– Камилла – его вторая половина, – говорит papa. – Anime gemelle. – Родственные души.

Я отвлекаюсь на салат, чтобы не смотреть на отца.

Я страшусь того, что он хочет сказать.

Мы сидим на крыше под ароматными тяжелыми гроздьями винограда сорта «Изабелла». Даже в разгар лета густые листья укрывают стол в прохладной тени.

Мы едим из тяжелых оловянных тарелок, которые моя прабабушка привезла с родины. Для наших бесконечных трапез на крыше бедной Грете приходится таскать их по лестнице вверх и вниз. Но она никогда не жаловалась, а когда мы пытались помочь, лишь закатывала глаза. Она говорит, что лень – единственный грех, а работа сохраняет молодость.

Возможно, поэтому мой отец так постарел.

– Я построил эту империю, – тихо произносит papa. – Так же, как мой отец, и его отец. Каждое поколение преумножает ее, увеличивая наше благосостояние и власть. Теперь мы владеем этим городом вместе с Гриффинами. Майлз связывает наши семьи воедино. Он гарант того, что наше будущее тесно переплетено.

Отец замолкает, чтобы перевести дыхание. Он задыхается от долгих речей.

– Но не думай, что мы в безопасности, Себастиан. Все династии кажутся неуязвимыми, пока не падут. Всегда есть что-то, что подкапывает фундамент. Опасность, цепляющаяся за стены. Никогда не знаешь, как сильно разрушена твоя крепость, пока она не начнет рассыпаться вокруг тебя.

– Мы преодолели уже сотню опасностей, – говорю я.

Мой отец тянется через стол, чтобы накрыть мою ладонь своей. Его пальцы все такие же крупные и крепкие, но рука холодная, от нее не исходит тепло.

– Пути назад нет, – говорит он, пристально глядя мне в глаза своими блестящими глазами. – У нас не бывает ни сокращения, ни пенсии. Мы должны удерживать власть, или наши враги нас уничтожат. Если крепость рушится… ничто не сможет нас защитить. Шакалы прибегут, чтобы перестрелять нас по одному. Все старые враги. Все старые обиды. Они нас настигнут.

– А вы, я смотрю, сегодня в духе! – говорит Грета, пытаясь разрядить обстановку. – Никто за нами не придет.

– Мы же все время движемся в сторону легализации, – говорю я papa. – Уже вскоре мы станем как Кеннеди или Рокфеллеры – все наше криминальное прошлое будет скрыто под нашим законно нажитым богатством.

Мои слова ничуть не успокаивают papa. Его пальцы крепко сжимаются вокруг моей ладони. Сильнее, чем я ожидал.

– Возможно, мы и легализуемся, но никогда не размякнем, – произносит отец. – Пообещай мне, Себастиан.

– Обещаю, – говорю я, сам толком не понимая, на что именно соглашаюсь.

– Что мы делаем, когда на нас нападают? – требует он ответа.

– Каждый удар воздается троекратно, – чеканю я, словно выученный урок. – Наша ярость превосходит их жадность.

– Верно, – кивает papa.

Грета поджимает губы. Ей не по душе подобные разговоры, особенно за столом.

– А десерт будет? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– Внизу ждет сорбет, – отвечает Грета.

Экономка начинает собирать посуду, и я помогаю, хоть и знаю, что это ее раздражает. Грета цыкает на меня и говорит: «Оставайся здесь!», но я все равно помогаю отнести тарелки вниз, отмечая, что отец так и не притронулся к еде.

– Он всю неделю такой? – спрашиваю я Грету, как только мы оказываемся вне зоны его слышимости.

– Мрачный? – уточняет она. – Мнительный? Да.

– В чем причина?

Грета качает головой, не желая обсуждать моего отца за его спиной. Она непоколебимо предана ему всю мою жизнь.

– Энзо непросто оттого, что вы все разъехались, – говорит она. Затем, мгновение спустя, Грета добавляет: – Он начинает забывать разное.

Моему отцу всего семьдесят один. Он не так уж стар. Время утекает от papa все быстрее и быстрее, но он мог бы прожить еще лет двадцать. А может, и больше. У него всегда был острый ум. Даже если отец стал более забывчивым по сравнению со своим прежним «я», уверен, что он все еще сообразительнее большинства людей.

– Ему нужно снова посетить доктора Блума? – спрашиваю я Грету.

– Я даю ему все лекарства, которые выписал доктор, и придерживаюсь назначенной диеты. Пытаюсь заставить его ходить по беговой дорожке в подвале, но Энзо отвечает, что он не хомяк в колесе.

– Вы могли бы вместе выходить на прогулку, – предлагаю я.

– Что ж… – вздыхает Грета. – Это все его паранойя. Твой отец уверен, что все пытаются его убить. Вспоминает старых… старых врагов, которых уже нет в живых. Бруно Сальваторе. Виктора Адамского. Колю Кристоффа.

Я бросаю на экономку быстрый взгляд. Мы никогда не посвящали Грету в свои дела – во всяком случае, мне так казалось. То, что она знает эти имена, означает, что отец ей что-то рассказывал. Возможно, многое.

Я внимательно рассматриваю ее лицо, гадая, действительно ли она знает. Разумеется, Грета всегда была в курсе, кто мой отец и чем он занимается. Но это не то же самое, что слышать подробности. Если papa теряет свою бдительность, он может выдать самые разные секреты.

Заметив мою озабоченность, Грета произносит:

– Себ, все в порядке. Ты знаешь, что бы ни сказал твой отец, я унесу это с собой в могилу.

– Разумеется, – отвечаю я. – Просто не хочу, чтобы ты… расстраивалась.

Грета фыркает, ставя тарелки в раковину и поливая их горячей мыльной водой.

– Не говори глупости, – отвечает она. – Я не наивная дурочка. Я гораздо старше тебя, мальчонка! Я повидала такое, от чего у тебя бы волосы встали дыбом. – Грета тянется, чтобы коснуться моей щеки, и чуть улыбается. – Даже сильнее, чем сейчас.

Я немного расслабляюсь. Грета член семьи. Она будет заботиться о papa, что бы ни случилось. Что бы он ни сказал.

Грета раскладывает лимонный сорбет по трем мисочкам, и я помогаю ей отнести их обратно на крышу. Пока нас не было, papa достал шахматы. За доской я ему не ровня – только Неро может обыграть отца. И все же я сажусь напротив, чтобы сыграть черными.

Papa учил играть в шахматы нас всех – от Данте до Аиды. Данте – умелый игрок. Неро почти непобедим. У Аиды бывают вспышки гениальности, которые сводит на нет ее нетерпение. Она либо выигрывает, либо эффектно проигрывает.

Я всегда был слишком беспокойным, чтобы играть долго. Я бы лучше поупражнялся физически, чем сидеть и думать. Но, как и мои братья и сестра, я знаком с правилами и основными стратегиями.

Papa начинает с королевского гамбита, одного из его любимых дебютов. Это рискованное начало для белых, но оно было в моде в романтическую эпоху шахмат, которую мой отец считает лучшей – эпоху, полную драматичных и агрессивных выпадов, до появления компьютерного анализа, предпочитающего более оборонительную технику.

Я принимаю гамбит, и papa выводит своего слона на активную клетку.

Я ставлю ему шах, вынуждая передвинуть короля, чтобы позже он не смог сделать рокировку.

Papa кивает, радуясь тому, что я не разучился играть.

– Шахматы делают человека мудрее и дальновиднее, – говорит он. – Знаешь, кто это сказал?

Я качаю головой.

– Какой-нибудь гроссмейстер? – предполагаю я.

– Нет, – фыркает papa. – Владимир Путин.

Papa передвигает своего короля, угрожая в свою очередь моему. Я пытаюсь отогнать его слона, чтобы тот не мог атаковать меня по диагонали.

В ходе схватки каждый из нас берет по несколько пешек друг друга, но пока без тяжелых фигур.

Papa проводит хитроумную атаку, в ходе которой он одновременно заманивает в ловушку моего ферзя и пытается атаковать моего коня. Я обороняюсь, перемещая коня обратно на клетку, защищающую ферзя, но теряю при этом позицию на доске, и papa выходит вперед.

Мне удается взять одну из его ладей, а затем и слона. На мгновение мне кажется, что papa просто пожертвовал своими фигурами – должно быть, я пропустил угрозу с другой стороны. Но потом я замечаю, что отец разволновался, и понимаю, что он допустил ошибку.

Мне редко удается протянуть так долго в игре против papa. Меня поражает неприятная мысль, что я вдруг могу его победить. Я не хочу, чтобы это случилось. Эта победа будет неловкой для нас обоих и будет означать кое-что, что я не хочу признавать.

С другой стороны, он поймет, если я поддамся, и это будет еще более оскорбительно.

Papa приходится побороться, чтобы восстановить статус-кво. Он жестко атакует, забирая коня и слона в ответ. В конце концов отец побеждает, но только ценой своего ферзя. На этот раз он был ближе к проигрышу, чем когда-либо.

– Я снова попался, – говорю я.

Думаю, мы оба испытали облегчение.

Это прекрасный вечер. На бледно-фиолетовом небе появляются первые звезды. Воздух теплый, но здесь, на крыше, нас слегка обдувает легким бризом и окутывает сладким и насыщенным запахом «Изабеллы».

Я должен быть счастлив, но мой желудок скручивается в узел при мысли, что однажды, в какую-то из таких же ночей, я сыграю с отцом в шахматы в последний раз. И тогда еще я не буду знать, что эта игра – последняя.

– Хотел бы я играть как Рудольф Шпильман, – говорит papa. – Он всегда говорил: «Играй дебют как по нотам, миттельшпиль как по волшебству и эндшпиль как автомат».

Я прокручиваю эту фразу в своей голове, думая о том, что она означает.

– Это относится к любой стратегии, – продолжает отец и ловит мой взгляд. – Помни об этом, Себ. Поначалу следуй правилам. Затем возьми своего противника врасплох. А в конце прикончи его без колебаний, без жалости и без раздумий.

– Конечно, papa, – говорю я.

Лицо отца осунулось, тени прорезали глубокие морщины на его коже. Papa всегда был таким, он поучал и воспитывал нас при любой возможности. Но сегодня он особенно настойчив. В сумерках его блестящие глаза кажутся жутковатыми.

Какова бы ни была причина этого поведения, я вижу в нем еще одно напоминание, что мне не стоит звонить Елене. Какой бы роскошной ни была эта девушка, она буквально воплощает собой запретный плод. Я не смог бы найти более опасной цели, даже обыщи я весь город. Я должен оставить все ровно как есть – я оказал русским услугу и не более того.

Мысль о том, что я никогда больше не увижу ее, навевает на меня тоску и уныние.

Но именно так и будет. Мне придется найти что-то другое, что заполнит эту черную дыру в центре моей груди.

Елена

Себастиан не звонит.

Мой отец теряет терпение.

– Кажется, ты говорила, что привлекла его внимание, – глумливо произносит он.

– Так и есть, – отвечаю я, раздраженно поджав губы.

– Тогда почему он не звонит?

– Не знаю, – говорю я. – Возможно, он умнее, чем кажется.

Тишина со стороны парня едва ли мне льстит, хотя крошечная часть меня испытывает облегчение. Мне никогда не нравился этот план, и я никогда не хотела быть его частью.

– А может, он гей, – говорит мой брат.

Он отдыхает у нашего бассейна, одетый в до нелепого микроскопические плавки. Адриан любит красоваться и демонстрировать фигуру. У него тело гимнаста – поджарое, мощное, широкое в плечах и узкое в бедрах. Брат проводит много времени на солнце, но загар едва тронул его кожу, он светлый, как и я: пепельно-русые волосы и кожа, которая зимой становится бледнее молока, а летом лишь слегка золотится.

Мне всегда интересно наблюдать за Адрианом, потому что мой брат – живое воплощение того, как сложилась бы моя жизнь, будь я мужчиной. Но это он родился на две минуты раньше, первенец и наследник, а следом я – неожиданный близнец и нежеланная дочь.

– Он не гей, – говорю я Адриану. – Я бы это поняла.

– Не может не быть, – настаивает брат. – Как иначе он смог устоять перед красотой моей сестренки?

Он хватает меня за запястье и тянет к себе на колени, щекоча под ребрами в самом чувствительном месте. Я вскрикиваю и хлопаю его по рукам, пытаясь встать.