Она не двигалась, не говорила, лишь стояла, сжимая в руке ремень сумки, её пальцы побелели от напряжения, а губы, казавшиеся слишком сухими, сжались в тонкую линию, выдавая попытку держать себя в руках. Леонид наблюдал за ней с ленивым интересом, позволяя себе смаковать момент, растягивать первую встречу, задерживать паузу ровно настолько, чтобы она ощутила, как воздух становится гуще, как время будто замирает, подчиняясь его желанию.

– Лена, – негромко произнёс он, пробуя её имя на вкус, словно примеряя его к ситуации, позволяя ему зазвучать в этом пространстве, оседая в воздухе, наполняя его новым смыслом.

Она не ответила, но он этого и не ждал.

Он слегка склонил голову, внимательно следя за её реакцией, замечая, как взгляд метнулся в сторону, как плечо чуть дёрнулось, а её дыхание стало чуть короче, но при этом она не сделала ни одного шага назад, не отвернулась, не попыталась спрятаться. Это было интересно, потому что означало, что она ещё не до конца понимает, куда попала.

– Ты устала с дороги?

В его голосе не было заботы или мягкости, не было сочувствия – лишь выверенная интонация, придающая фразе оттенок утверждения, а не вопроса, словно её усталость была для него очевидной, словно он заранее знал, как именно она себя чувствует.

– Немного, – ответила она негромко, будто понимая, что этот ответ ничего не изменит, что он не спрашивал её ради слов, что это просто часть формальности, за которой скрывалось нечто большее.

Леонид кивнул, не сводя с неё взгляда, позволяя себе ещё немного понаблюдать, ещё немного изучить, фиксируя, как её пальцы крепче сжали ремень сумки, а тонкие плечи будто напряглись ещё сильнее, как взгляд снова скользнул в сторону, будто в поисках выхода. Но выхода не было, не существовало ничего, кроме этого пространства, этого дома, кроме него самого.

– Тебе стоит поесть.

В его словах не было приглашения, не было предложения, не было выбора. Это звучал приказ: выверенный, спокойный, но безоговорочный, произнесённый так, будто решение уже принято, будто ей остаётся лишь принять его, не пытаясь сопротивляться. Он видел, как внутри неё что—то сжимается, как её тело на долю секунды будто замирает, прежде чем она делает короткий, осторожный вдох, не поднимая на него глаз.

Она чувствовала, что в воздухе есть что—то ещё, что—то липкое, неуловимое, не имеющее формы, но отравляющее пространство вокруг. Что—то, что цеплялось за кожу, впитывалось в неё, оставляя неприятный след, даже если она пока не могла объяснить, что именно вызывает это ощущение.

Леонид сделал полшага вперёд, будто ненароком сокращая расстояние, позволяя ей ощутить его присутствие не только взглядом, но и телом, позволяя запаху его одеколона, терпкого и насыщенного, смешанного с теплотой кожи, коснуться её, напоминая, что в этом доме теперь нет границ, что воздух здесь пропитан им, что стены хранят его след, что от него нельзя уйти, нельзя спрятаться, нельзя избежать.

Он смотрел на неё, спокойно, без торопливости, с тем самым выражением, которое появлялось на его лице каждый раз, когда он рассматривал что—то, что ему принадлежит, что уже вписано в его жизнь, даже если тот, кто стоит перед ним, ещё не до конца это осознаёт.

Мужчина знал, как это закончится, и просто ждал.

Затем Леонид повёл её в столовую, не касаясь, не подталкивая, просто двигаясь впереди, ожидая, что она последует за ним, и Лена пошла, хотя ощущение чужеродности, липкое, вязкое, уже впиталось в её кожу, давило на плечи, сжимало горло, мешало дышать ровно. Дом казался слишком просторным, слишком холодным, как будто стены, идеально выверенные по линиям и пропорциям, отталкивали живое тепло, оставляя только порядок, только правильность, только ощущения, от которых нельзя спрятаться.

Хозяйским жестом ей предложили сесть за длинный стол, покрытый матовым стеклом, окружённый тяжёлыми стульями с кожаными спинками, и Лена, не осознавая, сделала это автоматически, словно её тело уже начало подчиняться ритму этого пространства, прежде чем сознание успело осознать, что происходит. Он сел напротив, чуть в стороне, так, чтобы видеть её, чтобы следить за каждым движением, но не настолько близко, чтобы заставить её отпрянуть.

Он говорил мало, не заполнял воздух ненужными словами, не задавал вопросов, которые требуют искренних ответов, а только те, которые позволяли ему наблюдать, считывать, разбирать её по частям, как разгадывают замысловатую комбинацию, зная, что рано или поздно найдут ключ. Голос у него был ровным, размеренным, чуть ленивым, но в этой ленивости ощущалось что—то скрытое, что—то, что пробирало под кожу, заставляло быть настороже, даже если он не сказал ещё ничего важного.

Лена держала руки на коленях, пальцы сжались в замок, ногти чуть врезались в кожу, не до боли, но достаточно, чтобы ощущать реальность, чтобы не позволить себе растечься, раствориться в этом чужом пространстве, где воздух словно тягучий, наполненный чем—то, от чего хочется уйти, но невозможно. Леонид наблюдал за ней, но не открыто, не вызывающе, а так, как смотрят люди, привыкшие к тому, что им ничего не нужно делать впрямую, что всё произойдёт само, если дать достаточно времени.

– Ты молчаливая, – заметил он, поднося к губам бокал с вином, медленно делая глоток, будто смакуя не только вкус, но и саму ситуацию, и Лена поняла, что он не ожидает ответа, что это просто наблюдение, которое не требует комментариев.

Она не ответила, но это не означало, что он не услышал её реакцию.

– Мне это нравится, – добавил он чуть позже, всё с той же размеренной ленцой в голосе, будто уточняя для себя, отмечая, ставя в уме невидимую галочку.

Она сжала губы, но не произнесла ничего, а он продолжал, теперь уже не отводя взгляда.

– Ты красивая, Лена.

Простая фраза, без напора, без особой интонации, но в ней было что—то, от чего внутри всё сжалось, будто невидимая рука скользнула под рёбра и сдавила лёгкие, оставляя меньше воздуха, меньше пространства. Он не улыбался, не ждал благодарности, просто сказал это так, словно констатировал факт, словно проверял, как эти слова отзовутся в ней.

Лена почувствовала, как пальцы на коленях невольно напряглись, но заставила себя не показать этого, заставила остаться неподвижной, даже когда он слегка качнул бокал, глядя на неё поверх стеклянного ободка, оценивая, не торопясь, не приближаясь, но создавая это ощущение, что он уже слишком близко, уже внутри её пространства.

– Тебе будет здесь хорошо. Ты быстро освоишься, – сказал он, откладывая бокал, и в голосе не было ни малейшего вопроса, только уверенность, подчёркнутая неизбежность, та, которую невозможно оспаривать, потому что она не требует согласия, а лишь фиксирует ситуацию, в которой ты уже находишься.

Она почувствовала, как ком поднимается к горлу, но проглотила его, сделала короткий вдох, беззвучно, без движения плеч, и посмотрела на тарелку перед собой, не видя, что на ней.

Звук удара о стекло стола вырвал её из этого состояния. Леонид случайно уронил вилку.

Она услышала лёгкий металлический стук, увидела, как он склонился, чуть наклонив голову, с ленивой небрежностью потянувшись вниз, и что—то внутри кольнуло, что—то, что она не могла сразу объяснить, но что вызвало холодок, пробежавший по позвоночнику, словно её кожа знала раньше, чем сознание, раньше, чем глаза, раньше, чем она сама поняла, что именно он делает.

Его движения были медленными, почти ленивыми. Он не торопился поднять вилку, будто что—то изучая, смакуя момент, задерживаясь дольше, чем нужно, и Лена, не поднимая взгляда, знала, что он смотрит.

Она почувствовала, как жар приливает к щекам, но не от смущения, не от стыда, а от этого липкого, настойчивого осознания, что она сейчас – объект, что её рассматривают, оценивают, что её тело уже стало чем—то, на что смотрят, как на вещь, на доступную картину, на нечто, что принадлежит пространству, но не ей самой.

Леонид задержался ещё на секунду, а затем так же спокойно выпрямился, легко взяв вилку, снова заняв своё место, словно ничего не произошло, словно этот жест был абсолютно естественным, а короткая, хищная улыбка, мелькнувшая на его лице, словно мимолётный проблеск тени, была всего лишь игрой света.

Лена не двигалась, не знала, куда девать руки, не знала, как перестать чувствовать себя так, будто её только что раздели, не прикасаясь, не снимая одежды, не произнося ни одного слова.

Леонид сделал глоток вина, не торопясь, спокойно, как будто ничего не случилось, но в этой тишине уже было что—то, что невозможно было развидеть, что невозможно было забыть, что уже произошло и от чего нельзя было избавиться.

Он не смотрел на неё, но знал, что она всё поняла.

Леонид поднял вилку, с видимой небрежностью проведя пальцами по холодному металлу, будто проверяя, не испачкался ли он от соприкосновения с полом, но его взгляд, тяжёлый, ленивый, полный некой полуулыбки, направленный на Лену, говорил о том, что его интересовало совсем не это. В этом взгляде не было смущения, не было даже намеренной провокации, лишь спокойная, неторопливая оценка, без прикрытых любезностей, без игры в пристойность.

– Красивые у тебя трусики, – произнёс он с лёгким нажимом на последнее слово, словно пробуя его на вкус, словно смакуя момент, зная, как оно прозвучит, как отзовётся в её сознании, как отпечатается на коже.

Лена не сразу осознала, что он сказал, не сразу позволила себе поверить, что эти слова действительно прозвучали, потому что даже среди всех вариантов, которые она перебирала в голове, ожидая, что в этом доме может случиться что угодно, это оказалось чем—то иным, чем—то настолько хищным в своей обыденности, что её тело мгновенно отреагировало, будто на удар, сжимая мышцы, загоняя кровь в виски, лишая возможность сделать хоть одно лишнее движение.

Она чувствовала его взгляд, чувствовала, как он не торопится отвести глаза, как он не боится, не скрывается, не делает вид, что сказал это случайно, напротив, он смакует её реакцию, медленно, выжидая, давая ей время, позволяя прожить этот момент с полной осознанностью, не отрываясь от неё даже тогда, когда подносит вилку ко рту, как ни в чём не бывало, будто продолжая разговор о чём—то обыденном.

– Белые, – добавляет он чуть тише, чуть мягче, словно просто замечает деталь, словно не говорит ничего особенного, и эта будничность, эта подчеркнутая лёгкость, от которой некуда деться, делает ситуацию ещё более удушающей.

Лена не двигалась, чувствуя, как в груди поднимается медленная, глухая волна то ли отвращения, то ли паники, но она не дала ей прорваться, не дала ни малейшей возможности выдать себя, зная, что это и есть та игра, в которую он втягивает её, тот момент, который он ждал, тот эпизод, в котором он уже контролирует всё, даже её дыхание.

Леонид действительно ждал. Он наклонил голову, продолжая разглядывать её так, как смотрят не на человека, а на объект, на красивую вещь, которая оказалась в нужное время в нужном месте, в ситуации, где протест становится чем—то ненужным, чем—то бесполезным, чем—то, что даже не требует подавления, потому что не имеет никакого смысла.

Лена сглотнула, но он заметил это, и уголки его губ дрогнули в короткой усмешке, такой же спокойной, как и всё остальное.

– А тебе идёт этот цвет, – произнёс он уже тише, чуть откинувшись назад, позволяя словам заскользить по воздуху, растворяясь в напряжённой тишине комнаты, оседая в пространстве так, чтобы никуда не исчезнуть, чтобы остаться, застрять внутри, в голове, в теле, в коже.

Она не ответила, потому что не знала, как можно ответить на это, не знала, что именно он хочет услышать, да и был ли в этом вопрос, было ли в этом что—то, на что нужно реагировать.

Её пальцы сжались на коленях, но она знала, что он видит это, что он замечает каждую мелочь, каждое движение, даже самое незаметное. Даже то, что ещё не родилось в её теле, но уже готово было выдать её.

Леонид улыбался и ждал.