Он не бросился на крики, а метнулся сразу к лестнице, где мелькнул черный край абайи. Петр перемахнул через перила и приземлился на ступеньках на пролет ниже как раз перед бежавшей девушкой. Она держала в руках кривой кинжал. При этом, что поразило Горюнова, ее лицо оставалось почти спокойным, он не заметил ни испуга, ни агрессии. Довольно ловко она сделала обманный выпад, затем еще несколько движений, чиркнув острием его по предплечью. Тогда уж он не стал церемониться, понимая, что имеет дело с достойным соперником. Удар ногой не только обезоружил ее, но и заставил схватиться за руку, согнувшись от боли.

Горюнов подошел и схватил ее за руку, осмотрел запястье. Под йодистого цвета разводами частично смытых узоров, он различил несколько синих вытатуированных дорожек из геометрических фигур.

Девушка вскинула на него черные глаза, гневные и заинтересованные… В них промелькнуло понимание, что ее опознали по татуировке, которую она, собственно, и пыталась скрыть под менди. Но кто мог знать о ее татуировке? И кто этот дерзкий незнакомец?

Он сразу вызвал у нее подозрения своим равнодушным видом, плавной походкой и попыткой выдать себя за простачка этим своим потертым камуфляжем. К этому добавились наблюдения о том, как он носит оружие, как закреплена у него на бедре кобура, как он царапнул по девушкам быстрым взглядом голубых глаз. А когда по его распоряжению их повели смывать менди, она уже не сомневалась, что имеет дело с опасным для нее человеком. Либо из сирийских спецслужб, либо из иракских, что напугало ее не в пример сильнее.

Он заговорил с ней, подобрав кинжал, вшитый до поры до времени в рукав абайи. И ее подозрения усилились, потому что тип этот говорил с выраженным иракским диалектом, родным и для нее. Она, уроженка Багдада, не могла ни с чем спутать интонации в арабском знакомые ей с детства. Это ее отец из Тикрита, а она уже столичная штучка. Только к бабушке с дедом ездила в Тикрит.

Хотя она с легкостью могла имитировать марокканскую дарижу^[10], порой напоминающую французский и испанский, где проглатывается часть гласных, или египетский диалект, громкий, быстрый, шипящий, но предпочитала ал-фусху^[11], что говорило о ее благородном происхождении, культуре и состоятельности семьи, в которой она выросла. Голубоглазый иракский офицер говорил с примесью словечек с багдадского Сук ас-сарая^[12]. Она легко представила его себе оборванцем-мальчишкой, носившимся по улицам Багдада, затем выбившимся в офицеры, а потом и в спецслужбы. Эти карьеристы, попавшие в Мухабарат правдами и неправдами, самые опасные. Так всегда говорил ее отец. А уж он-то знал о спецслужбах все…

– Зачем так нервничать? Вот и руку тебе ненароком повредил. Сильно болит? – говорил тем временем Горюнов, мягко, как он умел. – Ты не суетись, а то ведь и вторую недолго зашибить. Что там, Абдулбари? – крикнул он, подняв голову.

Через перила этажом выше свесился сириец:

– Ранила офицера. К счастью, не сильно. А ведь и у тебя кровь на рукаве…

«Голова обвязана, кровь на рукаве», – вспомнил мысленно песню из своего советского детства «багдадец», досадуя, что знакомство с Джанант, а это, несомненно, она, началось с драки. – Но однако же повезло все-таки! – подумал он удовлетворенно. – Шанс был один на миллион, что она еще здесь, не проскочила в Ирак через все кордоны, а более того, окажется именно в этом районе. Впрочем, из попытки побега и нападения на офицера можно кое-что выжать полезного».

– Абдул, принеси-ка нам ее никаб, только ощупай его как следует, мне неохота получить еще и в бок каким-нибудь острым предметом. И вещи ее забери. Остальных девушек пусть задержат в классе, к окнам не подпускают.

– Сделаю, понял, – улыбнулся Абдулбари, смекнув, куда клонит Горюнов.

Петр сам завязал тесемки налобной повязки никаба у Джанант на затылке. Она не противилась, но и не собиралась помогать. Чувствовала сильный запах табака, исходящий от него, и одеколона. С его неряшливым видом, небритой худощавой физиономией не вязался этот тонкий аромат бергамота и ванили. Джанант – девушка искушенная в дорогих духах, вещах и драгоценностях – могла оценить стоимость такого одеколона, явно произведенного в Бахрейне или ОАЭ, и удивилась несоответствию.

Горюнов заметил, как она смотрит не него и вроде как принюхивается. «Теряю хватку, – подумал он, – аккуратист. Одеколон, что ли, учуяла? Ну да бог с ним. Это же не тройной одеколон, а произведенный в Арабских Эмиратах. А девка, похоже, не промах. Она, точно она. У той истерички была похожая татуировка на руке, но не та стать, не тот взгляд. С этой придется повозиться, ловкая, умная, опытная».

У него даже мелькнула мысль связать ее, пока будет везти в машине. Что там еще скрывается в складках и швах ее одежды? Другой нож? Бритва? Отравленная игла? Женщина-офицер обыскала Джанант, но нож-то упустила, да еще какой! Горюнов, поморщившись, тронул предплечье. Кровь на рукаве уже подсохла и приобрела свекольный оттенок. Он заметил, что Джанант украдкой тоже трогает свою руку, разбитую его поставленным ударом из тхэквондо и крепким ботинком бельгийского производства.

Они подошли к джипу Горюнова, тут подоспел запыхавшийся Абдулбари с кожаным баулом, принадлежащим девушке. Петр посчитал, что в ее сумке нет чего-нибудь ценного, указывающего на ее принадлежность к ИГ, – она опытна и вряд ли проколется на ерунде. Его больше волновало, насколько нужен ему сейчас сириец. С одной стороны рискованно ехать наедине с бешеной кошкой Джанант, умеющей обращаться с джамбией, лучше чем с пудреницей. С другой – ему категорически не хотелось посвящать в свои дела Абдулбари. И тем паче показывать, куда он ее повезет. Знает ли Абдул о его квартире в Латакии? Скорее всего. На то он и сотрудник Мухабарата. Однако Горюнов менял эти квартиры регулярно, снимал то в одном, то в другом районе города.

В Латакии в 2011 году начались было беспорядки, но их довольно быстро подавили, и война напрямую родной город президента Сирии не затронула, но во многих домах квартиры пустовали. В том числе и курортные апартаменты. Хозяева поуезжали от неспокойной жизни – кто в Европу, кто в Иран, оставив соседям ключи для того, чтобы сдавать жилище. Здесь снимали те, кто побогаче из беженцев из других городов Сирии, где бесчинствовали игиловцы.

Горюнов арендовал то квартиру в районе, где жили портовые рабочие, то почти за бесценок прибрежные апартаменты, то в центре города, но чаще, на окраинах. Не так давно переехал в квартирку рядом с портом, на последнем этаже пятиэтажки с зарешеченными окнами. Именно выгнутые белые решетки на всех трех окнах привлекли его внимание, решетка оказалась даже на окошке в ванной, совмещенной с туалетом. Прежние хозяева, как видно, опасались грабителей, способных проникнуть в квартиру с крыши, а может, к ним уже и проникали. Ему нужна была квартира-крепость, своего рода квартира-тюрьма. Он предполагал, что, если повезет, то доставит Джанант сюда.

– А я?.. – сунулся было к машине Абдулбари.

– Доберешься сам? – риторически поинтересовался Горюнов и, не дожидаясь ответа, попросил: – Обставь все так, что девушка скрылась, ранив вашего офицера.

– Да мы даже и не знаем ни ее имени, ни фамилии… – Абдулбари с тоской заглянул в салон джипа через пыльное стекло. Джанант сидела на переднем сиденье, пристегнувшись, скрыв все эмоции под никабом, даже блеск антрацитовых глаз погасила, приопустив веки с пушистыми черными ресницами.

– Зато они знают, – кивнул Горюнов в сторону школы, явно имея в виду остальных задержанных. – Я бы на твоем месте обыскал остальных как следует. Кто-то из них возможно связан с ней. Проверить бы их с собакой, натасканной на взрывчатку. Если среди женщин есть ее телохранительницы, у них могут быть инструкции в случае опасности совершить подрыв, чтобы не допустить ее пленения.

– Это уже не телохранители тогда, а… Кто же она?

– Собаку вызови, – посоветовал Горюнов, игнорируя вопрос, и, прикрыв огонь зажигалки ладонью, прикурил.

Во дворе школы ветер порывами гонял сияющую на солнце пыль, словно пытался намыть золотой песок, просеивая цементную и дорожную пыль в своих воздушных струях. Порывы внезапно прекращались, и эта белесая пудра зависала в воздухе, как в невесомости, оседая слишком медленно, почти незаметно глазу.

– Перевязать бы тебя надо, – Абдулбари кивнул на его окровавленный рукав.

Горюнов сдвинул гутру на затылок, сощурил правый глаз от сигаретного дыма и ободряюще хлопнул сирийца по плечу. Сел за руль и предупредил девушку:

– Руками я машу так же, как ногами. Но в этот раз пострадает твое лицо – нос и зубы. Пожалуйста, положи руки на колени ладонями вверх, чтобы я их видел. Так мы сохраним зубы и другие части тела.

Она послушно высвободила руки из складок никаба, и Горюнов увидел розовые ладони, испещренные линиями. «Что там ей уготовала Манат – богиня судьбы и могильного покоя? – подумал Петр, воскресив в памяти арабскую мифологию, покосившись на руки Джанант. – Мне придется в качестве заместителя Манат поработать. – Он вспомнил виденные еще до войны в Пальмире статуэтки Манат – каменных божков. Живо представил себя в таком же каменном обличье и усмехнулся».

…Информация от Хатимы о существовании Джанант бинт э-Захид Джад поступила в УБТ два с лишним месяца назад из ведомства, в котором работал Горюнов до того как стал «погорельцем».

«Подарочек» явно адресовали лично Горюнову, руководящему направлением ИГ. Нынешний его начальник генерал Уваров отозвал полковника из Сирии в Москву, чтобы дать инструкции и обсудить детали предстоящих поисков и нюансы работы в случае успеха.

Сначала Горюнова, прибывшего на работу прямо из Чкаловского, мурыжил зам Уварова. Заставил подробно отчитываться о пребывании в Сирии. «Ты возмутительно загорелый среди зимы», – это прозвучало несколько раз укоряющим рефреном, когда Попов глядел на скучного Петра, печатающего двумя пальцами на компьютере отчет. Горюнову очевидно намекали, что он отсиживается в Сирии и бьет там баклуши.

Любитель народных выражений, причем не только русских, но и курдских и арабских, Горюнов знал, что бить баклуши, то есть делать заготовки для дальнейшего изготовления деревянной посуды, поручали неопытным подмастерьям. Работа простая – раскалывай поленья и обтесывай. Никаких премудростей.

– Кто спешит – быстро устает, – ответил он на все нападки Попова курдской пословицей.

– Это ты Уварову объяснишь, – покачал головой зам. – А он тебя пошлет и укажет, куда, зачем и как быстро. Острослов!

Анатолий Сергеевич Уваров сутулился сильнее обычного, чем-то озабоченный, седой ежик волос усиливал впечатление, что генерал какой-то взъерошенный или простуженный. Он сидел за письменным столом в своем кабинете, обложившись справочниками отчего-то по криминалистике. Поднял грустные глаза на зашедшего к нему полковника, одетого в потертые джинсы и мятую рубашку, и вздохнул.

– Я с самолета, – уловил немой укор Горюнов по поводу дресс-кода и после приглашающего генеральского жеста сел за приставной стол. – У меня там камуфляж или вот… – он дернул себя за рукав и полез в нагрудный карман, где лежали смятая пачка сигарет и зажигалка.

Уваров снова вздохнул, взял с подоконника за своей спиной тяжелую зеленого стекла пепельницу и прокатил ее по полированной поверхности стола. Петр поймал, нисколько не испытывая угрызений совести ни по поводу своего внешнего вида, ни из-за курения. Его мать всегда утверждала, что у него вообще нет совести. А Горюнов и не пытался опровергнуть, считая муки совести непродуктивным атавизмом.