– Я могу помочь тебе с этим, – произнёс он с ленивой небрежностью, будто речь шла о чём—то незначительном. Будничный тон его голоса противоречил смыслу сказанного, и от этого внутри всё похолодело.

Она не ответила. Не позволила себе ни слова, ни вопроса, ни малейшего проявления любопытства, а лишь крепче сжала пальцы, впиваясь ногтями в край стола, будто пытаясь зацепиться за реальность, которая ускользала сквозь её пальцы.

Тишина становилась всё гуще. Она слышала, как в комнате ровно, без спешки, отсчитывали секунды часы, и этот размеренный звук раздражал, потому что не соответствовал её внутреннему хаосу.

Вечером к Леониду пришли гости. В просторной гостиной, наполненной мягким светом дорогих ламп, разливалось вино, звучали размеренные голоса. Мужчины в идеально сшитых костюмах, с холодными, оценивающими взглядами, вели разговоры о деньгах, политике, недвижимости, о власти, которая всегда остаётся в руках немногих. Они были расслаблены, уверены в себе: их смех был сдержанным, улыбки – тонкими, почти незаметными.

Лена вышла из своей комнаты, словно шагнула на сцену. Платье, которое выбрал для неё Леонид, подчёркивало её хрупкость, беззащитность, превращая её в экспонат. Оно сидело на ней идеально, слишком идеально – каждый изгиб, каждое движение подчёркивалось мягкой тканью, словно она была частью тщательно продуманного декора.

Она остановилась у стены, не зная, куда себя деть. Сделать шаг вперёд? Назад? Исчезнуть? Но исчезнуть было невозможно.

Леонид оторвался от разговора и, небрежно указав на свободное место рядом с ним, произнёс:

– Присаживайся, Лена.

Она подчинилась, стараясь двигаться плавно, бесшумно, будто если её не услышат, то и не заметят. Но она чувствовала – каждое движение не осталось без внимания.

Леонид, с ленивой улыбкой, провёл пальцами по ножке бокала и произнёс негромко, но отчётливо:

– Господа, позвольте представить вам хозяйку стола.

Он произнёс это так, будто это было чем—то само собой разумеющимся. Будто это звание принадлежало ей по праву.

Гости не выразили удивления. Они даже не посмотрели на неё открыто, но Лена чувствовала – за тонкими усмешками, за ленивыми кивками скрывалось что—то ещё. Что—то, что делало воздух вязким, заставляло её кожу покалывать от внутренних мурашек.

Она слышала, как кто—то негромко хмыкнул, кто—то медленно поставил бокал на стол, кто—то, не торопясь, откинулся на спинку кресла.

– Вы давно в Москве? – внезапно спросил мужчина, сидящий напротив. Он говорил медленно, спокойно, словно проверял свой голос.

Лена посмотрела на него, встретившись с его взглядом. Глаза говорившего были тёмные, тяжёлые.

– Нет, недавно.

– И как вам здесь?

Она знала, что этот вопрос ничего не значил. Это был не интерес – это было что—то другое.

– Привыкаю, – коротко ответила она.

Мужчина улыбнулся.

– Это правильно. Здесь лучше привыкнуть побыстрее.

Леонид наслаждался вином, слушал разговоры, не спешил. Он позволял ей сидеть здесь, среди них, позволял привыкнуть к этой атмосфере, к этим взглядам.

А потом, так же непринуждённо, как обсуждали биржевые сделки, он произнёс:

– Разденься.

Слово прозвучало спокойно, буднично, как нечто само собой разумеющееся. Она застыла.

Гости не изменили выражений лиц, не прервали разговора. Их темы оставались всё те же – недвижимость, инвестиции, рынок.

Но Лена чувствовала их взгляды. Видела, как уголки губ некоторых чуть дрогнули, как кто—то сделал неспешный глоток вина, как кто—то склонился ближе к соседу, будто предвкушая продолжение вечера.

Она хотела поверить, что ослышалась. Но Леонид, смеясь, пояснил:

– Хорошая хозяйка стола должна быть его украшением. В полном смысле.

Он посмотрел на неё так же спокойно, чуть склонив голову.

– Вы ведь согласны, господа?

Один из мужчин пожал плечами:

– Звучит логично.

Другой, не глядя на Лену, сделал глоток вина и тихо усмехнулся.

– Я жду.

Внутри всё кричало, разрываясь в панике, но тело подчинилось. Оно больше не принадлежало ей – оно подчинялось голосу, взгляду, самому пространству, в котором не осталось ничего, кроме холода и чужой воли.

Дрожа, Лена коснулась пальцами ткани платья. Руки её плохо слушались, были неловкими, словно запястья кто—то крепко сжимал, мешая сделать хотя бы одно движение.

Она сопротивлялась каждой частицей своего существа, и, хотя внутренний голос кричал, умоляя остановиться, но тело уже подчинилось. Это было не её решение, не её выбор – лишь холодная, неизбежная данность. Её пальцы дрожали, но продолжали двигаться, подчиняясь чужой воле.

Ткань медленно скользнула вниз, соскользнув с плеч, с дрожащих ключиц. Падение было беззвучным, но для неё оно гремело внутри, будто рушилась стена, за которой она ещё пряталась.

Платье упало к ногам, грудь сжалась от ужаса.

Она чувствовала, как взгляд Леонида скользнул по ней, лениво, оценивающе, но сам он даже не шевельнулся.

Леонид ничего не говорил. Он ждал.

Она поняла это, когда пальцы сами коснулись лифчика. Руки продолжали двигаться, совершая механические, нереальные движения. В голове было пусто, там не осталось мыслей, только звон, глухой, нарастающий.

Лифчик упал, а затем кружевные трусики.

Они медленно сползли вниз, став ещё одним символом её безысходности, растворяясь в тени, словно ненужные, забытые вещи. Воздух в комнате загустел, пропитавшись ожиданием, словно сама тишина наблюдала за ней. Ни один голос не прорезал эту пустоту – только слабый шелест ткани по полу. Было слишком тихо, болезненно тихо, и в этом молчании скрывалось что—то чудовищное.

Только негромкий стук приборов о тарелки, чей—то медленный вдох, лёгкий скрип стула. Кто—то положил нож на край тарелки, а кто—то продолжил неторопливо резать мясо.

Никто не смотрел прямо, но она чувствовала – её разглядывали.

Леонид поднял бокал, сделал медленный, размеренный глоток, будто наслаждался вином, будто не видел, что она стоит перед ними, голая, замершая, выжатая изнутри.

Он медленно поставил бокал обратно на стол, словно смакуя последние мгновения перед неизбежным. Его движение было спокойным, выверенным, почти небрежным. Затем он кивнул, давая знак, не требующий пояснений.

– Освободи стол.

Лена моргнула, её взгляд метался, но смысл сказанного не сразу дошёл до сознания. Освободить? Что? Её разум, оцепеневший от страха, цеплялся за абсурдность этого приказа. Стол?

Пальцы дёрнулись, но подчинились. Она шагнула ближе, отодвигая тарелки, осторожно, почти ласково, как если бы боялась потревожить сервировку.

Гулкий звук стекла, столкнувшегося с холодным мрамором, прорезал тишину, словно невидимый удар. Он отозвался эхом, растёкся по комнате, заполнив её напряжённым ожиданием. Лена чувствовала, как всё вокруг будто застыло, замедлившись, словно время подчинилось чужой воле.

Каждое движение давалось с трудом. Она передвигала бокалы осторожно, будто оттягивая неизбежное, и в то же время понимая – отсрочка невозможна. Пальцы дрожали, дыхание сбивалось, горло сжималось от страха, который сковывал тело, делая его чужим.

– Ляг.

Слово прозвучало буднично, но именно эта будничность пугала сильнее всего. Лена медленно, механически, подчинилась, опускаясь на ледяную поверхность, чувствуя, как холод стекла пронзает её кожу, лишая последнего остатка тепла.

Леонид лениво повёл рукой, привлекая внимание слуги, и с лёгкой усмешкой произнёс:

– Подавайте на неё.

Слуга не удивился, не изменился в лице – он просто кивнул, словно принял приказ, который уже не требовал пояснений.

Лена почувствовала движение. Сначала это был всего лишь лёгкий шорох ткани, скольжение фарфора по мрамору стола. А потом – вес.

Горячая тарелка с мясом коснулась её живота. Жар от блюда пробежался по коже, прожигая её тонким, глухим, ноющим теплом. Ещё одна тарелка – на ноги. Затем следующая – на плечо.

Её больше не воспринимали как человека, как личность с желаниями и чувствами. Она превратилась в предмет, в неподвижную часть обстановки, не более значимую, чем мраморный стол или хрустальные бокалы. Её тело теперь служило поверхностью, на которой раскладывали блюда, инструментом для чужого развлечения. Она – поднос, безмолвный, покорный, без права на сопротивление.

Её дыхание стало неглубоким, негласная борьба внутри заставила сердце колотиться так громко, что казалось, этот звук наполняет всю комнату. Она боялась пошевелиться – не из страха перед Леонидом, не из—за стыда, а потому, что любое движение могло сдвинуть тарелки, разлить еду, сделать её ещё более жалкой.

Но мужчины за столом не замечали её борьбы. Они продолжали разговор – о контрактах, сделках, чьих—то неудачных вложениях. Один из них лениво пошевелил вилку, нарезая кусок мяса, и бросил шутку:

– Вот это сервис.

Смех был коротким, сдержанным, как в хорошем ресторане, когда официант слишком угодлив. Для них это не было отклонением от нормы.

Один из гостей потянулся за салатом, небрежно набрал ложку овощей, но неловкий жест обернулся неожиданностью – часть содержимого соскользнула и упала ей прямо на грудь, оставляя на коже влажный, липкий след.

Она вздрогнула, но не от боли – это было что—то глубже, острее, как будто само её существование вдруг стало ещё более незначительным. Соус медленно стекал вниз, оставляя на коже ощущение липкости и холода, как метка, которую невозможно стереть.

Леонид засмеялся, его смех прозвучал легко, почти безразлично, словно происходящее было лишь случайной, забавной деталью вечера.

– Аккуратнее, – лениво бросил он гостю, не скрывая веселья. – Слизывать не дам.

В ответ раздался громкий смех. Мужчины смеялись открыто, с той лёгкостью, с какой обсуждали до этого стоимость земли и проценты по кредитам, словно в этом не было ничего особенного, ничего, что стоило бы осмысления.

Лену затрясло. Её дыхание стало рваным, плечи содрогались от судорожных вдохов, но она не могла позволить себе рыдать вслух. Что—то сжимало её грудь изнутри, заполняло её, превращая в сгусток напряжения, которое вот—вот лопнет. Но она знала – это никого не волновало.

Рыдания рвались наружу, но она не могла даже позволить себе открыть рот. Слёзы жгли глаза, но не текли, застывая в их глубине, смешиваясь с безмолвным отчаянием. Её плечи содрогались от судорожных вдохов, каждый из которых отдавался тупой болью в груди, словно внутри всё сжалось в тугой узел, сдавливая её, не давая возможности вдохнуть полной грудью.

Мысли беспорядочно метались, пытаясь зацепиться за хоть что—то – за любую опору, за любой смысл. Но их не было. Она больше не принадлежала себе, не ощущала границ своего тела – оно стало ареной для чужой игры, предметом, которым пользовались. Как долго ещё? Как долго она сможет выдержать?

Она слышала шум тарелок, ощущала вес еды, прикосновения вилок и случайные касания чьих—то рук.

А Леонид смотрел.

Его глаза не выражали ни удовольствия, ни жестокости. В них было только любопытство – изучающее, холодное. Он смотрел, как далеко она готова зайти. Как долго она продержится.

Как долго она будет оставаться человеком?

Сможет ли она ещё считать себя человеком? Или это слово уже ничего не значит? Мысли растворялись в этой комнате, в весе тарелок на её коже, в насмешливых голосах, в холодных глазах, что изучали её с отстранённым любопытством. Где—то внутри остатки сознания пытались удержаться за себя, но с каждой секундой эта борьба казалась всё более бесполезной.

Когда всё закончилось, никто не обратил на неё внимания. Словно ничего и не произошло. Тарелки убирали с тем же безмолвным профессионализмом, с каким их ставили. Слуги двигались слаженно, убирая остатки еды, бокалы, приборы, но никто не смотрел на неё. Никто не замечал её. Она не существовала.