Дружить было некогда, надо было дотягивать. Всегда. И я старалась. Мне так хотелось, чтобы мама с папой меня похвалили! Сказали, что я молодец, что они меня любят хоть за что-нибудь. Любовь тоже нужно зарабатывать, ее нужно заслужить… Видимо, я недостаточно стараюсь, раз мама позволила себе рыться в моих вещах, лезть в личный дневник. А вдруг это не в первый раз?

Внутри все тут же холодеет, но я быстро отметаю эту мысль. Она бы не стала молчать. А я… Да черт! Может быть, я сама хотела бы что-то ей рассказать, поделиться, спросить совета в других обстоятельствах. Но у меня есть только обязанности, долг перед семьей и тетрадка, на страницы которой можно выплеснуть то, что болит внутри, и задать вопросы, на которые у меня нет ответов. Если бы не спорт, наверное, я бы сломалась. А может быть, уже сломалась, просто еще не понимаю этого?

Злость и обида так сильно давят изнутри, ломают ребра и разгоняют ритм сердца. Еще этот розовый медведь лежит в мусорной корзине последней каплей моего терпения, разливающегося по венам раскаленным металлом.

– Это мое! Зачем ты лезешь?! – кричу я, как, наверное, еще никогда в своей жизни не кричала. До моментальной хрипоты и жжения в легких.

Мать ошарашенно приоткрывает рот, крепче сжимая мой дневник пальцами, а я подхожу и выдергиваю из ее рук эту несчастную тетрадку. Она надрывается, но оказывается у меня. Наклоняюсь и достаю медведя из корзины. Прижимаю это все к себе словно единственную ценность, что у меня есть, чувствуя, как меня бьет крупной, заметной даже матери дрожью.

– Что ты вытворяешь? – облизнув идеально накрашенные губы и поправив прическу, негодует мама, даже сейчас стараясь держать идеальную осанку.

Это так бесит! До зуда в солнечном сплетении.

– У меня должно быть хоть что-то личное! – снова кричу. Я сейчас не способна говорить спокойно. Все, что так долго копилось, сочится из всех клеток. – Я и так делаю все, что ты требуешь, мам. У меня есть только твоя жизнь! И вот этот клочок своей, – трясу тетрадкой и игрушкой. – Но ты решила отнять у меня все! За что, мама? Что я тебе сделала? Что со мной не так?

Слезы застилают глаза. Пальцы сами собой впиваются в плюшевого зверя. Надо взять себя в руки, а я не могу. Правда никак не могу. Со мной такого никогда не случалось. Чтобы накрывало настолько сильно, что не было сил бороться со стихией навалившихся эмоций. Все, что я могу, – только дать им волю. Опустошить себя. Может быть, тогда станет легче…

– У тебя истерика, – холодно отвечает мама, грациозно поднимаясь со стула.

Ее лицо надменное, взгляд высокомерный, и дрожать я начинаю все сильнее. Потому что все мои слова – как удары хрупкого тела о толстую броню из самого прочного в мире металла. Они только меня рвут на части, только мне делают больнее. А ей все равно. Ее невозможно пробить, я никак не могу достучаться до материнского сердца. Оно там есть вообще? Живое?

– Да, мама. Да! – топаю ногой. – Истерика! Потому что я так больше не могу! Я чувствую себя в тюрьме, где за каждый неосторожный шаг на тебе затягивают строгий ошейник или пускают ток по прутьям твоей клетки!

– Не повышай на меня голос, Амалия. – Мать хватает за ухо моего плюшевого медведя и пытается выдернуть его из моих рук, а я на эмоциях дергаю его обратно на себя. Выходит слишком резко, розовое ушко надрывается по шву, а мама заваливается на меня. Отталкивается ладонями. Ее красивое ухоженное лицо искажается, в глазах происходит что-то нечитаемое, и мою щеку обжигает сильная пощечина. Голова дергается, на секунду в ушах появляется звон, и даже слезы срываются с ресниц с задержкой, словно и у них случился шок.

– Ами… – Она трет тонкими пальцами ладонь, которой меня ударила.

Впервые в жизни! Это так ужасно. Так унизительно и очень-очень больно.

У меня дрожат губы, горят внутренности от несправедливости и сильной обиды. Мне кажется, прямо сейчас я взорвусь и разлечусь по комнате, оседая на стенах и дорогой мебели.

– Амалия, я… – снова пытается говорить мама.

А я разворачиваюсь и выбегаю из комнаты.

– Ами, стой! – кричит она мне вслед.

Нет, нет, нет! Не могу, не хочу стоять! Не хочу здесь находиться! Где угодно, только не здесь! И под ее крики я несусь по ступенькам на первый этаж. Ничего не видя перед собой, только слыша фоном бряканье несчастного пианино, бегу прямо к двери.

– Амалия, остановись! – все еще кричит мама, стараясь успеть за мной на своих каблуках. Я слышу их стук за спиной, и это придает мне сил.

Оказавшись на улице и все еще прижимая к себе свои испорченные драгоценности, несусь к воротам. Хватаюсь за ручку двери, ведущей за территорию нашего дома. Она мокрая от недавно прекратившегося дождя и кажется очень-очень холодной.

Выскакиваю на тротуар, следом на дорогу. Наступаю в лужу. Брызги от моих ботинок летят во все стороны, наверняка пачкая джинсы и даже плащ, который я так и не успела снять.

У дома Калинина стоит большая машина. Из нее что-то выгружают. Желая быстро спрятаться, я несусь мимо грузчиков и со всей силы врезаюсь в глыбу с самыми сильными в мире руками.

– Забери меня, – умоляю татуированного Дракона, все еще ничего не видя перед собой. Я его чувствую. Тепло, запах, мощное сердце, бьющееся за грудными мышцами. – З-забери м-меня, – повторяю, стуча зубами, – пожалуйста…

Глава 16

Данте

Тело реагирует быстрее головы. Обеими руками обняв дрожащего Огонька, поднимаю ее над землей и уношу за угол, закрывая собой и жалея, что у меня нет крыльев, которыми можно было бы ее укрыть. Она рыдает в голос, уткнувшись мне в грудь лицом. Челюсти сводит от злости. Нам под ноги прямо в слякоть падает порванная тетрадка и розовый медведь с надорванным ухом. Что делают эти изверги с хрупкой девочкой?

У нее и правда нет никакой брони. У меня ощущение, что она голая, и я нахожу позу, в которой получается еще хотя бы немного прикрыть Огонька собой.

Ами же не знает меня. Я чужой. Свидания через стекло и мелкие подарки не считаются. Я могу оказаться чудовищем. Черт! Да я и есть самое настоящее чудовище, но Огонек доверяет мне свои слезы. Что? Что, мать его, надо было с ней сделать, чтобы она к левому мужику за помощью побежала?!

Меня настолько разрывает от злости, что накрапывающий дождь и противная сырость теперь не имеют никакого значения. Мир сужается до нее одной – моей маленькой девочки, моего Огонька, который надо защищать.

Клянусь, я пытался держаться на расстоянии. Это было бы правильно. Но она уже здесь. Я держу ее в своих руках, ощущая то самое солнце в груди, которое включается как лампочка только рядом с ней.

– Тихо, тихо, Огонек. Я рядом. – Одеревеневшими от напряжения пальцами веду по ее мягким рыжим волосам. Она еще сильнее вжимается в меня, и я снова обнимаю ее обеими руками. – Держу. Я держу тебя, маленькая.

Лопатками чувствую на себе слишком пристальный взгляд, вспоминая, что мы вообще-то тут не одни. Чертова магия!

Погода сегодня полное дерьмо, и все работы на участке были отменены, но планы поменялись. Дождь стих, у поставщика стройматериалов случилась накладка, и часть заказанного Калининым привезли аж на два дня раньше. Он мог бы перенести доставку на удобное ему время, ведь проблемы компании-поставщика – это только их проблемы, но Игорь Саныч все переиграл, дернул меня и еще нескольких мужиков на разгрузку. Мы минут двадцать как подъехали, и тут она…

Оглядываюсь. Калинин смотрит на меня, вопросительно приподняв бровь. Со стороны улицы к нам неумолимо приближается торопливый стук каблуков, каждым своим ударом отдаваясь в моей груди очередным приступом жгучей злости.

– Амалия! – зовет Снежная королева. – Ами, вернись сейчас же!

– Нет! – взвизгивает Огонек. – Не отдавай меня, – шепчет, обнимая чуть выше пояса.

И дышится еще труднее от ее доверчивости, хрупкости, такой трогательной близости. Я весь в мурашках, будто ко мне впервые прикоснулась девушка.

– Что ты устраиваешь? – возмущается ее мать. – Игорь! – зовет она Калинина.

Мы с ним снова пересекаемся взглядом. Он неожиданно прикладывает палец к губам. Я прижимаю Ами еще крепче к себе, наступая грубой подошвой ботинка на тетрадку, топя ее в грязи. Там явно личное, то, что больше никто не должен видеть.

– Ш-ш-ш, – глажу Огонька по спине. – Я спрятал, не бойся.

Игорь Александрович выходит к Снежной королеве. До нас долетает начало их разговора.

– А чего не заходишь? – спокойно интересуется он.

– Грязно у тебя там. Она же к тебе забежала? Больше некуда. Мы повздорили. Игорь, будь добр, скажи Амалии, чтобы прекратила нас позорить такими сценами и вернулась домой…

Голоса и шаги отдаляются. Их быстро перекрывает грохот разгружаемого строительного материала. Я слышу только всхлипы Огонька. Ее истерика почти стихла. Как бы сейчас она сама не испугалась того, что натворила, прибежав ко мне. Или, может, так было бы лучше?

Да черта с два я отпущу теперь! Но куда я ее? Потом буду думать. Сейчас в голове такая каша и сердце не дает дышать, пытаясь проломить ребра и упасть прямиком в ее ладони. Представляю, как светлый, теплый Огонек испугается этого скукоженного, почерневшего уродца, в котором из хорошего разве что она и пара мальчишек, будущее которых еще можно спасти.

Калинин возвращается к нам.

– Данте, твой рабочий день на сегодня окончен, – неожиданно объявляет Игорь Саныч. – К десяти Амалия должна вернуться домой. Тронешь, – показываем мне кулак, – я тебе сам яйца отстрелю, – понижает голос.

– Не трону, – обещаю ему.

Да куда, блин?! Что я, дебил совсем, что ли? Не вижу, куда влип по те самые яйца?

– Ты не расплатишься со мной, Данте, – усмехается Калинин.

– Я уже понял, Игорь Саныч. Спасибо.

По поводу его неожиданной щедрости мы тоже пообщаемся позже. Такие люди ничего не делают просто так. Нужен я ему. Не знаю, правда, зачем. Не говорит пока, но задницей чую, что будет удивлять.

– Валите уже. – Он небрежно машет в сторону ворот. – Стой, – тут же тормозит. Сначала выходит сам. Звонко свистит водителю: – Слышь, тачку свою сюда ближе подгони.

– Зачем? – разносится эхом.

– Потому что я так сказал! – рявкает Игорь Саныч.

Ами вздрагивает, я снова плотнее сжимаю кольцо из своих рук вокруг нее.

Массивная тачка с шипением и характерным хрипом заводится, трогается с места и медленно катится вперед, набрасывая тень от прицепа на участок. Моя «бэха» стоит прямо за ней.

– Все, вот теперь валите, – вернувшись, отсылает нас Калинин. – Ами, – зовет ее. Шмыгнув носом, она поворачивает к нему голову. – Успокоишься – с мамой надо будет поговорить.

– Она… – судорожно выдыхает Огонек, – не слышит.

– Попробуй еще раз, ладно? – удивительно мягко просит он.

Ами молчит. Она точно не готова сейчас никому ничего обещать. Наклоняется, поднимает грязного медведя и сама совсем не случайно наступает на собственную тетрадку. Значит, я все понял правильно. Слишком личное…

Забираю ее с собой в машину и, дав по газам, сразу еду к выезду из города. Как пьяный от футболки, пропитанной ее слезами, от запаха, наполняющего машину, от того, что Огонек здесь. Сама пришла! Ко мне!

Затылок обжигает, короткий ежик волос встает дыбом. И нет никакого плана, как быть дальше. Есть понимание, что я больше не смогу держаться на расстоянии. Должен. Мать его, обязан! Но не смогу.

– Тебя правда зовут Данте? – тихо спрашивает Огонек.

Удивительная девочка. Я даже не сказал, куда везу ее, а она интересуется, как меня зовут.

– Даниил, – представляюсь я. – Но Данте привычнее.

– А я Ами… – ковыряет ногтем свои джинсы. – Амалия.

– Знаю. – Удобнее перехватив руль одной рукой, второй ловлю ее ладошку и крепко сжимаю.