Леонид не торопился. Он медленно допивал своё вино, лениво перекатывая напиток на языке, будто в этот момент не существовало ничего важнее вкуса выдержанного алкоголя. Он не смотрел в её сторону. Не подавал виду, что она всё ещё здесь.

Она чувствовала себя пустотой, разорванным пространством, лишённым смысла и формы. Мир вокруг стал глухим, словно её существование больше не имело веса. Леонид, продолжая удерживать в руке бокал, не глядя на неё, лениво произнёс:

– Можешь идти.

Ни в голосе, ни в движениях не было ни приказа, ни насмешки, ни даже намёка на интерес. Он просто отпустил её, как ненужную вещь, которая больше не выполняет своей функции.

Лена не ответила. Она не могла. Слова потеряли смысл, растворились в этой комнате вместе с её волей. Осталась только механика тела, подчинившегося чужому решению. Она поднялась на ноги, но это движение казалось неправильным, чуждым. Её суставы протестовали, мышцы отказывались повиноваться, словно тело больше не верило, что может двигаться само.

Её тело было чужим, точно не принадлежало ей больше. Каждое движение давалось с трудом, словно она была не живым существом, а сломанной куклой, которая каким—то чудом ещё может двигаться.

Ноги дрожали, ступни плохо ощущали поверхность под собой, будто за эти часы они забыли, что такое ходить. Внутри стояла пустота – огромная, зияющая, поглощающая каждую мысль, каждое чувство.

Она с трудом оторвала ноги от пола, как будто что—то невидимое цеплялось за неё, удерживая на месте. Её движения были медленными, механическими, словно она двигалась под давлением чужой воли, без собственной силы и желания. Один шаг – он казался бесконечно долгим, чуждым, как если бы она только училась ходить заново. Затем ещё один. Каждый шаг был новым напоминанием о том, что внутри не осталось ничего.

Позади осталась комната, наполненная голосами, приглушённым смехом, звонким стеклом о мрамор. Всё это теперь не касалось её. Она уходила, но не была уверена, что когда—нибудь сможет уйти по—настоящему.

Только приглушённые голоса за спиной, звук стекла о мрамор, чей—то негромкий смех – всё это превратилось в гулкий, неясный шум, который больше не имел к ней никакого отношения.

Её сознание зависло где—то между реальностью и пустотой. Всё вокруг казалось размытым, несуществующим, будто она двигалась в мире, который перестал её замечать. Она не ощущала себя в этом пространстве, не чувствовала собственной значимости. Её не было здесь.

Она шла, не понимая, зачем. Просто двигалась вперёд, потому что ей сказали идти, потому что тело ещё следовало чужой команде, пока разум застрял где—то в той гостиной, в том холодном взгляде, в весе тарелок на её коже.

Её чувства были приглушены, словно завёрнуты в плотную пелену, через которую ничего не проникало. Она не ощущала боли, страха или гнева – только холодное, вязкое оцепенение. В этом состоянии не было ни мыслей, ни эмоций, лишь пустота, заполняющая каждую клетку её тела.

Когда мимо коридорного зеркала скользнуло её отражение, она замерла на мгновение, не сразу понимая, что это её собственное лицо. Чужие, безжизненные глаза, впалые скулы, осунувшиеся черты – всё это выглядело как маска, которую она никогда раньше не носила. В этих чертах не было ничего знакомого.

Но самое страшное заключалось в том, что это не вызывало удивления. Она знала – той Лены больше нет.

Бледное лицо, пустые глаза, впалые скулы, губы, дрожащие так, что она не сразу поняла, открыты они или сжаты. Тёмные тени под глазами делали её чужой, мёртвой. Это было не её лицо. Лена сделала ещё один шаг и поняла окончательно: её больше нет.

Та Лена, которая мечтала, надеялась, боролась – исчезла. Осталось только это тело, этот сосуд, эта оболочка, которая больше не принадлежала ей.

Она больше не чувствовала себя человеком, не осознавала себя частью чего—то живого, осмысленного. Мысли рассеивались, теряя чёткость, превращаясь в смутные обрывки, не имеющие начала и конца. Внутри не осталось ни боли, ни гнева, ни страха – лишь тишина, вязкая, всепоглощающая, тянущая её в пустоту.

Она не знала, что от неё осталось – сознание или лишь механическое движение вперёд. Раз за разом, шаг за шагом. Только звук её шагов, теряющийся в гулкой тишине, был свидетельством того, что она ещё идёт.

Когда Лена вошла в свою комнату, воздух внутри показался ей удушающе плотным, тяжёлым, наполненным давящей тишиной. Дверь за её спиной закрылась беззвучно, но это движение словно разорвало незримые путы, державшие её на грани оцепенения. Она сделала несколько шагов, но ноги ослабли, не выдержав напряжения последних часов, и она рухнула на колени.

Рыдания пришли внезапно, без предупреждения, вырываясь рваными, приглушёнными звуками. Она закрыла лицо руками, вдавливая пальцы в кожу, будто надеясь стереть с себя всё, что произошло. Но этого нельзя было стереть. Это было запечатлено в ней, впаяно в кости, в дыхание, в сознание.

Мысли разрывались между желанием исчезнуть и осознанием, что исчезнуть уже невозможно. Всё, что она когда—то думала о себе, всё, кем она была – это растворилось. У неё не осталось ни прошлого, ни будущего, лишь вязкое настоящее, наполненное страхом и отвращением к самой себе.

«Как это случилось? Как я оказалась здесь?» – думала она, но даже эти вопросы казались пустыми, бессмысленными. Ответов не существовало. В комнате, как и в её душе, была только тьма.

Глава 7

Лена очнулась от липкого ощущения на коже – будто страх, застывший за ночь, оставил след, не смываемый ни временем, ни сознанием. Всё её тело казалось покрытым невидимой плёнкой, как после долгого, мучительного сна, полного кошмаров, от которых невозможно скрыться. Она не двигалась, лежала, вцепившись пальцами в простыню, словно та могла дать ей опору, но ткань под ладонями была влажной от пота, шероховатой, чужой.

Тишина комнаты была пугающей. Густой, липкой, мёртвой. Ни звука снаружи, ни скрипа половиц, ни шума ветра за окном – ничего, кроме её дыхания, которое казалось каким—то неестественным, чужим. Она хотела открыть глаза, но не могла заставить себя – слишком боялась, что увидит нечто такое, что окончательно сломает её.

Где она? Вопрос, который в прежние времена показался бы абсурдным, теперь звучал естественным. Простыни под пальцами шершавые, одеяло сбилось к ногам, тело ощущалось разбитым, будто она провела ночь в борьбе, которую уже не помнила. Но с кем?

С собой, с ним, с чем—то неосязаемым, что давно поселилось внутри неё, заполняя пустоту и заставляя её забывать, какой была прежде?

Где проходит граница между прошлым и настоящим? Между сном и явью? Когда страх стал привычкой, когда отчаяние перестало быть вспышкой, а превратилось в ровное, холодное течение внутри?

Она попыталась собраться с мыслями, но сознание плыло. В голове путались отрывки вчерашнего вечера, гулкие фразы, чужой голос, приказы, касания, запах, давление. Всё это неслось вихрем, перемежаясь с ускользающими образами из далёкого прошлого – детства, дома, матери. И посреди этого – она сама. Или то, что от неё осталось.

Лена никогда бы не позволила этого прежде. Когда—то её мир был чётким, границы нерушимыми, а воля – крепкой. Но время исказило очертания, стерло различие между страхом и смирением. Что—то в ней сломалось, что—то перестало сопротивляться, позволяя чужой власти проникнуть глубже, чем она могла себе представить.

Она не могла сказать, проснулась ли она или так и не засыпала. Ночные часы тянулись бесконечно, сливаясь в вязкое, удушающее забытьё, где реальность накладывалась на кошмары, делая их частью одного, неразрывного потока. Лена не помнила, как закрыла глаза, но помнила, что внутри неё что—то кричало – не голосом, а глухой, подавленной болью.

Но пробуждение не приносило облегчения. Оно врезалось сразу, жёстко, как острые края разбитого зеркала. Без права на секунду замешательства, на иллюзию того, что всё это было лишь дурным сном.

Всё, что она чувствовала, – это усталость. Глубокая, плотная, давящая. Она въелась в каждую клетку её тела, в кости, в мышцы, в мысли. Тело ныло, словно даже во сне оно не получало покоя, словно каждая его часть, даже пальцы на ногах, помнили боль. Она не могла понять, что болит сильнее – кожа, суставы или что—то внутри: невидимое, но изуродованное.

Разбитость настолько пронизывала её, что даже дыхание казалось тяжёлым, чужим. Она медленно вдохнула, но не почувствовала облегчения – воздух не приносил ничего, кроме напоминания, что она всё ещё здесь, в этом теле, в этой комнате, в этом существовании, которое больше не принадлежало ей.

Она чувствовала его рядом. Не физически – этого она пока не могла сказать наверняка, – но его присутствие ощущалось во всём. В стенах, в постели, в тишине. В её мыслях. В движениях, которые она ещё не сделала, но которые уже не принадлежали ей.

Первая мысль, прорезавшаяся сквозь вязкую тишину, была не о спасении, не о попытке сопротивления. Не "как мне уйти", не "как остановить это". Она думала лишь о том, какие слова сорвутся с его губ сегодня, каким будет его вердикт, какое решение он вынесет за неё. Мысль эта не потрясала, не вызывала ужаса, а лишь существовала, как неизбежность, как естественный порядок вещей.

Собственное бессилие не вызывало вспышки протеста. Оно просто существовало, как воздух в комнате, как ритм дыхания, который стал чужим.

Она могла бы закрыть глаза снова, но знала, что это ничего не изменит. Сон больше не был спасением. Он стал продолжением яви.

Внутри скреблась мысль: «Я никогда бы не позволила…» Но она уже не звучала уверенно, а лишь шептала в глубине сознания, словно далёкое эхо того, кем она когда—то была. Голос, некогда громкий и несгибаемый, теперь срывался на шёпот, теряя силу. С каждым днём он становился слабее, с каждым днём угасал, пока не превратился в едва уловимый призрак былой воли.

Лена шла медленно, сдерживая дыхание, будто стараясь не выдать своего присутствия. Каждый шаг отзывался в теле глухим отголоском напряжения, но она не позволяла себе замедлиться или, тем более, остановиться. Пол под босыми ногами казался ледяным, а воздух в комнате был тяжёлым, пропитанным утренней тишиной. Она старалась идти беззвучно, не касаться ничего лишнего, словно хотела раствориться в пространстве, сделаться невидимой.

Когда она вошла в столовую, Леонид уже сидел за столом. Ровный, расслабленный, он выглядел так, словно утро не началось, пока не появилась она. На его лице не было ни раздражения, ни ожидания – только лёгкая, лениво—жестокая сосредоточенность, с которой он водил пальцем по краю фарфоровой чашки.

Он посмотрел на неё, но не как на человека. В этом взгляде не было интереса, лишь привычное изучение – будто он проверял, насколько исправно работает механизм, который принадлежит ему. Лена замерла на мгновение, но не осознанно, не по собственной воле, а потому что её тело уже научилось бояться любого промедления.

Она села за стол, точно в отведённое для неё место, без колебаний, без лишних движений. Её руки легли на колени, плечи не сутулились – даже если бы она не думала о том, как выглядит, тело само выбрало правильную позу. Леонид не сказал ей садиться, но она уже знала, что должна.

Тонкий звон прибора о край тарелки был единственным звуком в комнате. Леонид ел медленно, не торопясь, делая небольшие глотки кофе. Она чувствовала его взгляд, даже когда он не смотрел прямо на неё.

Она ждала. Маленькая проверка. Он ничего не сказал.

Лена не двигалась. Глаза её были опущены, но она видела перед собой свою тарелку, чувствовала запах еды, но не позволяла себе думать об этом. Ей нельзя было сделать ошибку. Тишина затянулась.

Леонид даже не шевелился, но это ожидание давило сильнее, чем его слова.

– Что, Лена? – наконец раздался его голос, ленивый, отстранённый. – Ты что—то хочешь?

Она не подняла взгляда.

– Нет.

Он улыбнулся.

– Точно?

– Точно.