Тени за стеклом (страница 4)
О том, что они, чудовища, существуют, Таська говорила с тех пор, как вообще научилась говорить. К тому моменту она уже уверенно исследовала квартиру на своих двоих и с непонятным Димке удовольствием закидывала бананы – да и другую еду – в брюхо стиральной машины. Впервые испугавшись ночью, Таська побежала будить маму и папу. Родители – две грозовые тучи – конечно же, подхватили Таську на руки, соорудили ей гнездо из одеяла в своей кровати, где вполне хватило бы места для еще одного маленького человека, и она задремала. Следующей ночью она свила себе гнездо сама и, забравшись в его мягкое нутро, задумчиво выдала:
– Не страшно! – ужасно исковеркав даже эти несложные слова.
Дальше гнездилась она каждый вечер и продолжала говорить – про длинных зубастых рыб, пауков с человеческими головами, мужчину с вывернутыми конечностями и маской вместо лица, – но уже с меньшим испугом, больше с интересом. Димка слушал вполуха, собирая портфель, пока сонная Таська перекатывалась на родительской кровати, которую по праву уже считала своей, но не запоминал. И ее это, кажется, вполне устраивало. Родители же хотели ее вразумить, но как-то не очень старались. Мама быстро обращалась знакомой тучей, а папа придумывал себе занятие – каждый раз серьезное, – которое засасывало его с головой, не давая отвлечься ни на минуту.
Это продолжалось недолго, до первой истерики. Не маминой, Таськиной. Хотя и мама была недалека от этого.
Таська снова начала бояться – сразу после того, как грозовая туча в форме мамы вернула пищащий комок в их с Димкой комнату. Страх накатывал волнами, под утро оставляя в напоминание о себе тревожных пенных барашков. Спокойная ночь – и вдруг очередной прилив, очередные крики, очередные слезы в глазах черничного цвета. Димка все так же слушал вполуха и обнимал, а вот мама свои уши с красивыми и явно дорогими цветочными сережками жалела, не позволяя заменить привычные украшения Таськиной чудовищной лапшой. И если мамина любовь была устройством на батарейке, то терпение скорее напоминало не самый вместительный графин. Тогда он разбился, расплескав содержимое, разметав острые осколки, которые задели, кажется, всех.
Таська выла сигнализацией – на разные лады, с короткими паузами-передышками. И было видно: это не попытка поставить в споре самую громкую в мире точку, а крик отчаяния маленькой девочки, которую не слышат и не хотят слышать родители, уставшие от бесконечных небылиц. Когда голоса не осталось – лишь хрипы вперемежку с кашлем, – Таська принялась плакать, мама – ругаться. Каждая отстаивала свою правду, абсолютно не желая выслушать чужую.
Раньше Таська легко забывала обиды, будто выкидывала за ненадобностью в мусорную корзину вместе с многочисленными фантиками, ведь мир дарил ей столько новых красок. Однако эта задержалась с ней надолго.
Мама давила Таську молчанием, а Димке и папе иногда бросала фразы таким тоном, будто они провинились не меньше. Таська отвечала тем же – упрямо сжатыми губами, нетронутой едой и отсутствующим взглядом: Таська спряталась от всех глубоко внутри себя. И о том, что она не знает, как выбраться, первым догадался Димка.
– Таська молчит, – сказал он однажды маме, на что получил вполне логичный, но такой сердитый ответ:
– И что? Пускай и дальше молчит. Может, думать научится.
А ведь Димке всегда казалось, что, когда тебе три, учить думать должны взрослые, а не бойкот. Возможно, Димка просто ничего не понимал в воспитании и, если он открыл бы рот и усомнился в правильности методов, мама непременно вразумила бы и его.
– Она и со мной молчит, – добавил Димка и ушел. На тот момент игра в молчанку шла уже третьи сутки.
Дальше были врачи разной компетентности, мамины слезы – по себе или по Таське? – и папины ложные заверения о том, что она все-таки хорошая мать. Димка не лез, Димка молчал вместе с Таськой, теперь походившей на очень большую куклу. Он попросту не понимал, что сказать девочке, вмиг утратившей интерес ко всему. Только ночью Таська порой ненадолго оживала, чтобы зарыться в угол, соорудив слабое подобие прежних гнезд.
Вскоре врачи вместе с родителями все же к чему-то пришли. Мама и папа заглянули в комнату Димки и Таськи с самыми серьезными лицами, похожими на две восковые маски, и сказали:
– Милый, твоя сестра болеет.
Димка удивился. Но скорее обращению, потому что милым он перестал быть лет этак в пять. А вот болезнь Таськи его, на тот момент почти пятнадцатилетнего, нисколечко не шокировала. Он догадался. Когда Таська растеряла все свои выученные буквы и слова.
– Чем? – ровно спросил тогда Димка, но родителей его реакция почему-то не устроила: мама скривилась, как если бы учуяла запах послефизкультурного носка, хоть и тщательно попыталась это скрыть.
– У нее проблемы… – Мама наверняка силилась найти нужное определение для сына, не ставшего даже наполовину взрослым.
– С головой, – помог ей папа, за что мама тут же толкнула его плечом. На мамином языке это значило «Не мог помолчать?».
– Ее можно вылечить? – Димка сидел за уроками, под конусом света от настольной лампы, и ждал, когда ему расскажут хоть что-то. Но родители явно щадили его детские чувства.
– Коне-ечно, – протянула мама. И это, естественно, была полуправда. – С ней будут заниматься врачи. И мы.
Внезапно в этом «мы» Димка заметил себя. Того себя, которому даже не сказали, что с Таськой и как ей помочь. Того себя, который и собственные-то проблемы решить не мог, а на него уже взвалили чужие. Того себя, которому… было четырнадцать, мама, четырнадцать лет.
Первые месяцы батарейка маминой любви казалась практически бесконечной, автозаряжаемой. Мама готовила фотогеничную еду, помогала Таське искать потерянные буквы, интересовалась Димкиной учебой и даже обнималась – чего давно уже не случалось. А если и случалось, то не с Димкой точно. Но Таська вновь теряла буквы, Димка не спешил откровенничать, а папа настолько привык к маминой заботе, что сменил руки на лапки – а уж ими ни посуду помыть, ни со стола убрать.
Что делал все это время Димка? Ходил в школу, оттирал чужие следы со своего портфеля (их стало значительно меньше в сравнении с прошлым годом), будто специально созданного, чтобы на нем топтались, и тоже занимался с Таськой. Настал его черед говорить, а ее – слушать. И делала она это, как ему казалось, с большим интересом.
Но вот мамина батарейка села. И мама вернулась к привычной жизни, вычеркнув слово «больная», стоявшее перед словом «дочь». У Таськи все еще были врачи – и один уж слишком навязчивый логопед, будто ненавидевший Димкину странную «р», – и лекарства тоже были. А Димке все еще никто не говорил, какой у Таськи диагноз и что с ним делать. Видимо, до понимания его Димка пока не дорос, хотя к пятнадцатому году и начал наконец вытягиваться, потихоньку нагоняя Розу – самую долговязую в классе.
Зато четырнадцати лет вполне хватало, чтобы взвалить на Димку ответственность, – и ее щедро вытряхнули ему на голову, с каким-то даже садистским удовольствием. Мама слишком хотела свободы, но могла получить ее лишь одним способом – забрав у кого-то. И Димка отдал свою почти покорно, выслушав перед этим утешительное «Но это же не каждый день». Легче не сделалось ни на грамм.
Так в его жизни стало очень много Таськи. Настолько, что она порой вытесняла все, кроме учебы. И пока мама обретала прежние интересы и друзей, контакты которых давно покрылись пылью, Димка только терял, по большей части – время. В какой-то момент ему даже показалось, что скоро он возненавидит Таську. Но этого не случилось. На нее вообще удивительным образом не получалось злиться.