Он откинулся на спинку стула, легко проведя ладонью по скатерти, будто стирая невидимую крошку, хотя стол оставался безупречно чистым, как и всё вокруг него, и в этом движении было что—то механическое, даже выверенное, словно он проверял не чистоту поверхности, а саму её фактуру, прочность, устойчивость, так же, как проверял сейчас Лену, не давая ей даже возможности осознать это полностью.

– Николай скоро вернётся, – произнёс он, словно между делом, не поднимая на неё взгляда, как будто этот факт не имел большого значения, просто очередное звено в цепи событий, которая уже давно выстроена и не требует дополнительных пояснений.

Лена не сразу поняла, что он говорит о сыне, а когда поняла, почему—то не почувствовала ничего, кроме лёгкого холода, пробежавшего по позвоночнику, как если бы внутри неё включился защитный механизм, заранее отвергающий всю информацию, которая может оказаться важной.

– Он привык к независимости, но семья есть семья, – добавил Леонид, и в голосе его прозвучала лёгкая насмешка, едва уловимая, но от этого ещё более ощутимая, потому что не было в этих словах никакой привязанности, никакого тепла, даже намёка на ту самую связь, которая должна была бы быть между отцом и сыном.

Он не говорил о нём как о человеке, к которому можно испытывать чувства, он говорил так, будто Николай – просто часть структуры, один из элементов, который должен занять нужное место, но, если не займёт, не будет особенной проблемы.

Лена почувствовала, как внутри всё сжимается, не от этих слов, не от интонации, а от самого способа, которым он упоминал своего сына, от этой безразличной, почти ленивой небрежности, скрывающей что—то большее, что—то, что она ещё не могла назвать, но что уже повисло в воздухе, заставляя её задуматься, какая роль ей в этом всём отведена.

– Ты встретишься с ним, – произнёс Леонид после короткой паузы, наконец посмотрев на неё, задержав взгляд чуть дольше, чем это было нужно, но не настолько долго, чтобы можно было назвать это пристальным разглядыванием.

Он говорил просто, без нажима, но в его голосе уже чувствовался тот тон, которым не принято задавать вопросы, а только констатировать факты, причём не подлежащие обсуждению.

Лена кивнула, но не была уверена, что этого от неё ждали, потому что Леонид уже снова смотрел в сторону, будто этот разговор был ему не так уж и важен, будто уже через секунду он мог бы полностью его забыть.

– Молодой, самостоятельный, с характером, – продолжил он, словно создавая портрет, но в интонации чувствовалось что—то чуть снисходительное, лёгкий налёт терпеливого пренебрежения, с каким говорят о тех, кого приходится терпеть.

Она не знала, что ответить на это.

Всё, что он говорил, звучало ровно, размеренно, без излишней вовлечённости, но за этой отстранённостью скрывалось что—то большее, что—то, что он не проговаривал, но что ощущалось в каждом слове, в каждой паузе, в каждом его движении, и Лена понимала: любое слово, сказанное им, имеет смысл, каждое замечание – это не просто случайность, а что—то, что он вплетает в разговор с определённой целью.

Она вдруг подумала, что это была не просто беседа, не просто ужин – это было что—то другое, что—то, в чём он расставлял невидимые ловушки, давая ей возможность ошибиться, не позволяя заметить, куда именно он её ведёт.

Он делал это спокойно, без спешки, без явного давления, но от этого было только хуже.

– Ты быстро освоишься здесь, – сказал он снова, и, хотя слова его звучали почти дружелюбно, в них уже не было ни капли дружелюбия.

Лена заметила, как он легко приподнял уголки губ, но это не была улыбка, это было просто движение, просто напоминание о том, что он наблюдает, что он знает больше, чем говорит, что он уже видит её насквозь, даже если она сама ещё не понимает, что именно он разглядел.

Она не ответила, а он позволил паузе зависнуть в воздухе, дать ей возможность почувствовать её вес, ощутить, как под этой тяжестью начинает что—то медленно трескаться, но затем резко встал, двинулся уверенно, без суеты, без объяснений, будто поставил в этом разговоре точку, не дожидаясь, пока она успеет понять, что разговор вообще закончился.

Лена вздрогнула от неожиданности, не из—за самого движения, а из—за того, как он это сделал, как будто дал понять, что всё, что здесь происходит, контролирует только он.

Она ещё не знала, что этот ужин был не просто ужином, но уже начинала что—то чувствовать.

Лене выделили просторную комнату на втором этаже, только, войдя внутрь, она почувствовала не облегчение, а странное, давящее ощущение пустоты, словно переступила порог стерильной коробки, созданной для удобства, но лишённой всякого намёка на жизнь. Всё здесь выглядело идеально, безукоризненно чисто, будто пространство было законсервировано в ожидании её появления, но в этом порядке ощущалось что—то неживое, что—то, что заставило её сразу же замереть, не торопясь переступать дальше, словно подсознательно осознавая, что этот безупречный порядок – не для неё.

Обстановка была дорогой, выверенной до мелочей: просторная кровать с тёмным изголовьем, гладкое покрывало без единой складки, белоснежные простыни, пугающе свежие, как в отеле. Шкаф, комод, письменный стол, кресло у окна – всё безукоризненно ровное, без следов времени, без деталей, которые могли бы сказать хоть что—то о человеке, живущем здесь. Но в том—то и дело – здесь никто не жил. Здесь не было книг, фотографий, мелочей, которые могли бы сделать комнату личной, её собственной. Всё было чужим, холодным, будто принадлежало не человеку, а некоему порядку, который никто не осмеливался нарушить.

Она шагнула вперёд, осторожно провела ладонью по гладкой деревянной поверхности комода, чувствуя, как пальцы скользят по нему, не находя ни единого выступа, ни одной неровности, будто даже воздух в этом месте был вычищен от всего, что могло бы привнести хоть каплю беспорядка. В этом доме всё было подчинено правилам, и она это уже чувствовала, даже если ещё не понимала всей глубины этого ощущения.

Запертая клетка может быть просторной.

Лена глубоко вдохнула, пытаясь сбросить нарастающее чувство тревоги, но не получилось – оно прочно засело в груди, липким сгустком осело под рёбрами, не позволяя расслабиться, даже когда она сбросила с плеч пальто и подошла к двери в ванную, решив хотя бы немного избавиться от тяжести, накопившейся за день. Вода всегда помогала – горячая, проникающая в кожу, смывающая напряжение вместе с тонким слоем дорожной пыли.

Она закрыла за собой дверь, включила свет, моргнула, привыкая к яркости. Ванная тоже была идеальной – просторной, выверенной, с выложенными мрамором стенами, с белоснежной раковиной, где не было ни следа капель, ни отпечатков чьих—то рук, даже зеркала казались новыми, будто их только что заменили. В воздухе не ощущалось ни мыла, ни шампуня, ни ароматов, которые делают пространство обжитым, привычным. Здесь не было ни женских духов, ни влажных полотенец, ни кремов, ни косметики – ничего, что могло бы намекнуть на присутствие человека.

Она включила воду, провела пальцами под тонкой горячей струёй, задержалась, проверяя температуру, потом медленно стянула с себя одежду, чувствуя, как с каждым движением становится чуть легче, как тело начинает понемногу расслабляться, принимая жар воды, обволакивающий её плотным паром, стирающий следы долгой дороги, накопленного напряжения, гнетущего ощущения неизвестности.

Но даже в этой расслабленности не было настоящего покоя. Она чувствовала, что кто—то смотрит.

Сначала это было просто смутное ощущение, отголосок тревоги, к которой она не могла найти причины, лёгкое покалывание в позвоночнике, от которого хотелось оглянуться, проверить, убедиться, что вокруг никого нет. Но даже когда она заставила себя успокоиться, даже когда закрыла глаза, подставляя лицо под струю воды, в голове не исчезло это ощущение присутствия – холодное, липкое, тяжёлое, проникающее в кожу, в мышцы, в само дыхание.

И оно было реальным. Леонид действительно наблюдал.

Он сидел в своём кабинете, в полумраке, держа в руках стакан с виски, но уже забыв о нём, потому что на экране перед ним разворачивалось зрелище, от которого невозможно было оторваться. Камера, встроенная в угол ванной, незаметная, скрытая, передавала каждый её жест, каждое движение – как она наклоняется под воду, как откидывает волосы назад, как руки скользят по плечам, по животу, по бёдрам, смывая следы дня, не подозревая, что этот процесс стал чьим—то развлечением.

Он не торопился.

Не пытался скрывать своё наслаждение, не отводил взгляда, не переключал кадр – наблюдение было частью удовольствия, его особой формы власти, его умением раздвигать границы, пока человек не осознаёт, что уже давно находится внутри его игры. Ему нравилось изучать, нравилось видеть, как постепенно исчезает напряжение, как мышцы расслабляются под водой, как её движения становятся менее осознанными, более естественными, а значит – уязвимыми.

Он видел её беззащитность, но не ту, что проявляется в страхе, а более тонкую, более интересную – ту, которая создаётся в моменты, когда человек остаётся с самим собой, думая, что его никто не видит.

Лена даже не подозревала, что уже принадлежит ему.

Когда она наконец выключила воду, стряхнула с рук капли, провела ладонью по зеркалу, размазывая пар, на мгновение ей показалось, что в отражении кто—то есть, что за её спиной мелькнула тень, но когда она резко повернулась, сердце ударило в рёбра, а в ванной было пусто, только гулко капала вода с кончиков её волос, стекала по обнажённым плечам, скользила вниз.

Она быстро обернулась в полотенце и вышла в комнату, но чувство тревоги не рассеялось. Тишина здесь была слишком глубокая, слишком стерильная, как и сама комната, где всё оставалось таким же идеальным, таким же ровным, будто её присутствие ничего не изменило, будто она здесь ничего не значила, не оставила следа, не сделала ни единой царапины на этом порядке.

Она посмотрела на кровать, на ровно заправленные простыни, на темноту за окном, на свою сумку, стоящую у стены, единственную вещь в этом доме, которая принадлежала ей.

Хотелось натянуть одежду, хотелось открыть окно, впустить хоть немного уличного шума, но даже это казалось неправильным, словно любое действие будет нарушением, вторжением в чужие правила.

Она легла в постель, но не смогла уснуть.

С каждым мгновением осознание того, что её жизнь больше не принадлежит ей, становилось всё отчётливее.

Глава 4

Лена проснулась от тишины. В комнате было светло, но не из—за солнца – окна закрывали плотные шторы, пропуская только рассеянное, приглушённое сияние. Воздух пах чистотой и чем—то тонким, дорогим, но безличным, словно в отеле.

Она лежала, глядя в потолок. Тяжёлая хрустальная люстра над кроватью казалась ледяной, не имеющей отношения к жизни. Простыни были мягкими, гладкими, но она чувствовала их чужой прохладой. Этот мир не был её миром.

Лена медленно села, провела рукой по бархатному покрывалу. Всё здесь выглядело слишком безупречно. Без отпечатков жизни, без следов присутствия человека. Будто в этой квартире не жили, а существовали в ней на каких—то особых условиях.

Она встала, накинула халат, который нашла у кровати, и подошла к зеркалу. Бледная, чуть припухшие веки, волосы растрепаны. В отражении была девушка, которая ещё вчера ехала в Москву, полная неопределённости и тревоги, а теперь стояла в дорогой квартире и не знала, что делать дальше.

Дверь в коридор была приоткрыта. Лена вышла, оглядываясь. Квартира была просторной, в серо—бежевых тонах, с редкими вкраплениями чёрного и глубокого синего. Всё дорогое, но не слишком вычурное, однако в этом дизайне не чувствовалось ни одной личной детали. Никаких фотографий, вещей, говорящих о привычках хозяина. Только стиль, чистота и контроль.

В гостиной на низком столе стоял поднос с завтраком. Тосты, масло, варенье, кофе в тонкостенной чашке. Всё уже готово, словно здесь заранее знали, когда она проснётся.