Доктор Гонсалес сказал ей, что исцеление возможно, только если не будет никакого внешнего клинического вмешательства: ни анализов, ни рентгена. Любые другие врачи, которых она посещает, должны будут работать в пределах заданных им параметров. Вступив в его программу, она следовала строгой вегетарианской диете, принимала по сотне таблеток ежедневно и дважды в день делала себе кофейную клизму. Кроме того, она купила соковыжималку «Чемпион» фирмы «Дженерал Электрик», здоровенную штуковину из бежевого пластика и эмали, которая занимала всю столешницу кухонного разделочного стола. Она каждый день пропускала через «Чемпион» по целому мешку моркови и полными стаканами пила пенистую оранжевую взвесь.

– Это антикарциноген.

Я спросила, что это значит.

– Он предотвращает рак, – объяснила она, – а каротин к тому же помогает видеть в темноте.

Я попробовала сделать пару глотков оранжевой вязкой жидкости. На мой взгляд, вкус был как у древесной коры. Вечером я вышла во двор, чтобы проверить свое ночное зрение, но, как мне показалось, ничего не изменилось. Я заподозрила, что это очередная хитрость взрослых, чтобы навязывать детям побольше овощей.

Мать пила морковный сок, пока ее руки и лицо не приобрели оранжевый цвет. На следующий год в детском саду, когда мы рисовали родителей, все остальные белые дети захотели использовать для раскрашивания кожи оранжевый карандаш.

– Ведь моя мама на самом деле оранжевая, – заявила я, – значит, это реалистично.

Шли девяностые годы, родители истово веровали в гомеопатию и природные средства. Им принадлежала небольшая компания по производству безалкогольных напитков, – одна из первопроходцев в применении пищевых добавок. Компания называлась «Миссис Уигглс Рокет Джус», девиз был «Питание для вашей миссии». Мы с Джейми вместе с дочерями дядюшки Кью, Джесси и Тори, частенько тусили на большом складе, где смешивались, разливались, снабжались этикетками и паковались сокосодержащие напитки вроде «Гинкго Синк» и «Спирулина Смузи». Мы вчетвером устраивали состязания, проверяя, кто дольше высидит в огромном холодильнике, стуча зубами и синея кончиками пальцев. Там была чудесная комната, полная плотных картонных коробок, составленных в огромные горы, по которым мы лазили до самого верха или переставляли их, выстраивая затейливые крепости. На складе компании по производству соков пахло, как в тропическом лесу: чем-то влажным, сладким и живым. В кабинете отца на стене висела длинная доска со всеми этикетками «ракетного сока», который они когда-либо производили. В рисунке любой этикетки пряталась крохотная ракета, и я разглядывала их, пока не находила каждую.

Дома на кухне все было органическим. Мы не закупались продуктами в «Сейфуэй», как родители моих друзей. Вместо этого мы с Джейми сопровождали мать по узким рядам «Комьюнити Маркет» – местного независимого магазина здорового питания, – где оптом торговали продуктами типа чечевицы и пахло свечами из пчелиного воска и витаминным порошком. В случае легких недомоганий обращались к врачам-гомеопатам, получая бутылочки коричневого стекла с мышьяком и опиумом, разведенными и упакованными в крохотные белые сахарные шарики, которые полагалось рассасывать под языком. В нашей семье никто не пил, не курил и не ел прошедшие фабричную обработку продукты. Мы занимались спортом. Мы чистили зубы флоссом. Мы были образцовой семьей с плаката о здоровом образе жизни; только одна из нас была тяжело больна.

Закрывая глаза, я до сих пор вижу маму: она сидит за нашим обеденным столом, опустив глаза, и рядом с ней стоит чашка исходящего паром чая из лемонграсса. Она опирается на загорелые, веснушчатые руки, читая результаты клинических исследований, вырезая статьи из журналов. Больше всего на свете мне хочется обхватить руками женщину за столом и прошептать ей на ухо то, что я знаю о будущем: у доктора Гонсалеса нет ответов, которых она ищет. И несмотря на весь свой интеллект, старания, интуицию, она доверяет не тому человеку.

Когда мне было четыре года, мы купили длиннохвостого попугая по кличке Дейви, желто-зеленого, с маленькими голубыми пятнышками на щечках. У него была белая сводчатая клетка с меловым панцирем каракатицы и колокольчиком, подвешенным на нитке из пряжи. Еще у Дейви было зеркальце, но пришлось убрать его, когда он начал вызывать свое отражение на соревнования по хлопанью крыльями, от которых трясся стол. Его маховые перья были коротко подстрижены, поэтому я оставляла дверцу клетки распахнутой, и он мог порхать по дому, приземляясь на наши пальцы, плечи, головы.

Дейви разговаривал на языке, состоявшем из тихих попискиваний, чириканья и наклонов головы. Я научилась точно подражать им, так что могла повторять за Дейви то, что он говорил. Он говорил, а я повторяла, снова и снова – он учил меня, а не наоборот. Я не понимала, о чем мы говорим, но была уверена: это что-то тайное и прекрасное. Он нежно брал в клюв мой палец и поворачивал голову, чтобы поглядеть на меня глазками, которые размером и цветом были один в один черные кунжутные семечки. Время от времени Дейви прерывал наши разговоры радостной фразой «чурик, чурик, вот ты дурик!» – а потом снова куда-то упархивал.

В полдень, когда обе стрелки указывали на артишок в верхней части наших кухонных часов (на циферблате вместо цифр были нарисованы овощи), я врывалась домой, вернувшись из детского сада, и Дейви встречал меня приветственной песенкой. Его чириканье сигнализировало, что я пережила еще одно утро вне дома. Пять раз в неделю мать привозила меня в Первый пресвитерианский детский сад в полутора кварталах от нас, и каждое утро я вопила, рыдала и умоляла ее не оставлять меня там. Я цеплялась за нее руками, ногами и зубами.

– Пожалуйста! – визжала я, спеленатая сильными руками воспитательницы, после того как мать отступала. – Пожалуйста, вернись!

Отделяться от матери было все равно что ходить без кожи. Я знала, что ее жизнь в опасности, и перспектива провести хотя бы пару часов вне дома приводила меня в ужас. А если она умрет, пока меня не будет? Я не доверяла ее безопасность никому другому.

В детском саду я бродила из комнаты в комнату, временами играя, но в основном глядя на большие черные часы, висевшие над каждой дверью. Когда день в саду заканчивался, я торопливо выбегала наружу, забиралась на самый верх «лазалок» и смотрела поверх ограды в сторону наших ворот, сосредоточивая всю энергию на желании, чтобы из них появилась мама.

Однажды летом у Дейви на лапке выросла опухоль, и мы повезли его к ветеринару, чтобы удалить ее.

– Ему нужно сделать операцию, – сказал в машине папа.

Мама пошутила:

– Думаешь, ему на клюв наденут крошечную маску для анестезии?

Я представила Дейви в больничной рубашке, под седацией на крохотном операционном столе, где над ним нагнулись фигуры в масках с зубочистками и пинцетами. Он вернулся домой без опухоли, но рак уже проник внутрь его полых косточек.

Дейви всегда спал в моей комнате, но после операции мать перенесла его в свою, потому что я иногда забывала по утрам снимать с его клетки банное полотенце, оставляя его в обстановке вечной ночи. Ему внезапно потребовались вещи, которые я не могла дать, – лекарства и сочувствие. Я знала, что следует печалиться из-за больных косточек моей птички, однако они были невидимыми, поэтому никак не удавалось что-либо почувствовать. Как и мама, Дейви не выглядел больным. Он сохранил все свои яркие перышки и тот же испытующий взгляд кунжутных глазок. Он по-прежнему приземлялся на мою макушку, гадил и улетал, издавая звуки, напоминавшие тоненький свистящий смех.

Если рак невидим, это означало, что он может быть у кого угодно. Я представляла, как он переползает с одного человека на другого, как головные вши. В моем детском саду много говорили о вшах.

– Нет, – заверяла мать, – ты не можешь заразиться раком от Дейви или от меня. Это болезнь, которая живет внутри.

Однажды утром она вошла в мою комнату, держа что-то в руках, и откинула в сторону «принцессин» москитный балдахин, чтобы присесть на край кровати.

– Вчера вечером Дейви показался мне очень встревоженным, – заговорила она, – он летал по клетке. Поэтому я выпустила его и просто прижала к сердцу. Это, казалось, его успокоило. Так мы с ним просидели пару часов, а потом я перестала чувствовать его сердце напротив своего и поняла, что он умер.

Глядя на сверток в маминых руках, я почувствовала, что́ сейчас будет, и тело, напрягшись, этому воспротивилось. Я не хотела видеть. Я полузакрыла глаза, словно так мой взгляд пропустил бы только часть правды, однако мама откинула ткань, и он был там – между темными краями моих век, весь желто-зеленый и неподвижный.

– Можешь его потрогать, – произнесла она.

Очень медленно я выставила вперед один непослушный палец и погладила мягкие крапчатые перышки.

На Дейви смерть смотрелась какой-то древностью. Рептильные пленки закрыли оба ярких глаза, и я заметила – впервые за все время – чешуйчатые лапки и изогнутые когти. Он казался маленьким и чуточку чужим, как шестьдесят миллионов лет эволюции, спящие в тканевом коконе в руке мамы на моей кровати. Она долго сидела, позволив мне выплакаться, держа эту «окончательность» у себя на ладони.

Мы похоронили Дейви, проведя официальную церемонию на переднем дворе: вырыли могилку под живой изгородью и увенчали ее маленьким деревянным крестиком. Я рассыпала в раскоп побеги дафнии, выдернутые из кустов на заднем дворе, прежде чем мы опустили туда Дейви. Вокруг него расположились горками пшено и каракатица – все, что он любил. Я плакала, каждый произнес по нескольку слов, и все это время я чувствовала на себе взгляд матери.

Каждый раз за эти годы, когда у Дейви была линька, мама собирала выпавшие перышки со дна клетки и складывала их в прозрачную пластиковую коробку, где было много маленьких квадратных отделений, – такую же, как та, где она держала свои многочисленные таблетки. Там были длинные изящные маховые перья с кончиками, подрезанными под острым углом; пуховые грудные перышки, желтые, как лимонное масло; а в самом маленьком отделении ее любимые – крохотные перышки со щечек с маленькими голубыми веснушками. Она говорила, что, возможно, когда-нибудь использует их в каком-нибудь арт-проекте.

Мама не любила расставаться с вещами. Ящики и полочки шкафчиков в нашем доме были полны раковин и камешков, собранных во время долгих прогулок, старых писем, поздравительных открыток, фотографий, сложенных в обувные коробки. Даже оберточная бумага и пластиковые стаканчики от йогурта сохранялись и повторно использовались. Но по мере того, как прогрессировала болезнь, я начала видеть в ее бережливости новый смысл. В последующие годы я стала рассматривать каждый листок или цветок, который она подбирала и вкладывала между страницами книги, каждый отрез старой ленты, который она аккуратно скатывала в рулончик, каждую оторвавшуюся пуговицу, которую она бросала в свою корзинку для шитья, как доброе предзнаменование. Для меня каждая такая вещь символизировала ее веру в то, что у нее еще есть будущее.

Темой праздника по случаю моего пятилетия, первого из тех, что я помню, была «Алиса в Стране Чудес». До сих пор храню одно из огромных приглашений, которые мама сделала из плотной бумаги в форме серого цилиндра Безумного Шляпника. Вложенный внутрь список участников назначал каждому приглашенному определенную роль. Детям достались Чеширский Кот, Гусеница и Шалтай-Болтай, взрослые были колодой игральных карт, а я, разумеется, Алисой.