Возможно, все дело в том, что операцию по «наведению мостов» он придумал практически в одиночку, и… Ну, если верить мемуаристам, такие операции проводятся не с кондачка, а готовятся долго и тщательно. А он… нафантазировал бог знает что и послал зверю в зубы женщину, в которую влюблен.

«Влюблен?» – вопрос непростой и, несомненно, требующий изучения, но, разумеется, не сейчас. Потому что сейчас, он в Париже, а она… в Москве.

«Да что я, пьян был, что ли?!»

Олег налил кофе в чашку, отхлебнул горячую горькую жидкость прямо вместе с гущей, не дожидаясь, пока осядет, и взглянул на проблему «объективно».

Честно говоря, было во всем этом немало странностей. И времени после «перехода» прошло, казалось бы, всего ничего, а ощущение, что всю жизнь в этом времени живет и в этой «шкуре» лямку тянет. Он даже начал как-то забывать, что является – и не только по образованию – дипломированным психологом. А между тем, тут было к чему приложить свои знания и умения. Вот только до этой ночи ему это и в голову не приходило. Он просто жил и «не тужил», даже тогда, когда занимался скучной и потому еще более утомительной рутиной. Последние три дня, например, Ицкович работал снабженцем при Вите Федорчуке, великом – без преувеличения – химике и подрывнике. Но и тогда, когда мотался по Парижу в поисках подходящего помещения или ингредиентов для адской машины, и тогда, когда сибаритствовал с сигарой в зубах, коньяком и женщинами – ну, да одной конкретной женщиной, но такой, что способна равноценно заменить добрую дюжину «женщин обыкновенных» – заниматься самокопанием, или по-научному – интроспекцией, ему и в голову не приходило. А зря. Там, в глубинах сознания и подсознания, творилось такое, что всем фрейдам и юнгам мира с друзьями их фроммами такое и в страшном сне не приснится.

«А старик-то вроде бы жив… – вспомнил Олег о Фрейде. – И Пиаже в Женеве. А Выготский умер, царствие ему небесное, но живы-здоровы в Москве Лурия и Леонтьев… Не заговаривай мне зубы!»

Это, и в самом деле, было похоже на попытку «запутать следствие», но Олег от соблазна уйти в бесплодные размышления «о времени и о себе» отказался и вернулся к главному. А главное заключалось в том, что в черепе Баста фон Шаунбурга, как ни крути, сидел уже не совсем Олег Семенович Ицкович. А вот кто там сейчас сидел, это и было страшно интересно узнать. И не только интересно, но и жизненно необходимо, поскольку от понимания того, что за оборотень возник первого января 1936 года в Амстердаме, зависело и все дальнейшее. В частности, и то, насколько Олег мог доверять нынешним своим инстинктам и импровизациям.

11.02.36 г. 09 ч. 07 мин.

Выстрелами силовые операции не начинаются, а, как правило, завершаются. Во всяком случае, так нам подсказывает логика. И опыт, до кучи, куда ж нам без «вечно зеленого древа жизни»?! И история учит, что зачастую один такой – решительный – «выстрел» требует совершенно невероятных вложений, имея в виду и время, и деньги… и амортизацию человеческих ресурсов. Калории и нервы тоже ведь сгорают несчетно, пока ты готовишь «публичное действие». «Выстрел», которому предстояло прозвучать тринадцатого февраля, потребовал от «команды вселенцев» – «Вселенцы, извращенцы…» – отнюдь не весело сострил про себя Ицкович, – такой долгой и утомительной подготовки, что уже не ясно было, что и для чего делается. И управляется ли этот процесс, или их примитивно тащит, несет течением в пучину мировой войны, и нет никакой возможности избежать катастрофы – спастись из захватившего свои жертвы водоворота, наподобие того рыбака, о котором написал любимый Олегом Эдгар По. Но то ли из привычки все время что-нибудь делать, то ли из-за общей скверности характеров, компаньоны продолжали прилежно «работать» и упорно «трудиться», старательно обходя при этом мысли о будущем и этической стороне задуманной операции. Если все время помнить, что и как случится потом – там или здесь – совсем несложно с ума спятить, но вот как раз «пятить» никому и не хотелось.

– Э-э-э… – протянул Олег, с сомнением рассматривая коричневатый порошок, высыпанный Виктором в обыкновенное чайное блюдце. – Ты уверен, Витя, что это оно? Героин вроде бы белый…

– Это он в американских фильмах белый… – отмахнулся Федорчук, – …когда-нибудь будет. А по жизни, он разный. Это ты, Цыц, еще афганской наркоты не видел. Там «друг наш Герыч» порой такой видок имел, что мама не горюй! И потом, тебе же клиент живым совсем ненадолго нужен, так?

– Ну, если и помрет, не страшно, – согласился с этим разумным во всех отношениях доводом Ицкович и начал осторожно пересыпать отраву в аптекарский пузырек.

Если попробовать рассказать в «той жизни» – в Киеве ли, в Иерусалиме, или в Москве, – что два образованных, интеллигентных, можно сказать, человека будут «бодяжить» в Париже, в кустарной кухонной лаборатории, – героин, вряд ли кто из близко знавших Федорчука и Ицковича поверил бы. Но факт. Как там говорил старина Маркс? Нет, мол, такого преступления, на которое не пойдет буржуазия при восьмистах процентах прибыли? Возможно. Но почти в то же самое время другой бородатый гений показал, на что способны такие вот интеллигентные, в общем-то, люди, как Олег и Виктор, если воодушевить их великими идеями. Разумеется, Достоевский писал о «революционерах» и был абсолютно прав – как, впрочем, прав был и Маркс. И большевики, и национал-социалисты, и синдикалисты Бенито Муссолини – все они в том или ином смысле были революционерами. Но и бороться с такими «героями», способными буквально на все, можно только их же собственными методами, – чистоплюи быстро нашли бы себя на кладбище и отнюдь не в роли могильщиков.

11.02.36 г. 11 ч. 42 мин.

– Есть что-нибудь оттуда? – спросил Степан.

Они сидели в кафе неподалеку от «химической лаборатории» Виктора и пили кофе с круассанами, маслом и конфитюром. Олег не отказался бы и от коньяка – особенно после вопроса Матвеева, но они уже перешли на «военное положение», и ломать дисциплину не хотелось. А Степа, разумеется, ничего такого и в мыслях не держал, поскольку на самом деле о «нашем человеке в ГРУ» – ну да, в РУ РККА, но разве в аббревиатурах дело? – ничего почти не знал. Если бы знал, – никогда бы не спросил. Но он в подробности посвящен не был, потому и поинтересовался.

Спросил, и сердце у Олега сжалось от нехороших предчувствий. Сентиментальная мнительность подобного рода оказалась – ну, не диво ли?! – одинаково свойственна и настоящему арийцу и чистокровному, насколько вообще может быть чистокровным современный человек, еврею.

– Нет, – покачал он головой. – Ничего… Но, может быть, позже… после тринадцатого проснутся…

По договоренности, сотрудники разведуправления, если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда «место и время» встречи в Брюсселе – площадь перед Дворцом Юстиции, первый понедельник марта – станут актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о «странном» немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка – невозможно. Оставалось надеяться и ждать, и Олег честно надеялся и не слишком честно ждал, коротая время с Таниной «подругой». Но это, так сказать, проза жизни. И не надо путать божий дар с яичницей. А о Тане Ицкович никогда не забывал и не переставал беспокоиться, даже развлекаясь со своей кузиной Кисси. Такая вот диалектика мужской души.

«Или это уже биполярность?» – но в наличие у себя любимого маниакально-депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

– Возможно… А что скажешь про мадам?

– А что бы ты хотел услышать? – вопросом на вопрос ответил Олег.

– Не знаю, но как-то…

– Это ее выбор, – Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил – так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе^[2] – что женщины «такие же мужики, как и все остальные, только без яиц».

– Ее… Красивая женщина…

«Однако!»

– Она ведь твоя родственница?

– Ты кого сейчас спрашиваешь? – поднял бровь Олег. – Если Олега, то – нет. Она, Витя, совершенно русская женщина, – усмехнулся Ицкович.

– Я Баста спрашиваю, – Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

– Ну… это такое родство… – Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное и пожал плечами. – У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок… и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии…

– Генеалогии, – хмуро поправил Олега Степан.

«Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено – женщина-то незаурядная…»

– Оговорка по доктору Фрейду… – усмехнулся Олег.

Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать «самое худшее» и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

11.02.36 г. 15 ч. 32 мин.

«Жизнь сложная штука», – говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг – неожиданно и брутально – оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер Кольб в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, причем некоторые из них были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

Вчера ближе к вечеру «Шульце» перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно – как делал, кажется, абсолютно все – влез в машину и опять начал донимать «дружище Питера» странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать и в результате сидел как на иголках. Потел и боялся: вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на «плохом» французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает…

«Господи, прости и помилуй!»

– Завтра, – неожиданно сказал господин «Шульце». – Мы встретимся часа в три… вон там, – и указал рукой на бистро в конце улицы. – И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

– Я не… – все-таки голос Питера подвел: дал петуха. – Не понимаю, о чем вы говорите.

– Именно об этом я и говорю, – улыбнулся «Шульце». – Вы не понимаете, и я не все понимаю… Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению… Остановите здесь!

Последние слова «Шульце» произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот – кем бы он ни был на самом деле – умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.

Но делать нечего: «Шульце» приказал, и Питер затормозил. «Шульце» кивнул, словно и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее на ладони, по-видимому, решая: закурить ли, и, так и не закурив, вышел из «Пежо». Высокий, крепкий и совсем непохожий на мелкого буржуа, тем более – на пролетария.

«Офицер… – с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как «дружище Шульце» закуривает сигарету. – Это офицер!»