Резкий кашель вырывает её из уютного мира магов и чародеев. Сашка вскакивает, роняя книгу. Туманов сипит, тщетно пытаясь сделать глубокий вдох, заходится кашлем, давится. Вторая волна, как по учебнику.

– Тихо, тихо, спокойно!

Сколько лет у него астма, и всё равно он пугается во время каждого приступа. Глаза огромные, растерянные, руки ледяные, пульс бешеный. И резкий скачок сахара тоже обеспечен. Все «радости» сразу. Тщетно она пытается приучить его к мысли, что всё под контролем, что он не задохнётся. Инстинкт. Организму не хватает кислорода, он в панике выбрасывает гормон стресса. И никакие её увещевания тут не помогут.

Всё повторяется по избитой схеме. Шприц с лекарством, только за ним приходится бежать в дом, оставляя Всеволода Алексеевича на несколько секунд одного, что им воспринимается как катастрофа, поиск вены, укол. Мелькает мысль, что в Москве никто бы не церемонился, давно всобачили ему постоянный катетер и не мучились. Он бы мучился. Сашка иногда пытается представить, что было бы, не реши он тогда бросить всё: сцену, работу, любимый город, друзей, жену, в конце концов, и не явись к ней. Где бы сейчас, спустя несколько лет, оказался? Расщедрилась бы Зарина на элитный дом престарелых… или как там они в Москве называются? Или просто дождалась бы, пока очередной приступ не добил бы его в собственной постели? В его случае это так просто.

Однако сегодня астма легко не сдаётся. Он уже дышит, но мелко и часто, с сильным присвистом. Лицо сразу осунулось, черты заострились, под глазами чёрные тени. Плохо, не пришлось бы капать. И сахар надо проверить.

– Пойдёмте в дом. Подниметесь?

Сашка протягивает ему руку, но он встаёт сам. С сожалением смотрит на клумбу:

– Не… доделал.

– Завтра доделаете, вот проблема. Пошли, пошли. Полежим, телевизор посмотрим. И, пожалуй, кислородом подышим. Да?

Молчит. Обиженный такой, сам на себя, расстроенный.

– Там… полить… надо. Семена.

– Хорошо, я полью.

Садовод-любитель. Сашка доводит его до спальни. Не ложится, садится. Сашка не спорит, пусть делает, как ему удобно. Подкладывает под спину подушки, измеряет уровень сахара. Он, даже не смотря на экранчик, расстёгивает куртку, поднимает майку, давая ей доступ к дозатору инсулина. Сашка очень не любит, когда он такой покорный, это для него ненормально. Нормально спорить, огрызаться, капризничать, изображать артиста. Впрочем, артист он и есть. Абсолютный артист, за десятки лет личина избалованного вниманием любимца публики въелась прочно. И Сашку больше пугает, когда она не на месте.

– Кислородом подышим?

Мотает головой. Это он терпеть не может, ему кажется, он в маске сильнее задыхается.

– Окошко… открой. Попить. И массаж. Заложено… всё. Пожалуйста.

Сашка скрипит зубами. И чувствует себя последней сволочью. Нельзя заставлять его просить. Сама должна была додуматься, предложить. Распахивает окно, включает телевизор, чтобы трындел, чтобы не оставлять его в пустой и тихой комнате. Даёт в руки телефон:

– Я на пять минут. Сделаю вам чай. Если что, набирайте.

В такие моменты ей очень не хватает Тонечки. Пусть Тоня не врач, но вторая пара рук точно не помешали бы. Посидеть, последить, подменить, чай сделать хотя бы.

Возвращается с чаем так быстро, насколько возможно. Ставит кружку на тумбочку, садится рядом. Теперь самое сложное. То, чего она старательно избегает до последнего, так что ему приходится просить. И она ненавидит себя за это. Массаж помогает порой лучше, чем уколы, а остаточные явления снимает просто прекрасно. Во время массажа он и успокаивается сразу, и расслабляется. Но чёртовы тараканы в башке его личного доктора мешают им обоим прибегать к такой простой и полезной процедуре часто.

Надо, Саша, надо. Ты же слышишь, как он свистит. Ты уже заставила его просить. Что, нравится чувствовать свою власть? И чем ты тогда лучше Зарины? Ну ты ещё брось его тут, закрой дверь в спальню и пойди займись своими делами. В салон косметологический сходи, например.

Сашка качает головой, словно пытаясь разогнать мрачные мысли, тянется к тумбочке за массажным кремом. Всеволод Алексеевич молча за ней наблюдает. Сашка снимает с него майку. Заставляет откинуться на подушки. По правилам сначала перкуссионный массаж, простукивания. Как он сам выражается, сначала гадости, потом радости. Радости – это всякие там поглаживания, разминания. Сашкины руки скользят по его груди. Сначала с осторожностью. Потом ей удаётся отключить голову, и руки делают всё сами и уже как положено, как делали сотни раз с другими пациентами. Он прикрывает глаза и вдруг спрашивает:

– Тебе неприятно, да?

Теперь со свистом втягивает воздух уже Сашка. Она боялась чего-то такого. Вопроса, на который не сможет дать ответ. Потому что он всё неправильно понял.

– Нет, – продолжает он, и Сашка машинально отмечает, что паузы между словами на вдох пропали. – Мне однажды попалась медсестричка, которая перед любой процедурой надевала перчатки и потом сразу бежала мыть руки. Ты так не делаешь.

– Вообще-то надевать перчатки положено, – отзывается Сашка. – Просто многие пренебрегают.

– И она по-другому прикасалась. Брезгливо. А ты… осторожно. Ты меня боишься?

«Я себя боюсь, Всеволод Алексеевич, – думает Сашка. – Желаний я своих боюсь. Диких в нашей с вами ситуации».

– Я ведь тебе уже говорил, я не рассыплюсь.

– Не рассыплетесь, конечно. Переворачивайтесь.

Он поворачивается спиной, и так вести разговор ей гораздо легче.

– Ты на меня сердишься? – продолжает допытываться он.

Да ёлки! Что его так на психологию сегодня тянет?

– Всеволод Алексеевич, ну что за глупости? Как я могу на вас сердиться? Это у меня и в былые времена не получалось, а сейчас так тем более.

Руки продолжают ритмично двигаться, разминая сведённые приступом мышцы. Под левой лопаткой слабо заметный белый шрам. В детстве ещё напоролся на гвоздь в заборе. Сашка так и не поняла, как можно напороться спиной на забор, а он уже толком не помнит. Помнит, что долго не заживало. Сашка порой бывает в шоке от подробностей его детства. То расскажет, как готовился стать пожарником и в качестве тренировки лазил по пожарной лестнице в школе. То выяснится, что в третьем классе они с пацанами собирали остатки из всех стаканов после застолья на коммунальной кухне, сливали в один и упивались в хлам. Про подобранные на улице бычки и самодельные папиросы, самокрутки даже думать не хочется, равно как о всей той заразе, которую можно было собрать таким методом «курения». А чего стоит выгнутое не в ту сторону ребро? На Сашкин вопрос он только плечами пожал, мол, тоже в детстве ещё, в драке сломали, срослось неправильно. С кем не бывает? Действительно, кому из нас в детстве рёбра не ломали! В драке-то! Словом, Сашкино непростое детство в Мытищах девяностых казалось просто раем в окружении розовых пони по сравнению с его воспоминаниями.

– А в былые-то на что ты сердилась? Ты меня даже не знала!

– Ну, всякое случалось. – Сашка с облегчением думает, что они сменили тему. – Злилась, когда вы долго не приезжали с концертом. А потом злилась, когда приезжали.

– Это как?

Он аж приподнимается на локте, чтобы взглянуть на неё.

– У поклонников своя логика, Всеволод Алексеевич. Вы долго не приезжаете, даёте концерты где угодно, кроме моего города, мне обидно. Зато спокойно. А потом вывешивают ваши афиши, и вроде бы желание исполнилось, радуйся. Но сколько сразу проблем! Купить билет на хорошее место, купить букет, выбрать наряд. Ждать встречи, нервничать. Потом ждать момента, чтобы отдать чёртов букет. Это я просто ненавидела. Полконцерта сидишь как на иголках.

– А без букета никак? – хмыкает. – Я бы не умер без цветочков.

– Никак! Потому что вдруг остальные так же подумают, сэкономят. И у вас будет мало цветов. И вы решите, что вас в этом городе не любят, и больше сюда не приедете.

– Убийственная логика.

Он снова садится, натягивает майку, Сашка подаёт ему мягкую домашнюю курточку, чтобы сохранить тепло после массажа. Выглядит он намного лучше, чем час назад. Теперь бы ему отдохнуть, но он явно настроен на разговор.

– Саш, я ваши цветы даже в номер гостиницы не забирал. Какие цветы? Астма же. А в букеты могут что угодно напихать. Если лилии, вообще караул, я от них сразу задыхаться начинал. А нагибаться каждый раз за ними? Не везде зрители могут на сцену подняться, не во всех залах лестницы для этого есть. Протягивают снизу, а ты или приседай, или скрючивайся в три погибели. Двадцать раз за вечер. Если ребёнок цветы несёт, просто катастрофа. Вот и представь, как я ваши веники любил.

– Но без них тоже грустно, согласитесь?

Пожимает плечами:

– Когда я поехал на первые в своей жизни гастроли по Дальнему Востоку, всё ждал цветов и аплодисментов. А не было ни того ни другого. Потому что местные жители не привыкли щедро выражать эмоции. Но на последнем концерте мне всё-таки вручили букетик какой-то почти что травы. Жухлые такие, серенькие цветочки. Ну какие у них там росли, такие и вручили. Но в тот момент я и им радовался. А под конец карьеры уже всё равно было. В Москве на юбилеи корзины выносили килограммов по двадцать. Зарина всегда порывалась их домой забрать, красивые, мол. А таскать кто будет, я?! Прости, я тебя перебил. Так почему ещё ты сердилась, когда я приезжал?

– Потому что вы лишали меня душевного равновесия. Два часа концерта – они же пройдут. Занавес закроется, вы сядете в машину и уедете. Даже не переночуете в нашей славной дыре. А я останусь. Знаете, как сложно возвращаться в обычную жизнь после той сказки, что была на концерте? Ты такая нарядная, с цветами, в ожидании чего-то волшебного. Два часа музыки, вашей сумасшедшей энергетики, каких-то мечтаний о большой любви, о которой вы поёте. А потом всё. Ты выходишь на тёмную грязную улицу, едешь домой в грязном дребезжащем трамвае, ешь на кухне холодные макароны, утром идёшь в школу или куда там тебе надо. Как будто ничего не было. На контрасте обычная жизнь кажется ещё более убогой.

– А хочется, чтобы престарелый принц на чёрном «мерседесе» увёз с собой? – усмехается он.

Сашка резко встаёт. Делает вид, что ей срочно нужно унести пустую чашку на кухню. Нет, она очень рада, что ему лучше настолько, что появилось желание иронизировать. Но он мог бы быть слегка покорректнее. Впрочем, сама виновата. Нечего откровенничать. Ты ему ещё всю историю жизни расскажи, всё своё несчастное детство, ага. Пусть поплачет.

На кухне идеальный порядок, а жаль. Мытьё посуды, плиты или раковины Сашку обычно успокаивает. Чтобы ополоснуть одну чашку требуется меньше минуты. Тогда она хватает чайник и решительно сыплет на губку комочки соды. Давно пора было его оттереть, все бока в жёлтых пятнах. Но кран прикручивает, чтобы за шумом воды не пропустить, если позовёт. Или позвонит. Чувствует она себя отвратительно. Ну что он за человек? Вот обязательно так, вслух? Ну да, да, мечтала, что увезёт. Кто в пятнадцать-шестнадцать лет не мечтает, какая девчонка? Принцы просто у всех разные. У неё вот такой. В вечном треугольнике «принц, принцесса и дракон» её тянуло к дракону. С большим пузом, дурным характером и богатым жизненным опытом.

– Ты зря обижаешься, девочка. Я не сказал ничего обидного.

Сашка резко оборачивается. Он стоит на пороге, привалившись к косяку. Небрежно так стоит, руки сложены на груди, глаза насмешливые. Выглядит в целом удовлетворительно, но Сашке всё равно совестно. Заставила его подняться.

Всеволод Алексеевич отлепляется от косяка и неторопливо идёт на своё место во главе стола, усаживается, задумчиво смотрит на вазочку с баранками и его печеньем, берёт одну баранку, разламывает:

– В итоге ведь так всё и получилось, Саш. Всё сбылось, о чём мечтала? И что хорошего?

Сашка молчит.