит тревога, а грассирует она так, что мороз по коже.

«В порядке? А черт его знает!»

Где сейчас лихая носила Баста, знал лишь бог, да, может быть, гестаповское руководство. Последний привет – «Тьфу, тьфу, тьфу! Не последний, а последний по времени» – долетел откуда-то с юга, чуть ли не из ставки самого Франко или Мола, или еще кого-то из этой «многообещающей» компании. Однако в результате она снова здесь, хотя и не должна бы. Но сердцу не прикажешь, и потом «однова живем», и все такое…

Прилетели из Франции пять дней назад. Она, Герда и любовник Герды Роберт Капа^[6]…

На аэродроме Прата – всего в десяти километрах от Барселоны – дым стоял коромыслом и в прямом и в переносном смысле. Что-то горело на краю взлетного поля, и над «этим чем-то» клубился густой черный дым и летел – стелясь над желтой сухой травой – жирный чад. То ли их бомбили – кто, интересно? – то ли лоялисты сами запалили один из своих аэропланов в неразберихе и общем бардаке, царившем здесь. Не поймешь, что у них тут приключилось, но на поле смешались вместе гражданские и военные самолеты, машины и люди, и вдобавок – какие-то конные повозки. Было жарко, душно, шумно и отвратительно воняло сгоревшим бензином.

– Пойдемте в штаб! – предложил по-французски встречавший их офицер-летчик. – Я представлю вас полковнику Сандино.

Фелипе Сандино – каталонский военный министр, а по совместительству еще и командующий ВВС – большая шишка. В штабе сидели, стояли и бродили пилоты, пили кофе и что-то еще – возможно, и покрепче, чем лимонад – курили, разговаривали друг с другом, рассматривали карты, в общем, занимались множеством разнообразных и зачастую непонятных постороннему дел. А между ними расхаживал невысокий седой человек в синей блузе с закатанными рукавами и пытался – впрочем, похоже, без видимого успеха – вникнуть во все эти многочисленные дела…

Капа фотографировал, Герда тоже. Оба они были воодушевлены необычайно, переживая нечто похожее на экстаз, но Кайзерине все это было не сильно интересно. Она ожила лишь тогда, когда их доставили в отель. Вот здесь было действительно интересно. Отель «Ориенте» на Рамблас-де-лас-Флорес по-настоящему дорогой и фешенебельный. Но в вестибюле, рядом с портье в шитом золотом сюртуке, болталась вооруженная охрана, присланная реквизировавшим гостиницу профсоюзом. А в ресторане, рядом с сервированным хрусталем и серебром столом, за которым «пировали» Кайзерина и ее новые друзья, шумно выпивали простые рабочие парни, перепоясанные пулеметными лентами наподобие незабываемого матроса Железнякова из «Ленина в Октябре»…

* * *

– Вы в порядке, Кайзерина? – спросила по-немецки Герда. В ее голосе звучала тревога, а грассировала она так, что мороз по коже.

«В порядке? А черт его знает!»

– Вполне, – улыбнулась Ольга. – Извините, Герда, задумалась.

– Завтра мы едем в Мадрид, – сказала Герда, в глазах у нее недоверие боролось с презрением. – Русские тоже едут, и этот американец… Как его? Присоединитесь?

Американцем был, как ни странно, Хемингуэй, а русскими – Кольцов и Роман Кармен. По первости у нее от неожиданности чуть родимчик не приключился. Вот вроде бы не первый случай и пора бы привыкнуть, но каждый раз, как в первый!

– Поедем, – почти равнодушно пожала в ответ плечами Кайзерина. Она «все еще витала где-то там»… Образ был почти родной, только чуть меньше «золота и бриллиантов», а алкоголь и все прочее как всегда, как везде…

– Поедем, – согласилась она, одарив Герду туманным взглядом – Почему бы и нет? Я здесь уже все видела…