Димка забыть не может. Как тут забудешь, почему на самом деле Таська не спит ночами? И эта правда спокойно соседствует с мыслями о том, что сегодня днем на него в очередной раз нападет чертов немецкий – монстр куда менее опасный. Ведь учитель просто поставит не пятерку, разочарованно посмотрит – будто Димка боится разочарованных взглядов – и переключится на другую жертву, нервно трясущую ладошкой над головами одноклассников. Димка, может, и не знает немецкий в совершенстве. Но он знает слово «scheiße»^[3]. И ему вполне хватает. А еще это веселит Тоху, который считает иностранные ругательства чуть ли не жизненно необходимыми.

Перед уроком Димка грызет ручку. Их приходится менять часто, не может же он, с его идеально начищенными ботинками и дорогими очками, ходить в школу с этим волнистым недоразумением? По крайней мере так считает мама. Отделаться от привычки Димка не может. И даже аргумент «Зато хоть не курю» на маму не производит никакого впечатления. Поэтому все остается на своих местах: Димка грызет ручки, а мама, смирившись, покупает новые.

В голове – околосказочные картинки, вдохновленные сражениями, но слишком дурацкие для его возраста. Но Димке не стыдно, он давно уяснил: если что-то касается твоей жизни и удобства, этого не нужно стыдиться. Впрочем, вываливать это на неподготовленных близких тоже не стоит. Они могут не понять. Они могут навязать стыд. Димка любит ветряные мельницы, а вот сражаться с ними не желает. Ему еще нужны силы. И уж точно не для такой ерунды.

– А кому это скоро шестнадцать? – спрашивает стоящая позади девочка с цветочным именем Роза, которая больше всего на свете ненавидит его полную версию.

– А кто это тут как дурочка разговаривает, а, Розабелла? – вместо Димки откликается Тоха с задней парты, ложится на нее и, судя по возмущенному возгласу, как всегда тычет Розу ручкой.

В ответ Роза тут же обнимает Димку и прижимается к его уху невыросшей грудью в поролоновом лифчике. Ему тоже теперь хочется ткнуть ее ручкой – прямо в ребра, – но он держит себя в руках. И грызет-грызет-грызет колпачок, сжимает в кулаке, не задумываясь о том, что может испачкать чернилами кипенно-белую рубашку.

Роза – тоже сломанная. У нее серые инопланетянские глаза, светлая коса толщиной с кулак – девчонкам на зависть. И заячья губа. А это не просто ярлык уродки, это клеймо. И в комплекте – множество тупых шуток о том, что «у тебя че башка треснула, когда тебя в детстве уронили?».

Конечно, любящие родители постарались сделать все, чтобы Роза в школе не чувствовала себя чем-то вроде черного пятна в нетронутой белой тетради. Но даже шрама, тянущегося от верхней губы до носа, детям хватило – и они начертили вокруг себя невидимый круг, за пределы которого выдворили Розу. Впрочем, она не осталась одна. «Четырехглазый картавый» Димка, заметив, как она в очередной раз скулит в красивый кружевной платок, без спроса взял ее под локоть и привел к еще диковатому Тохе. И стал про себя звать их маленькую компанию красиво и просто – сломанными.

– Заткнись, Антон Штопаный, – шикает на него Роза. Так она даже симпатичная – когда не строит из себя взрослую, а просто дурачится.

– Не видишь, что ли, Димас опять в себя ушел. Положить ему на твои заигрывания, хоть на парте разложись, – усмехается в ответ Тоха.

– Разлягся, – тут же поправляет Роза, даже не думая расплетать узел из своих рук на Димкиной шее.

– Окно открой, душновато стало. – На этом остроты у Тохи заканчиваются, хотя в них он преуспел как никто.

В отличие от Розы и Димки, трещинок, с ходу бросающихся в глаза, у него нет. Но родители наградили Тоху кое-чем другим. Пожелтевшими рубашками, старыми отцовскими ботинками, котлетами в термосе. В довесок к этому у Тохи есть кое-что еще, не подаренное мамой и папой, но приобретенное. Церберский характер, оберегающий бедность от нападок. Хотя одноклассники зовут Тоху далеко не Цербером, а попроще – Псиной.

Но, как в стихотворении Маршака про багаж, собака подросла: Тоха вытянулся, сменил детскую округлость на привлекательную для девчонок подростковую угловатость, обзавелся улыбкой, от которой даже привыкшая к нему Роза иногда краснеет. Одноклассницы все еще кричат ему в спину оскорбления, но куда менее уверенно. У Тохи все еще котлеты в термосе, желтоватые рубашки, папины ботинки. Хотя он подрабатывает. Хотя может позволить себе что получше. Но, как говорит сам Тоха, на мангале вертел он статусность. И это звучит взросло.

– Опять Таська не спит? – интересуется Тоха, и ручка врезается теперь уже под не защищенную Розой лопатку Димки.

– Угу.

Тоха знает полуправду. Ту часть истории, в которой все обычно. А туманная истина клубится на задворках сознания.

– А ты не пробовал, там, сказку ей почитать? Или побеситься перед сном?

Раньше Тоха, единственный ребенок в семье, не придерживающейся заечно-лужаечной традиции, высказывался резче. Димка был его другом, Таська – лишь мешающим капризным недоразумением. Поэтому Цербер рвался наружу, чувствуя угрозу, пытался защитить того, кто об этом не просил, и очевидно ждал благодарности. Но вместо благодарности дело стремительно катилось к драке.

И в какой-то из дней благополучно докатилось.

Роза плакала, Роза кричала, Роза мяла свою короткую юбку, обещая позвать как минимум учителей. Конечно же, никого бы она не позвала, но Димка тогда боялся не этого. Он знал: если хоть раз ударит Тоху, то не остановится, пока не сломает ему что-нибудь. Поэтому он просто ждал. Таську следовало оберегать от настоящей опасности, а не от туповатого друга, который пытался «как лучше».

Тоха ударил первым. Вернее, Тоха просто ударил, а Димка так и стоял, сжав кулаки, будто по-страшному затупил. А ведь это он предложил побеседовать за школой, он первым скинул портфель в недавно раскатанный рулон зеленой травы. От влетевшего в живот кулака почти не было больно, но Димка все равно осел на бордюр. И услышал над головой почти испуганное «Ты че?». Тоха не собирался добивать ногами. Он вообще будто перестал понимать, что происходит. И, стараясь не выглядеть совсем уж по-идиотски, Димка в тот момент выдал что-то вроде:

– Я не брошу сестру одну. Но и друга терять я тоже не хочу.

– А ты у нас типа философ? – хохотнул Тоха, усаживаясь рядом.

И вместо честного «Нет, я бы просто взял вон ту палку и хреначил бы тебя по башке, пока что-то из этого – башка или палка – не сломалось бы» Димка ответил короткое:

– Типа того.

Вскоре Тоха – да и Роза тоже – сам познакомился с Таськой, робкой, но любопытной маленькой принцессой. Она напоила гостей понарошечным чаем из пластиковой посуды и утащила из холодильника вполне настоящие эклеры, за что получила нагоняй от мамы, специально отложившей шоколадные, свои любимые. А вот папа гостеприимной хозяйкой гордился. Возможно, потому что это были не его эклеры.

– Сегодня на площадку с ней пойдем. Буду ее раскручивать на качелях, пока не стошнит. – Димка пытается выглядеть бодрым, пусть и знает наперед: не сработает. И уж скорее стошнит его от постоянно мельтешащего Таськиного платья.

– Мне в детстве книжки помогали. Взрослые. Вроде Достоевского, – вклинивается Роза, прижав палец к губам. Она отступает, наконец дав Димке немного свободы. – Если мама хотела, чтобы я уснула, она брала русскую классику – и меня мигом вырубало.

– До сих пор вырубает, – усмехается Тоха, и Роза тут же лягает его парту. Та недовольно дребезжит, а вместе с ней подпрыгивают Тохины ручки и карандаши.

– И Достоевского попробую. – Будто это еда какая-то модная. Но не решающая проблемы.

Бессонница случалась и раньше – с тех пор как Таська начала ходить и совсем немного разговаривать. Причинами она щедро делилась с родителями, которые списывали все на ее богатую фантазию. А потом Таська потянулась к Димке, как к последнему защитнику, залепетала огрызками слов, пытаясь объяснить хоть что-то. Так Димка понял, что его мир был из мутного стекла. За которым пряталось то, чего он видеть определенно не хотел, но теперь уже не мог не замечать.

– Так что насчет праздника? – Роза возвращает его в реальность, плюхаясь на соседний пустующий стул. – Еще не думал?

– Да не до этого как-то, – вздыхает Димка абсолютно честно и вновь грызет уже изрядно потрепанную горькую попку ручки. – К тому же что тут праздновать?

Головой он понимает: если верить взрослым, у него скоро будет больше свободы, больше возможностей, больше – всего. Но как тут радоваться, когда все мысли заполнены желанием спать, Таськой и немецким?

– Ну тогда мы с Антоном что-нибудь придумаем. – От имени Тоша Тоха ее отучил быстро. Потому что Тоша – это тот, кого тошнит, не иначе. Звучит даже похуже Псины. Но Роза нашла не менее раздражающий аналог.

Ее слова не утешают. Под «чем-нибудь» может скрываться что угодно, вплоть до посиделок в подъезде с дешевым пивом. Хотя Димка не настолько плохого мнения о друзьях. Роза скорее предпочтет удивить кулинарными талантами, а Тоха по случаю еще-немного-и-шестнадцатилетия подарит на кровно заработанные что-то до одури символичное, что Димка будет хранить до конца школы точно: он еще не думал о том, как долго продлится их дружба. Он пока вообще предпочитает не смотреть так далеко вперед. Он чувствует себя страусом, который прячет голову в сырой цемент. Еще немного – и цемент засохнет, а Димка или не сможет спрятаться в очередной раз, или наоборот – застрянет. И непонятно, что хуже. С одной стороны, пройдет бессонница и станет на головную боль меньше – не слишком ли серьезно для Димкиного возраста? С другой – появятся новые проблемы, обыденные, приковывающие человека кандалами к реальному миру и постоянно напоминающие о себе. А Таська… кто будет защищать Таську?

Димка частенько задается вопросом: с чего он вообще решил, что шестнадцатилетие гильотиной отсечет его от детства? И не находит ответа. Будто это еще одна непреложная истина, которую никто не обязан ему объяснять. Димка просто ощущает ее. Он ожидает от взросления не того же, чего окружающие: про это он вдоволь начитался в поучительных подростковых книгах, написанных кастрированным языком, из-за чего предложения выглядят так, будто никого не желают обидеть. И больше не хочет заглядывать в них. Даже подаренную он благополучно отнес в библиотеку, чтобы разделить страдания со случайным мальчишкой, который вдруг захочет взять ее домой.

И если за эту пару недель появится кто-то, хотя бы отдаленно разбирающийся в проблемах взросления, – появится из-за границ стеклянного мира, – Димка сгребет в охапку все скопившиеся в голове «почему» и вывалит их, надеясь получить ответ. Пусть даже лишь один.

* * *

Посмотрев на ночь фильм ужасов, люди часто начинают бояться больше. Кажется, будто вся нечисть мира решает перебраться в их квартиры, притом на постоянное место жительства. О, как же они ошибаются. Она, эта самая нечисть, там всегда. И то, что человек не видит ее, никак не спасает от последствий. Это как если ты бегаешь в наушниках. Слушаешь звуки природы, отрезав себя амбушюрами от других звуков природы, и совсем не замечаешь мотоцикл, который мчит на полной скорости. Хороший вопрос, откуда в лесопарке взяться мотоциклу. Хороший, но ненужный. Гонщик собьет тебя, даже если ты так и не увидишь его. И только это имеет значение.

Поначалу Димке было сложно ужиться с этой мыслью. Сказалась детская остаточная наивность, диктовавшая ему поскорее зажмуриться, отвернуться. «Я этого не вижу, а значит, этого нет». Мантра, никак не влияющая ни на счета за квартиру, ни на чудовищ. Хотя по отношению к некоторым людям, например, она работает.