Леонид не ответил сразу. Он медленно поставил чашку, провёл пальцем по ободку.

– Ты ведь понимаешь, что можешь есть, только когда я позволю?

Она кивнула.

– Говори вслух.

– Понимаю.

Леонид выдержал паузу, словно наслаждаясь моментом.

– Хорошая девочка.

Прошла минута, может, больше. Воздух в комнате сгустился. В висках отчётливо стучало её собственное сердце.

– Можешь, – сказал он наконец, лениво, почти рассеянно.

Её пальцы дрогнули, когда она взяла ложку.

– Ты благодарна мне?

Лена сглотнула.

– Да.

– За что?

– За то, что вы позволили мне есть.

Он кивнул, взял чашку, сделал ещё один неспешный глоток.

Первый кусок показался ей безвкусным. Еда не приносила облегчения, не насыщала. Она проглотила, но не почувствовала ничего, кроме тяжести в груди.

Это был не просто завтрак, а подтверждение её положения. Новая граница, которую он провёл сегодня, очередное испытание её покорности. Вся эта сцена – не о завтраке, не о насыщении, а о власти, о тонкой грани между дозволенным и запрещённым. Ещё одна секунда ожидания, ещё одно молчаливое одобрение, ещё один приказ без слов, которому она подчинилась, потому что иначе было невозможно.

Лена сидела неподвижно, чувствуя, как дрожь мелкими толчками прокатывается по телу, будто от переохлаждения. В комнате было тепло, но внутри неё разрастался ледяной сгусток, тяжёлый, неподъёмный. Она знала, что секунды до ответа растягиваются болезненно долго, и всё же не могла заставить себя заговорить.

Её губы разомкнулись, но не произнесли ни звука. Воздух в горле застрял, как плотный ком, не позволяя сказать ни «да», ни «нет».

Леонид наблюдал за ней, лениво, с лёгкой тенью удовлетворения в глазах, как человек, который растягивает удовольствие, смакуя процесс. Он медленно поставил вилку на край тарелки, провёл пальцами по подбородку, будто изучая её черты, а затем без предупреждения плюнул ей в лицо.

Горячая влага ударила в кожу, скатилась по щеке. Лена замерла, но внутри всё сжалось, скрутилось в тугой, невыносимый узел. Всё её существо рвалось стереть это с лица, но она не подняла руки. Она не дрогнула.

– Вот и хорошо, – сказал он с ленивой улыбкой, откидываясь назад, наблюдая, как она сидит с этой невидимой меткой унижения.

Лена чувствовала, как её пальцы сжались в кулаки, ногти больно врезались в ладони, но она не выдала себя. Если он хотел реакции, он не получит её.

Только вот Леонид, казалось, и не рассчитывал на немедленный эффект. Он терпеливо ждал, лениво склонив голову, будто наблюдал за редким зверем, которого приручает.

Она могла бы закрыть глаза, могла бы спрятаться в себя, но внезапно его рука дёрнула её за подбородок, заставляя смотреть в глаза.

– Ты уже почти привыкла, но мне кажется, что ты ещё не до конца поняла.

Его пальцы крепко сжимали её челюсть, подушечки больно впивались в кожу, заставляя открыть рот. Он ввёл в него два пальца, глубже, чем нужно, глубже, чем она могла выдержать.

Лена едва удержалась от рвотного рефлекса, горло судорожно сжалось. Она хотела отстраниться, но он держал её крепко.

– Дыши, – спокойно сказал он.

Она дышала.

Глаза её наполнились слезами, они сами проступили, размывая мир перед ней, но она не застонала, не вздрогнула. Леонид смотрел внимательно, медленно двигал пальцами, как будто проверяя, сломается ли она сейчас или чуть позже. Затем он так же медленно вынул их, смачно вытер о её щёку и улыбнулся.

– Вот теперь ты начинаешь понимать.

Она не понимала. Не хотела понимать.

Лена сидела неподвижно, чувствуя, как кожа горела от унижения, а внутри всё сжималось, становилось меньше, меньше, меньше. Заплакать она не могла. Если слёзы покатятся, это станет признанием её полного поражения, тем знаком, которого он, возможно, ждал. Он продолжал смотреть, терпеливо, без видимого любопытства, будто её выбор – молчать или плакать – был для него лишь предсказуемым шагом в неизбежном процессе.

Она моргнула, задержала дыхание, но руки остались неподвижны. Прикоснуться к лицу, стереть следы его власти – это значило бы признать их. Её неподвижность была актом безмолвного сопротивления, крошечного, незаметного для постороннего взгляда, но всё ещё существующего.

Леонид усмехнулся и наклонился ближе, его голос прозвучал тихо, почти ласково.

– Ты – моя. Пока ты это не поймёшь, будет больно.

Он не угрожал – просто констатировал факт. Лена смотрела прямо перед собой, не шевелясь, ощущая, как пустота внутри неё разрастается, превращая её в оболочку без сопротивления. Её разум повторял: она должна возмутиться, восстать, закричать. Но этого не происходило. Вместо этого только тяжёлый вдох – воздух, будто огонь, обжигал горло, заполнял лёгкие, но не приносил облегчения.

А что, если он прав?

Мысль вспыхнула внезапно, прорезав сознание, точно лезвие. А что, если это никогда не закончится? Если выхода действительно нет? Если боль – не угроза, а единственная данность, а её сопротивление лишь отсрочка неизбежного? Что, если он никогда не лгал? Если правда, которой она так боялась, уже давно стала её жизнью? Лена закрыла глаза, ощущая, как мир вокруг медленно растворяется, растекаясь вязкой, липкой смолой. Где—то внутри что—то тихо, незаметно сломалось – окончательно.

Мир стал вязким, размазанным, будто его наполнили тягучей, липкой смолой. Где—то внутри что—то сломалось: тихо, незаметно, но окончательно.

Лена сидела. Спина ровная, плечи расслаблены, подбородок чуть приподнят – но не по своей воле, а потому что так должно быть. Любая ошибка, любое отклонение от выученной позы могло вызвать недовольство, которое проявится не в словах, а в молчаливом пристальном взгляде, от которого холодеет кровь. Она уже знала, как это работает.

Ей не нужно было слышать приказы – она чувствовала их кожей. Если сутулилась, он не говорил ничего, просто смотрел, и ей казалось, что спина ломается от напряжения. Если слово вырывалось неловкое, неправильное, он слегка наклонял голову, чуть приподнимал бровь, и этого хватало, чтобы в следующий раз формулировать мысль иначе.

Не было необходимости говорить "нет" напрямую. Достаточно было молча изменить реальность так, чтобы отказ перестал существовать.

В словах не должно было быть сомнения, не должно было быть эмоций. Если хочется плакать, плачь внутри. Если хочется сказать что—то вслух, подумай, нужно ли это Леониду.

Лена училась быть правильной.

Вечером пришли гости. Лена осваивала новую для себя роль. Она услышала их голоса, когда вошла в гостиную. Мужские, ровные, уверенные, наполненные разговором о чём—то важном, но не для неё. Леонид не предупреждал, но предупреждать и не нужно – её место было предопределено.

Она замерла, но ненадолго. Сделала шаг вперёд, словно подхваченная потоком чужих решений. В доме появились незнакомые люди, но они не оглянулись, не проявили удивления. Она не была гостьей – была чем—то вроде части мебели.

– У вас есть увлечения? – спросил кто—то, не глядя на неё, скорее из вежливости, чем из любопытства.

Лена открыла рот, но на секунду замялась. Этот вопрос не был вопросом. Её мнение, её ощущения, её история – всё это не имело значения.

– Было, – сказала она ровно.

– Теперь нет?

– Теперь это неважно.

Она почувствовала лёгкое движение воздуха от поворота головы Леонида. Значит, он слушает.

Гость кивнул, больше не проявляя интереса. Разговор мог бы продолжиться, но он уже не касался её.

Они говорили о недвижимости, политике, делах, в которых не было места таким, как она. Лена молчала, стояла чуть в стороне, слышала каждое слово, но оставалась невидимой.

Один из мужчин потянулся за бокалом, затем, небрежно взглянув на неё, произнёс:

– Налей.

Она знала, что должна сделать, но всё же замерла на мгновение, прежде чем посмотреть на Леонида. Он не подал знака, не выразил ни одобрения, ни запрета. Ожидание повисло в воздухе, превращая её сомнения в ненужную иллюзию выбора. Выбора, которого не существовало.

Лена наклонилась, взяла бутылку и налила вино, стараясь не задеть края бокала, чтобы не раздалось ни звука.

– Кажется, наша принцесса хорошо воспитана, – усмехнулся гость.

Леонид не ответил сразу. Он поднял бокал, посмотрел сквозь тонкое стекло на алую жидкость, сделал глоток, смакуя вкус.

– Почти, – протянул он. – Но мне нравится процесс.

После ухода гостей Лена убирала бокалы, расставляла тарелки на поднос, чувствуя, как пустота растекается внутри неё. Эти люди не оставили следа, как не оставляют следов тени, прошедшие по стене.

Она знала, что он стоит за ней, не издавая ни звука.

– Ты сделала всё правильно?

Голос был ленивым, тягучим, словно он уже знал ответ.

Лена замерла, почувствовав, как мышцы напряглись сами собой. Она понимала, что должна сказать «да», но прежде чем осознала это, губы сами произнесли:

– Я старалась.

Откуда взялись эти слова, она не знала. Прозвучали ли они искренне, или это был очередной инстинкт подчинения?

Леонид усмехнулся, с лёгким оттенком удовлетворения в голосе.

– Я знаю.

Лена застыла.

Она произнесла это машинально, даже не успев осмыслить.

А потом поняла: она больше не уверена, где проходит граница между реальностью и тем, что ей внушили.

Глава 8

Лена проснулась, но не сразу поняла, в каком состоянии находится – словно сознание колебалось между забытьём и реальностью, будто мир ещё не решил, кем она должна быть этим утром. Глаза открылись медленно, неохотно, но взгляд остался пустым, невидящим. Ей понадобилось несколько долгих мгновений, чтобы осознать, что она проснулась, что время снова двинулось, что новая часть её жизни начинается. Хотя начиналась ли?

Ничего не начиналось, потому что для неё не существовало границы между вчерашним и сегодняшним днём, между сном и пробуждением, между прошлым и настоящим.

Мир не начинался заново – он просто продолжался. Ощущение было таким, будто она осталась внутри той же ночи, в том же времени, в том же положении, что и вчера. Между сном и явью не было резкой границы, и казалось, что она никогда и не закрывала глаз.

Её тело не дернулось, как прежде. Оно не пыталось избежать контакта с простынями, не отпрянуло, не сжалось в предчувствии боли. Оно просто лежало – безразличное, податливое, не сопротивляющееся.

Она не вскочила, не осмотрелась, не проверила, одна ли в комнате, ведь не было необходимости.

Если он рядом, значит, ей остаётся только принять это. Если его нет, то это не значит, что он не вернётся. Он всегда возвращается. Он может стоять у двери, может следить, может просто ждать, когда она выйдет. Или нет. Какая разница? Всё равно ничего не зависит от неё.

Раньше по утрам её охватывало нечто похожее на надежду – едва ощутимое желание дышать свободно, не быть в страхе хотя бы одну секунду. Теперь она не ждала облегчения.

Страх, который раньше проникал в тело, заставляя его мелко дрожать, теперь словно ушёл вглубь. Он не сжимал грудь, не поднимал панику, не толкал к бегству. Он просто стих, впитался в сознание, став такой же естественной частью её существования, как дыхание.

Значит ли это, что она больше не боится? Лена моргнула, глубже задумалась, пытаясь прислушаться к себе, но ответ был очевиден – нет, страх остался, просто теперь он изменил форму.

Как вода принимает очертания сосуда, в который её заливают, так и страх больше не был хаотичной, безумной паникой, разрывающей её на части, он не пытался заставить её кричать или вырываться. Он стал ровным, тихим, невидимым, но всеобъемлющим.

Она не ощущала его так остро, но стоило сделать вдох, пошевелиться – и становилось ясно: он никуда не исчез. Он просто перестал мешать ей жить.

А если страх не мешает, значит, он не так уж страшен? Лена поймала себя на этой мысли и тут же замерла. Нет. Нет!