Её голос прозвучал тихо, сорвано, будто принадлежал не ей самой:

– Не надо, – произнесла она, но в её словах не было твёрдости, только слабый, обречённый оттенок.

Гость не ответил, не сделал резкого движения, не проявил ни раздражения, ни насмешки, а лишь продолжил наблюдать, спокойно, неторопливо, словно ожидая, когда остатки её сопротивления окончательно угаснут.

– Пожалуйста… – попытка удержаться за что—то последнее, что могло бы разорвать этот ход событий, но слова остались пустыми.

Гость слегка склонил голову, чуть нахмурился, будто не сразу понял, зачем она это говорит, словно это было чем—то ненужным, несоответствующим уже сложившейся картине.

– Ты ведь знаешь, что это ничего не изменит, – спокойно заметил он, и голос его прозвучал так ровно, что от этого стало ещё страшнее.

Лена сжала губы. Он протянул руку, едва коснувшись её плеча, и в этот момент внутри что—то оборвалось, рухнуло, погасло.

Она осознала, что никто её не спасёт. Где—то глубоко, на самом дне сознания, мелькнула последняя, отчаянная попытка зацепиться за реальность, но уже не имело значения, сопротивляется она или нет.

Когда он залез к ней под юбку и спустил с нее трусики. Лена просто перестала бороться.

Воздух в комнате сделался тяжёлым, глухим, наполненным чем—то липким, чужеродным. Свет ночника дрожал, отбрасывая на стены тени, которые растекались, искажались, делая пространство вокруг теснее, словно стены сжимались, принуждая её оставаться здесь, в этом мгновении, без возможности уйти.

Она не шевельнулась, не попыталась отстраниться, но внутри всё скручивалось в плотный узел, в бессмысленное, отчаянное желание сделать шаг назад, спрятаться, исчезнуть.

Гость не ждал её согласия. Он не нуждался в нём.

Его пальцы скользнули по тонкому материалу платья, и оно с тихим шорохом сползло по её плечам, проваливаясь вниз, словно ничего не весило, словно не имело больше значения. В этот момент что—то внутри захлопнулось – как дверь, как тяжёлый замок, перекрывающий последние мысли о сопротивлении.

Она чувствовала его дыхание – тяжёлое, неровное, с каким—то неестественным надрывом, будто в нём было не просто желание, а что—то иное, более тёмное, болезненное, вырывающееся наружу неконтролируемыми толчками.

Он грубо толкнул её, не заботясь о том, как её тело отзовётся на этот жест, как ударится о мягкую поверхность, как дёрнется в последний инстинктивный порыв вырваться. Диван прогнулся под её спиной, но он не дал ей возможности ощутить этот момент, просто вдавил её в него, лишая пространства, движения, выбора.

Лена не сопротивлялась. Она лишь ощущала: тепло чужого тела, тяжесть, давящую, заставляющую вжиматься глубже, тени, нависшие над ней, приглушённый свет, превращавший всё вокруг в зыбкую, нелепую картину.

Она слышала его голос, приглушённый, хриплый, слова, которые срывались с его губ, но не имели смысла, просто заполняли воздух, как чьё—то бредовое, бессмысленное шептание.

Когда он вошёл в неё, Лена не почувствовала ничего. Только холод. Только сдавленное, тяжёлое дыхание, бьющиеся о её шею лихорадочные, болезненные вздохи.

Он двигался, грубо, резко, с нарастающей потерянностью, с каким—то отчаянным, почти животным безумием. Казалось, он искал в этом процессе что—то, что должно было заполнить пустоту внутри него, но ничего не находил, только сильнее загонял себя в ту болезнь, в ту чёрную, бездонную яму, где давно уже пропал смысл, пропала связь с чем—то человеческим.

Она не видела его лица, но слышала, как меняется его дыхание, как оно становится надрывным, как превращается в низкое, сдавленное мычание, как оно срывается, будто он был болен, будто в нём внутри рвалось что—то изношенное, чужеродное, уже неспособное функционировать нормально.

Он стонал, как больной человек. Лена смотрела в потолок, на круги света, размытые, неровные, на тени, проскальзывающие по стенам.

Она думала о том, что ничего не изменится. О том, что всё уже произошло. О том, что завтра он вернётся к своей жизни, к своему миру, а она останется здесь, с этими тенями, с этим липким, тяжёлым воздухом, с этим холодом внутри, который не уйдёт.

Он замер.

Тишина повисла в комнате, но это не было облегчением. Только пауза перед тем, как он наконец отстранится, как скажет что—то, что не будет значить ничего.

Как оставит её одну.

Ночь расползлась в бесконечность, заполняя собой каждый момент, растягивая секунды в мучительно вязкую, липкую пустоту. Свет ночника уже не казался живым, он лишь слабым, болезненным отблеском дрожал в уголках комнаты, отбрасывая искривлённые тени на стены, превращая их в мрачный фон к тому, что происходило.

Лена не чувствовала времени. Она существовала в чём—то, что давно потеряло начало и конец. В его движениях не было ничего человеческого – только голод, только извращённая, болезненная одержимость, с которой он снова и снова подчинял её тело, меняя позы, словно проверяя её границы, раз за разом заставляя принимать то, что уже переставало иметь смысл.

Он ставил её на колени, заставлял сгибаться, выворачивал её тело так, как хотел, не обращая внимания на её дыхание, на её движения, на то, что внутри уже не оставалось ни протеста, ни даже осознания. Он дышал тяжело, шумно, с надрывом, будто сам находился в лихорадке, погружённый в это безумие, из которого не мог выбраться.

Лена чувствовала тепло его рук, резкие толчки, жестокие рывки, ощущала, как воздух вокруг становится всё более удушающим. Его пальцы сжимали её кожу, оставляя на ней следы, он то приближал её к себе, то резко отталкивал, как будто испытывал власть, как будто с каждым новым движением ему было важно напомнить ей, что её воля больше не имеет значения.

В какой—то момент она почувствовала резкую боль – короткую, вспыхнувшую где—то у плеча. Он укусил её. Неосознанно или намеренно – она не знала, но на мгновение её тело вздрогнуло, будто задетое инстинктом выживания.

Но этот инстинкт уже не значил ничего.

Лена не могла запомнить, сколько раз он снова и снова заставлял её подчиняться, в каком порядке сменялись его желания, какие именно слова он произносил, потому что они растворялись в шуме его тяжёлого дыхания, в мерзком хриплом стоне, который звучал в тишине комнаты, как что—то вырванное из чужой, больной души.

Она только знала, что ночь не заканчивалась. Что это продолжалось. Что выхода не было.

Воздух в комнате был густым, пропитанным чем—то удушливым, липким, оседающим на коже тонким слоем невидимой грязи. Чужой парфюм, тяжёлый, насыщенный, застрял в волосах, в ткани простыней, пропитал собой её дыхание, оставил в лёгких ощущение, словно она глотнула чего—то ядовитого, разъедающего изнутри.

Виски. Он пил его всю ночь, медленно, не торопясь, иногда делая глоток прямо перед тем, как скользнуть губами по её лицу, по шее, по плечам, оставляя на коже влажные пятна, запах алкоголя, въедавшийся глубже, чем вода. Лена чувствовала его даже сейчас – в уголках губ, на языке, в самой глубине дыхания, как что—то неизбежное, как метку, стереть которую было невозможно.

Тяжесть рук давила, приковывала к постели, к этой комнате, к этим теням, от которых невозможно спрятаться. Она знала, что не сможет отмахнуться, не сможет выскользнуть, потому что он не позволит, потому что каждый её жест, каждое движение будет расценено как часть игры, как её роль в этом странном, болезненном спектакле, который он растягивал, растягивал, смакуя каждую секунду.

Ему не нужно было торопиться. Он наслаждался этим, растягивал процесс, превращая его в нечто большее, чем просто удовлетворение желания. Власть над телом, над временем, над её дыханием, которое он мог ускорить или замедлить, только лишь изменив тон голоса или силу прикосновения – в этом был смысл, в этом заключалась суть его удовольствия.

Он говорил негромко и размеренно, но его слова не несли в себе смысла. Они существовали лишь для того, чтобы заполнить пространство, чтобы удерживать её внимание, не дать ей замкнуться в себе, спрятаться глубже, чем он мог позволить.

Он наблюдал за каждой её реакцией, изучая малейшие изменения в выражении лица, в движениях, в том, как замирало её дыхание в ответ на его действия.

Хотел чувствовать, как её тело дёргается от резкого движения, как замирает, когда он останавливается, как цепенеет от осознания, что всё это продолжается, что он не торопится, что ночь ещё не закончена.

Лена больше не думала.

Мысли, такие отчётливые в начале, теперь стали расплывчатыми, невыразительными, словно растворялись в воздухе, становясь лёгкими, бесформенными. Они касались сознания, но не оставляли в нём следов, проходили сквозь неё, не задерживаясь, не застревая, не давая ей возможности ухватиться за что—то конкретное.

Она закрыла глаза, отрезая себя от реальности, от мелькающих теней, от влажного дыхания, от этого места, которое больше не принадлежало ей. Видеть больше не имело смысла, ощущать – не было необходимости, запоминать – не нужно. Всё, что происходило, теряло вес, размывалось, стиралось, утрачивая связь с чем—то настоящим. Память растворялась в этой вязкой пустоте, где ни одно мгновение не оставляло следа. Её сознание, словно вырванное из собственного тела, блекло, отступая, превращая её в неясную, зыбкую тень, существующую где—то на грани между реальностью и забвением.

Ночь распалась на фрагменты. Смазанные, неуловимые, словно кто—то разбил зеркало, а теперь её сознание пытается собрать осколки, но они всё время рассыпаются, теряются в серой мгле, исчезают без следа. Лена не знала, где заканчивается реальность и начинается забытьё, не понимала, было ли это следствием усталости или защитным механизмом, который её собственный разум включил, чтобы оградить её от воспоминаний.

Она не помнила деталей, но чувствовала холод, липкий и густой, застывший внутри, будто в её теле больше не осталось ни крови, ни тепла, ни даже намёка на что—то живое. Этот холод был не тем, что пронизывает тело после долгой ночи на сквозняке. Он рождался внутри, заполняя собой пустые пространства, проникая в кости, растекаясь по внутренним органам, становясь чем—то постоянным, неизменным.

Она не знала, сколько времени прошло. Проснулась ли она, или просто сменилась одна темнота на другую, чуть более светлую. Когда её веки приоткрылись, когда мир вокруг начал обретать очертания, ей показалось, что она смотрит издалека, сквозь стекло, толстое и мутное, через которое трудно различить детали.

Всё в комнате оставалось неизменным, словно застывшее во времени. Свет просачивался из—под дверей, размягчая тени, но не давая ощущения уюта. Запахи, перемешавшиеся в плотную, удушливую массу, становились неотъемлемой частью этого пространства, наполняя его тяжестью, которую невозможно было игнорировать.

Дом пробуждался, наполняясь звуками, привычными, размеренными, словно ничего не изменилось, словно ночи не существовало, словно это был просто ещё один день. Леонид был спокоен. Он не выглядел торжествующим, не пытался заговорить с ней о произошедшем, не касался её взглядом дольше, чем следовало. Но в его движениях чувствовалась уверенность, едва заметная, но неоспоримая, как если бы он поставил галочку в длинном списке вещей, которые должны были случиться.

Лена почувствовала, как холод внутри неё становится плотнее, тяжелей, обретая форму, превращаясь в нечто весомое, в осадок на дне её души.

Леонид встретил её у стола, как и всегда, раскладывая газеты, отмеряя в чашку ровно столько сахара, сколько привык. Всё было выверено, контролируемо, он создавал ритм этого утра так же, как создавал ритм всего, что происходило в этом доме.