Однако, если бы он задумался о своем будущем, то вряд ли мог бы предположить, что проснется после всего в постели в чистой комнате, причем гораздо чище всех тех, где он спал задолго… задолго до отъезда из Парижа. Комната была узкой, но светлой, с побеленными стенами. Жюстиньен был раздет, умыт, ему было почти жарко под простыней и двумя одеялами. Если бы не неприятный привкус во рту, мигрень, пульсирующая в черепе, и множество ушибов и синяков, покрывавших тело, он бы решил, что это сон. Голова нестерпимо болела, Жюстиньен сел и стал ждать, пока мир вокруг него перестанет раскачиваться. Он почувствовал озноб, натянул одеяло на плечи. Дверь скрипнула, открываясь. Де Салер непроизвольно натянул шерстяную ткань, чтобы не смутить невозмутимую матрону, которая принесла одежду и миску с бульоном. Она молча оценивала его. Несмотря на головную боль, он позволил ей это сделать. Свой осмотр она заключила коротко:

– Ах, вы живы.

Затем поставила бульон на низкий столик под удивленным взглядом своего пациента.

– Когда будете готовы, – добавила она надменным тоном, – отправляйтесь в кабинет хозяина. Большая дверь в конце коридора. Он ждет вас.

Жюстиньен наконец обрел дар речи.

– А что?.. – начал он хриплым голосом.

Но женщина уже покинула комнату, оставив его наедине с неопределенностью. Но по крайней мере с едой.

Жюстиньену удалось проглотить жидкость. В животе у него урчало, но бывало и хуже. После нескольких попыток он наконец поднялся с кровати, чтобы воспользоваться ночным горшком. В горле как будто застрял комок пакли, а другой комок, казалось, занял место мозга и царапал кость внутри черепа. С каждым днем пьянства его состояние становилось всё хуже. Молодой человек встряхнул головой. «Нужно одеться», – напомнил он себе. Сделать это нужно было немедленно. Одежда, оставленная ему, оказалась почти новой, добротной, без каких-либо изысков. Он сумел просунуть одну руку за другой в рукава рубашки. Жюстиньен задумался, где находится, не слишком, впрочем, придавая этому значения. Зачем кто-то взял на себя труд доставить его сюда? Сюда, а не к позорному столбу, не в долговую яму, не в трюм и в кандалы. Он попытался мысленно составить список своих последних друзей и не нашел ни одного имени, чтобы туда вписать. Он сдался. Стены комнаты были слишком белыми, и свет резал глаза.

«Неужели я очутился у англичан? Уже?» – думал Жюстиньен, плетясь по коридору. Матрона, во всяком случае, говорила по-французски. Но стоило ли думать, что это сыграет в его пользу? Он мало рассчитывал на солидарность своих соотечественников, если, конечно, акадийцы еще считают себя французами. Это случалось всё реже и реже. Жюстиньен не винил их. Париж бросил своих переселенцев, и ради чего? Ради неких абсурдных претензий на испанскую корону? Коридор был пуст и довольно чист, хотя в щели пола забилась грязь, вероятно, принесенная из порта или из каких-то более дальних мест, с болот.

До состояния бодрости Жюстиньену было еще далеко. К счастью, коридор был пуст, и он мог прислониться к стенам, не потеряв последних крох своего достоинства. Если от него еще что-то осталось. Стены были украшены гравюрами, офорты изображали порт, леса, росомаху с открытой пастью… На мгновение последний образ мелькнул перед глазами Жюстиньена. Челюсть хищника словно бросилась ему в лицо. Он отпрянул, моргнул. Зверь снова занял свое место на картине. Де Салер взъерошил свою спутанную шевелюру, втайне высмеивая собственный приступ нервозности. Он постучал в дверь в конце коридора, простую и массивную. С другой стороны хриплый и глубокий голос приказал ему войти.

Так Жюстиньен оказался лицом к лицу со своим благодетелем. В светлой комнате – еще одной, больше той, где он проснулся. За неказистым столом сидел представительный мужчина. Его смуглое, обветренное лицо с глубокими морщинами, квадратная челюсть и орлиный нос… Всё в нем было задумано так, чтобы сделать его облик властным и в то же время таким непохожим на тех знатных и могущественных людей, с которыми Жюстиньен сталкивался в Париже, при дворе. На его широких плечах блестела доха из меха выдры. Когда Жюстиньен вошел, тяжелый взгляд хозяина успел еще больше помрачнеть.

– Жюстиньен де Салер?

Молодой дворянин сглотнул и тут же упрекнул себя. На него нелегко было произвести впечатление. Это, несомненно, еще один результат ночных злоупотреблений. Он вытер потные руки о бедра, пытаясь извлечь из глубин памяти имя собеседника. Клод Жандрон. Известен в Порт-Ройале как Белый Волк, особенно среди тех, кто имел прямое или косвенное отношение к торговле пушниной. Впрочем, торговля пушниной была не единственным источником его дохода и тем более не единственной сферой его влияния. Предки Жандрона принадлежали к числу первых поселенцев в Новом Свете, а одна из его бабушек была алгонкинкой^[12]. Сам же он в молодости числился лесным бегуном^[13] в Компании Гудзонова залива^[14]. И пока дворяне Франции носили воротники и медальоны, на шее Жандрона красовался длинный шрам – утолщение израненной плоти. Об этом украшении ходило много слухов. Кто-то утверждал, что виноват медведь гризли или росомаха, подобная той, что висела на стене коридора. Другие ставили на клинок английского солдата, охотника-конкурента или даже туземца. Жандрон не опровергал и не подтверждал ни одной истории. И не пытался скрывать эту отметину.

– Жюстиньен де Салер? – повторил бывший лесной бегун, заставив молодого человека вздрогнуть.

– Да. Да, это я, конечно.

– Тем лучше, – сказал Жандрон с едва скрываемым презрением. – По крайней мере, моих сотрудников не будут подозревать в пьянстве.

Жюстиньен на миг застыл, ошеломленный. Красноречие, которым он обычно гордился, будто запуталось в узелках пакли, заменившей ему мозг. Жандрон, очевидно, и не ждал от него проявлений ораторского мастерства, поскольку не стал задавать ему никаких вопросов. Он снова сосредоточил свое внимание на бухгалтерских книгах, разложенных на письменном столе.

Жюстиньен ждал. Ему хотелось сесть, но единственный свободный стул, за исключением стула самого Жандрона, был придвинут к стене, передвигать его казалось дурным тоном. Несмотря на закрытые окна, из близлежащего порта доносился гомон толпы. Торговец пушниной подписывал документы медной перьевой ручкой. На его руке не хватало пальца. Перо хрустело по пергаменту… и по вконец расшатанным нервам Жюстиньена. И тогда он спросил, чтобы наконец положить конец этой пытке:

– Почему я здесь?

– Во всяком случае, не из-за вашего смазливого личика, – издевался Жандрон, не поднимая глаз. – Даже если это всё, что вам удалось продать с тех пор, как вы сюда приехали…

Перо возобновило свою работу. Струйка нездорового пота скатилась по спине молодого дворянина. Едкий запах ударил в ноздри. Его нервозность, никогда надолго не покидавшая его, вернулась к нему с новой силой. Он робко спросил:

– Это из-за политических интриг? Меня не волнует политика.

Жандрон сухо ухмыльнулся:

– Вам повезло. Это роскошь, которую могут себе позволить немногие мужчины. – Коммерсант отложил ручку. – Вам, наверное, все равно, но у нас новый губернатор. И он обещает быть… еще менее покладистым, чем его предшественники. С тех пор как Франция продала нас одним росчерком пера, как будто мы стоим меньше тюка с пушниной, многие англичане мечтают изгнать нас с наших земель. Мы выживаем здесь, балансируя на грани. Одно лишнее слово какого-нибудь аристократа, столкновение на другом конце света, на другом берегу океана… Любого предлога может оказаться достаточно, чтобы вышвырнуть нас отсюда. «Красные мундиры»^[15] поговаривают о том, чтобы погрузить нас всех на корабли и отправить в Тринадцать колоний^[16]… Так что да, мы тоже хотели бы держаться подальше от политических игр. Но это роскошь, которой у нас нет.

Церковные куранты пробили девять. «Должно быть, сейчас утро», – решил Жюстиньен, даже не зная, что делать с этой мыслью. На пристани корабельные колокола отзывались на звон с колокольни. Город оживал. Тот самый город, который англичане лишили статуса столицы и даже названия. Они переименовали его в Аннаполис; однако его старое название Порт-Ройал не вышло из употребления, твердо укоренившись среди местных болот, как и полуразрушенный форт, не сумевший дать отпор захватчикам, как и те акадийцы, которые отказались уйти.

– Тогда почему вы сами не сниметесь с места? – простодушно спросил молодой дворянин.

Он бы с радостью ушел, если бы у него была такая возможность.

– А куда нам идти? – возразил Жандрон. – Во Францию, где у нас ничего нет и где нас никто не ждет? Или куда-нибудь дальше на север? Может, на Кейп-Бретон, где одни скалы и мох, как настаивает горстка миссионеров? – Он презрительно присвистнул, прежде чем закончить: – Мы не морские птицы, которые летят туда, куда уносит ветер. Нет, наше место здесь.

За окнами громко перекликались торговцы рыбой. Жюстиньен искал, что на это ответить, но тщетно. Чтобы выдать удачную реплику, ему следовало быть посвежее. Тишина начала неловко затягиваться, но тут в дверь снова постучали. Жюстиньен вздрогнул.

– Войдите! – крикнул Жандрон.

Жюстиньен обернулся к открывшейся двери и с трудом сдержал непреодолимое желание убежать. В проеме появился худощавый подросток, закутанный в плед, с большими глазами утопленника. Но главное, позади него возвышалась статная фигура… Жюстиньен сжал кулаки. Это была она. Он никогда не видел ее лица, но узнал бы где угодно. Женщина в треуголке. Смерть. Она по-прежнему шла за ним.

3

Незнакомка сняла шляпу. Жандрон подошел, чтобы откровенно обнять ее, и они тут же затеяли спор, понятный только им двоим. В языке, который они использовали, переплетались как французские, так и местные слова и выражения. Жюстиньену потребовалось несколько минут, чтобы осознать это, так как он до сих пор пребывал не в лучшей форме. Это был мичиф, смешанный язык, возникший на берегах Великих озер и получивший широкое распространение в северной части Нового Света благодаря путешественникам – землепроходцам из второй волны лесных бегунов, которые пересекали малые и большие реки на каноэ.

В процессе спора путешественница вытащила стул из угла, где он стоял, и придвинула его к письменному столу. Жюстиньен наблюдал со смутным восхищением, как Жандрон превращался из солидного, строгого торговца в кого-то, более напоминавшего человека. Естественно, при этом молодой дворянин старался не смотреть пристально в лицо гостьи.

Жюстиньен не ожидал увидеть такое лицо. На самом деле он, конечно, не имел ни малейшего понятия, как должна выглядеть Смерть. Но явно не так. Несмотря на седую косу, трудно было определить ее возраст. Благодаря острым чертам лица и высоким скулам ей можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет. Ее смуглую кожу, коричневую, словно после выделки, испещряли мелкие темные пятна, похожие на веснушки. Легкий излом на переносице добавлял еще больше характера ее и без того примечательной внешности. Несчастный случай? Боевые отметины? Она расстегнула куртку, обнажив длинный нож и неотесанную палицу на поясе. Она была полукровкой, такой же метиской, как и язык, на котором они говорили с Жандроном. Неужели это Жандрон поручил ей следить за Жюстиньеном? Если это так, то опять же, с какой целью? Тот очень недолгий период, когда Жюстиньен занимался контрабандой пушнины, был слишком незначительным эпизодом, чтобы угрожать интересам одного из самых преуспевающих торговцев Акадии.

Внезапно разговор между Жандроном и путешественницей стал более серьезным, а их тон – более низким. Расстроившись оттого, что ничего не понял, Жюстиньен отвернулся и впервые обратил внимание на тощего подростка. Тот казался особенно хрупким на фоне толстого пледа, в который был закутан. Его большие, слишком светлые, ничего не выражающие глаза особенно выделялись на фоне глубоких темных кругов. Кожа у него была бледной и сухой, а губы покрыты трещинами. Жандрон и путешественница говорили уже тише. Начался дождь. Послышался легкий перестук капель по стеклу. И тут опять раздался стук в дверь. Жандрон снова крикнул:

– Войдите!