Невысказанный голос (страница 7)
Очевидно, мне необходимо было поговорить с этим мэтром науки. И удалось найти его в Оксфордском университете. С непритязательной щедростью этот нобелевский лауреат несколько раз разговаривал со мной, скромным аспирантом, по трансатлантическому кабелю. Я рассказал о первом сеансе с Нэнси и другими клиентами и о своих предположениях относительно связи ее реакций с «оцепенением животных». Он был взволнован возможностью, что реакции неподвижности, наблюдаемые у животных, могут играть важную роль и у людей в условиях неизбежной угрозы и экстремального стресса, и поощрял меня продолжать исследования[11]. Иногда я задаюсь вопросом, смог бы продолжать без его поддержки, а также без поддержки Ганса Селье (первого исследователя стресса) и Раймонда Дарта (антрополога, открывшего австралопитека).
В памятном телефонном разговоре Тинберген попенял мне своим голосом доброго дедушки: «Питер, в конце концов, мы лишь кучка животных!» Однако, согласно недавним опросам общественного мнения, лишь половина западного мира (и еще меньше в Соединенных Штатах), похоже, верят в эволюцию и, следовательно, в нашу тесную связь с другими млекопитающими. Тем не менее, учитывая очевидные закономерности в анатомии, физиологии, поведении и эмоциях, а также поскольку у нас с другими млекопитающими одни и те же участки мозга отвечают за выживание, разумно предположить: мы можем разделять с ними и общие реакции на угрозу. Следовательно, было бы полезно узнать, как животные (особенно млекопитающие и приматы более высокого уровня) реагируют на опасность, а затем понаблюдать, как они успокаиваются, восстанавливаются и возвращаются к равновесию после того, как угроза миновала. К сожалению, многие практически потеряли эту врожденную способность к стрессоустойчивости и самоисцелению. И это, как мы увидим далее, делает нас уязвимыми перед потрясениями и травмой.
Однако только в 1978 году я смог подвести под свои наблюдения более твердый фундамент. Работая в Исследовательском центре Эймса в НАСА в Маунтин-Вью, Калифорния, и продолжая работать над своим подходом «тело/разум» в Беркли, я проводил каждую свободную минуту в естественно-научной библиотеке для аспирантов. Одним темным и дождливым декабрьским днем 1978 года я, как всегда, засел там. В ту эпоху, задолго до появления Google или чего-либо отдаленно напоминающего ПК, моим обычным способом изучения библиотечного фонда было, захватив ланч, пролистать как можно больше томов, которые могли так или иначе относиться к интересующей меня теме. Используя этот, возможно, не самый быстрый и эффективный метод, я наткнулся на множество удивительных жемчужин, которые, возможно, не обнаружил бы с помощью «высокотехнологичной» поисковой системы. Именно поисковые усилия заложили теоретическую основу для работы всей моей жизни.
Однажды я случайно наткнулся на умопомрачительную статью Гордона Гэллапа и Джека Мейзера, где описывалось, как вызывался «паралич животных» с экспериментально контролируемыми переменными. Данная статья, которую я подробнее рассматриваю в главе 4, дала мне ключ, позволивший связать наблюдения за клиентами (вроде Нэнси) с пониманием, как определенные инстинкты выживания, основанные на страхе, формируют травму и способствуют ее исцелению. Мне повезло: у меня была свобода теоретизировать и размышлять подобным образом, поскольку травма еще не была официально определена как посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) и до ее категоризации было более десяти лет. Я рад сообщить, что по этой причине никогда не относил травму к категории овеществленной и неизлечимой болезни, как ее определили в ранней литературе о ПТСР.
Несколько лет назад история описала полный круг. Я представлял работу на конференции под названием «Границы психотерапии», организованной кафедрой психиатрии медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Диего. В конце выступления некий мужчина, словно черт из табакерки, вдруг живо вскочил и представился: «Привет, я Джек Мейзер!» Я с сомнением покачал головой; затем, не совсем веря своим ушам, непроизвольно расхохотался. Перекинувшись несколькими словами, мы договорились вместе пообедать. Тогда он высказал свой восторг относительно того, что его работа с животными нашла клиническое применение в реальной терапии. Я был своего рода крестным сыном-клиницистом крестного отца-экспериментатора.
В 2008 году Джек Мейзер переслал мне статью, которую он и его коллега Стивен Брача только опубликовали: они предложили внести фундаментальное изменение в «Библию» психиатрической диагностики. Авторы хотели включить концепцию тонической неподвижности в описание травмы. У меня так отвисла челюсть, что туда, возможно, могла залететь птица и свить гнездо. «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам», или DSM, – это энциклопедический том, который психологи и психиатры используют для диагностики «психических расстройств», включая посттравматическое стрессовое расстройство. (DSM сейчас находится в редакции «IV-R», буква «R» обозначает частичную переработку четвертого издания.) Следующее будет (в идеале) значительным шагом вперед[12].
Предыдущие версии диагноза ПТСР осторожны и старались не предлагать механизма (или даже теории), объясняющего происходящее в мозге и теле, когда люди получают травму. Это важно не только по академическим причинам: теория предлагает обоснование для лечения и профилактики. Такое избегание и исключительная опора на таксономию – понятная чрезмерная реакция на прежнюю мертвую хватку фрейдистской теории в психологии. Я верю, что только при тесном сотрудничестве наука и практика смогут совместно развиться в живое, динамичное партнерство, способное генерировать по-настоящему инновационные методы лечения. Открытые междисциплинарные усилия могли бы помочь нам определить, что эффективно, а что нет, и улучшить основную цель – помочь страдающим людям исцелиться!
Статья Джека Мейзера и Стивена Брэдшоу – это вдохновенный вызов тем, кому доверено написать DSM-V. В своих комментариях эти два исследователя выдвинули смелое допущение, что существует теоретическая основа механизмов, лежащих в основе ПТСР: эволюционная (инстинктивная) основа травмы, подобная той, что я наблюдал в кейсе Нэнси в 1969 году. Выход статьи ознаменовал для меня полный оборот круга. Проведенные Гэллапом и Мейзером в 1977 году экспериментальные исследования страха и «паралича животных» вдохновили меня на объяснение поведения Нэнси. Итак, Мейзер и Брача завершили статью 2008 года парой будоражащих заявлений:
Наряду со многими изменениями, которые предлагаются для DSM-V, мы настоятельно призываем разработчиков искать эмпирические исследования и/или теории, которые помещают психопатологию в эволюционный контекст. Тогда данную область можно будет связать с более широкими проблемами биологии, а данные по психопатологии поместить в рамки общепринятой концепции. При этом клиницисты получат возможность разрабатывать более эффективные поведенческие методы лечения (например, Levine, 1997).
О, какое божественное наслаждение! Я не мог не задаться вопросом, не способствовала ли моя лекция на медицинской конференции в Сан-Диего тому, что Мейзер и Брача выступили с этим предложением. Сама мысль, что я мог каким-то образом, с помощью судьбоносных обходных путей и извилистых поворотов, повлиять на ход психиатрической диагностики травмы (или, по крайней мере, внести вклад в диалог), ошеломляла. Давайте кратко взглянем на историю диагноза.
3
Изменчивое лицо травмы
Большинство людей думают о травме как о «психической» проблеме, порой даже как о «расстройстве мозга». Однако травма – это то, что происходит и с телом. Напуганные до смерти, мы цепенеем или падаем в обморок, подавленные и побежденные беспомощностью и страхом. Так или иначе, травма разрушает жизнь.
Состояние оцепенения в результате испытанного страха неоднократно изображается в различных великих культурных и мифологических источниках. Есть, разумеется, горгона Медуза, превращающая жертв в камень, если они столкнутся с ее ужасным взглядом. В Ветхом Завете жена Лота превращена в соляной столб в наказание за то, что стала свидетельницей ужасающего разрушения Содома и Гоморры. Если эти мифы кажутся вам слишком далекими от современности, достаточно взглянуть на детей, по всему миру играющих в «замри-отомри». Бесчисленные поколения использовали эту игру, чтобы «отыграть» первобытный ужас (часто таящийся в снах), сковывающий их тела. К этим примерам можно добавить миф наших дней о «заболевании», которое психиатрия назвала «посттравматическим стрессовым расстройством», или ПТСР. Несомненно, по сравнению с историческими мифами современная наука имеет определенные преимущества (и недостатки) в точном понимании универсального человеческого опыта ужаса, страха, травм и потерь.
Коренные народы во всей Южной Америке и Мезоамерике давно поняли и природу страха, и суть травмы. Более того, они, казалось, знали, как трансформировать ее с помощью шаманских ритуалов. После колонизации испанцами и португальцами коренные народы позаимствовали слово susto для описания того, что происходит при травме. Susto очень образно переводится не только как «паралич от испуга», но и как «потеря души». Любой человек, переживший травму, знает: сначала парализующий страх, за ним чувство потери своего пути в мире, оторванности от собственной души.
Слыша термин «парализующий страх», мы можем легко представить испуганного оленя, неподвижно застывшего в свете приближающихся фар. Люди реагируют на травму аналогично: вспомним Нэнси, ее испуганное лицо с широко раскрытыми глазами и застывшее выражение страха на лице. Древние греки также говорили о травме как о парализующем телесном переживании. Зевса и Пана призывали, чтобы вселить ужас и парализовать врага во время войны. Оба божества обладали способностью «замораживать» тело и вызывать «пан-ику». А в великих эпосах Гомера, «Илиаде» и «Одиссее», травма изображалась как безжалостная разрушительница личности и семьи.
Ко времени Гражданской войны в Америке – когда молодые люди внезапно увидели, как их товарищей разрывает на куски пушечным огнем; столкнулись с громом и ужасом хаоса; с пахнущими, гниющими трупами, к чему были совершенно не готовы, – для описания травматических последствий после боевых действий пользовались термином солдатское сердце[13]. Это название передавало как аритмию тревожного сердца, колотящегося в непрерывном ужасе, так и горечь войны, убийство братьев братьями. Другим термином, пришедшим к нам из времен Гражданской войны, была ностальгия